Чурилов Лев Дмитриевич.Министр нефтяной и газовой промышленности 1
Из книги "Моя история советской нефти (записки последнего министра)"
..Центральные плановики упрямо придерживались точки зрения, что промышленное развитие должно осуществляться узко, каждой индустрией в отдельности. Таким образом, мне как-то пришлось выслушивать упреки от нашего заместителя министра за то, что я решился потратить нефтяные деньги на строительные проекты. Возможно, это покажется удивительным, как вообще могли возникать такие диспропорции, учитывая, сколь централизованной была экономика Советского Союза. Дело в том, что даже в пределах Госплана, который имел перед собой наиболее четко очерченные задачи, каждый сектор функционировал в совершенной изоляции от остальных. Одна группа людей составляла планы по нефтедобыче, вторая - по строительству, и их планы никак не пересекались между собой.
Срочно требовалась кардинальная реорганизация буровых работ. Во время моего прибытия в Коми считалось нормальным, если одна бригада бурила не более 3.000 метров в год. Никто не суетился, если буровая установка простаивала. Среди бурильщиков царила расхлябанность, нередко они просто били баклуши возле буровой, ожидая окончания своей смены. Несмотря на то, что в таких условиях на подготовку одной скважины могло уйти до двух лет, никому и в голову не приходила мысль о внедрении новой технологии, которая ускорит процесс. Руководство погрузилось в апатию, а рабочие содержались в скверных условиях и не имели никакого стимула делать свою работу быстрее и качественнее. Когда я впервые увидел хибары, в которых жили бурильщики, я инстинктивно захотел уволить всех управляющих и начать все с чистого листа, но столь крутая мера, к сожалению, выходила за рамки моих полномочий.
В период с 1973 по 1975 год нам удалось привести производство в куда более надлежащий с деловой точки зрения вид. Во-первых, мы ввели систему поощрений. Я убедил министерство предоставить нам легковые машины, которые могли быть проданы в качестве вознаграждения рабочим по льготным ценам. Автомобиль был в Советском Союзе относительной редкостью, и если вы не могли позволить себе заплатить баснословные цены черного рынка, то, для того чтобы обзавестись личным транспортом, вам предстояло прождать целых семь лет.
Мы регулярно отвозили людей на объекты, где бурильщики справлялись с работой особенно хорошо, чтобы продемонстрировать, что напряженный труд еще никого не убил. После налаживания более эффективных поставок оборудования число бездействующих буровых установок стало сокращаться, и новые буровые бригады комплектовались куда быстрее. Я завел привычку, по меньшей мере, раз в неделю звонить мастеру каждой буровой бригады и немедленно реагировать на любые его просьбы о содействии.
Пакеты льгот, которые уже были испытаны в Сибири, давали отличные результаты и в Коми. Наши усилия принесли результаты, и в течение двухтрех лет объем бурения практически удвоился. На Усинском месторождении у нас появилась своя «звезда» среди бурильщиков - за один год он умудрился пробурить около 10.500 метров. Даже с учетом этих успехов темпы «Коминефти» проигрывали в сравнении с Сибирью, где одна бригада бурила 100.000 метров в год, однако геологические условия в Коми
были гораздо тяжелее. Зачастую нам приходилось прибегать к помощи алмазных буровых коронок, которые, хотя и были обычной практикой на Западе, в СССР применялись редко.
В Коми я столкнулся с совершенно неожиданным для меня явлением. Во время работы в Сибири я привык к лихорадочному рабочему графику. Мое время делилось следующим образом: около 50 % моей работы составляли поездки, 30 % я проводил у себя в кабинете, а остальное время - на ближайших нефтепромыслах. Я фактически жил с тремя чемоданами. Когда, например, я возвращался из Сыктывкара, то бросал одну сумку на пороге и брал вторую, уже упакованную, для поездки в Москву. Третий чемодан становился моим спутником в одной из частых поездок в Усинск. Я воспринимал подобный образ жизни как нечто само собой разумеющееся и был удивлен, когда выяснил, как неохотно мои коллеги по производственному объединению отрываются от своих рабочих столов.
Люди здесь не привыкли путешествовать. Я пришел в ярость, узнав, что директор отдела нефтедобычи не посещал Усинское месторождение более восемнадцати месяцев. Я немедленно отправил его туда. Однажды я попросил своего главного механика поехать на нефтепромысел, чтобы уладить какие-то проблемы, возникшие у рабочих с дизельными буровыми станками. Он вел себя так, словно отправлялся в далекое путешествие. Перед отъездом он обошел все отделы объединения, прощаясь с коллегами, как будто ему уже не суждено было вернуться. Я решил ничего ему не говорить. По возвращении он появился в моем кабинете, заявив о желании уволиться, поскольку эти командировки его уже «достали».
- Какие командировки?! - удивился я. - Вы всего лишь пролетели полтора часа на вертолете! Людям в Коми поначалу было тяжело работать под моим руководством, но постепенно мы нашли общий язык.
Мне приходилось часто летать в Москву. В течение трех лет моей работы в Ухте мне нужно было ежегодно отчитываться на заседаниях коллегии Министерства нефтяной промышленности, чтобы получить одобрение в отношении реализации планов, составленных Госпланом. На первом посещенном мной заседании обсуждалось правительственное постановление о развитии нефтяной и газовой промышленности в Коми. Второе и третье заседания сосредоточились на строительстве мобильного завода, который был призван произвести коренной перелом в строительстве жилья вокруг Усинского месторождения.
В отличие от большинства советских министров, В.Д. Шашин никогда не забывал лично, с пристрастием расспрашивать всех специалистов, выступавших с докладами и предложениями. Благодаря этому он был самым информированным человеком из присутствующих на заседаниях. Специалисты приходили в ужас от перспективы быть экзаменованными Шашиным. Он нередко расспрашивал их в течение нескольких часов кряду. А поскольку министр отличался незаурядным умом, то в обсуждениях всегда был на шаг впереди всех остальных участников. Он мгновенно замечал любые ошибки и промахи оппонентов и имел особый нюх на проблемы, никто не мог лучше него почувствовать риск неудачи. В то время я не сознавал этого, но теперь
вижу, что Шашин, понимавший, что нефтяная промышленность в Коми может сорвать все поставленные перед ней задачи, решил перевести меня туда из Сибири, чтобы исправить положение дел.
Безусловно, на момент моего приезда в Коми было немало серьезных проблем. В начале 1970-х недалеко от Полярного круга был открыт целый ряд новых месторождений, в том числе Усинское. В традиционном для себя стиле геологи постарались преувеличить масштаб открытия, раздув объем запасов в отношении каждого открытого месторождения. Такова уж особенность этой профессии. Насколько мне известно, подобным образом геологи вели себя всегда во всех уголках планеты, а не только в бывшем СССР. Во многих случаях запасы, которые были отмечены как «извлекаемые», было бы правильнее охарактеризовать как «вероятные». Если бы геологи точнее подходили к подобной классификации, это позволило бы избежать многих проблем, включая ложные ожидания и необоснованные планы добычи.
Первоначальные оценки говорили о том, что Усинское месторождение содержит более 200 миллионов тонн извлекаемой нефти. Подобный объем свидетельствовал о том, что мы имеем дело с довольно крупным нефтяным месторождением. Поскольку Коми расположена относительно близко от центральных промышленных зон СССР, к региону проявлялся очень серьезный интерес. Местные власти воспринимали как должное, что в целях стимулирования нефтедобычи в регионе будут выделены неограниченные ресурсы.
И поддержанные Госпланом и Министерством нефтяной промышленности администрация Коми и обком убедили Москву издать постановление, предусматривающее на Х пятилетку, начинавшуюся в 1976 году, среднегодовой объем добычи в 15 миллионов тонн, а в 1980-м - 22 миллиона. Это была весьма высокая планка, особенно если вспомнить, что в 1973 году в Коми было добыто только 8 миллионов тонн.
Для того чтобы понять, как были установлены столь нереальные задачи, следует учесть, что в Советском Союзе нефтяная отрасль была предметом гораздо более пристального внимания, чем в других добывающих странах. Ошеломляющий успех, которого добились нефтяники в Тюмени в конце 60-х - начале 70-х годов прошлого века, вызвал зависть организаций отрасли во всех других областях страны. Даже в Томской области, которая не могла похвастаться такими значительными запасами, нефтяники старались тягаться с достижениями своих северных соседей. И их коллеги в Коми, регионе с куда более сложными геологическими условиями и даже более суровым климатом, страстно желали не ударить лицом в грязь и стимулировали быстрый
рост объемов добычи.
Советские геологи имели привычку переоценивать запасы, чтобы повысить свою репутацию у руководства. Нефтяники же, напротив, часто оказывались на плохом счету, якобы стремясь преуменьшить потенциальные уровни добычи в надежде на установление менее заоблачных ежегодных планов. Засвидетельствовав «громадные» запасы на Усинском и Вуктыльском месторождениях, геологи из «Ухтанефтегеологии» во главе с Забродоцким твердо поверили в то, что впереди их ждут еще более радужные открытия. Мы, нефтяники, согласились с тем, что Коми - перспективный регион, но не хотели, чтобы перед нами ставили малореальные планы по добыче до тех пор, пока нам не дадут достаточно времени для освоения новых залежей. Ведь подготовка к эксплуатации месторождения могла занять до семи лет. Я делал все возможное, чтобы производственный план по Коми был снижен...
..1974 году продолжать притворяться, что Коми сможет производить более 18 миллионов тонн в год, было невозможно. Я предпринял поход по инстанциям - Госплан, Министерство нефтяной промышленности и Отдел тяжелой промышленности ЦК КПСС - везде доказывая, что поставленные производственные задачи невыполнимы. Однако плановики оставались глухи ко всем доводам. Они упорно продолжали указывать 22 миллионов тонн в год во всех прогнозах добычи. В.Ю. Филановский, начальник отдела нефтяной и газовой промышленности Госплана, прямо заявил мне: «Мы не можем изменить никакие планы, пока обком не встанет на Вашу сторону!»
К моменту моего назначения генеральным директором в 1973 году ПО «Коминефть» уже было в весьма щекотливом положении. Предприятие в течение трех лет не выполняло производственный план. Поскольку капитальные средства распределялись исходя из результатов выполнения плана, объединение испытывало финансовые затруднения. Мы просто не могли позволить себе производить необходимые для достижения 22-миллионного рубежа затраты. Я обратился к Шашину с просьбой проинформировать Председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина о наших сложностях. На постановлении по Коми стояла подпись Косыгина, и только он имел полномочия по внесению изменений в эту директиву. Шашин согласился, что ситуация чрезвычайно серьезна. Каким-то образом ему удалось убедить Косыгина посетить Коми и лично посмотреть, что там происходит.
В марте 1975 года в Сыктывкар прибыла важная правительственная делегация во главе с А.Н. Косыгиным. Кроме премьера в нее входили следующие высокопоставленные лица: заместитель председателя Госплана СССР А.М. Лалаянц, Министр строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР Б.Е. Щербина, Министр газовой промышленности СССР С.А. Оруджев и, конечно, В.Д. Шашин. Представители этой группы обладали достаточной властью, чтобы изменить ход событий в Коми на ближайшие два десятилетия.
Обком хотел точно знать, какой информацией мы собираемся поделиться с Косыгиным, и перед прибытием делегации вторым секретарем обкома Поповым была организована и проведена своеобразная генеральная репетиция. По профессии Попов был строителем, но в прошлом успел поработать в системе ГУЛАГа, где отвечал за моральное и политическое перевоспитание заключенных. Его метод руководства отличался особой авторитарностью, которая откровенно меня шокировала. В Тюмени Щербина, не афишируя этого, допускал довольно большую степень демократии при решении партийных вопросов. Благодаря этому я мог высказывать любые мнения, касающиеся моей сферы ответственности, если был готов обосновать или подкрепить свои заявления доказательствами. Естественно, я рисковал выслушать критику в свой адрес за то, что поднимал голос, но если партийные начальники видели, что мои предложения полезны, то они с готовностью их принимали.
В Коми все было по-другому. Никто не смел подвергать сомнению решения обкома. Дух ГУЛАГа по-прежнему царил здесь. Я волновался, потому что понимал: если на «генеральной репетиции» мне не удастся убедить обком в том, что производственные задачи необходимо снизить, Косыгин не узнает ничего о реальной ситуации в регионе. В этом случае я был бы лишен возможности продолжения работы в Коми. Я выступил с короткой речью, в которой обрисовал точку зрения производственного
объединения на все аспекты развития индустрии в республике. Я настаивал, что до конца 1980 года мы не сможем добывать в год более 18 миллионов тонн нефти. Специализацией Попова было строительство железных дорог. Он ничего не смыслил в нефти. Моя речь не вызвала у него никакой реакции. Наверное, он спокойно пропустил ее мимо ушей. С толикой удачи я смог бы повторить все сказанное Косыгину.
Однако мне уже был дан один зловещий знак: Иван Павлович Морозов еще перед репетицией упорно протестовал против того, чтобы я выступил с речью. - Вы все усложняете, - говорил он. - Каждый день мы находим новые месторождения. Просто работайте усерднее. Все, что Вам нужно, это немного больше материальных ресурсов. Я напрасно пытался донести до него, что основная масса ресурсов направлялась в Западную Сибирь, где нефтяные запасы были поистине колоссальны. Вечером я заглянул в гостиницу к Шашину и предложил ему прогуляться по Сыктывкару. Было не очень холодно для этой местности и этого времени года, около минус 15 градусов, и город с его деревянными домами был чистым и приятным местом для того, чтобы немного подышать свежим воздухом. Мы стали прогуливаться вокруг гостиницы, и я в который раз описал министру наши проблемы, хотя он и без того, скорее всего, был хорошо знаком с ситуацией, поскольку я часто звонил ему и нередко бывал у него в Москве.
Валентин Дмитриевич немного помолчал, а затем сказал: «Что ж, если Вы, действительно, полагаете, что добывать больше восемнадцати миллионов тонн невозможно, давайте постараемся убедить Косыгина, хотя это и будет крайне сложно». А после некоторой паузы добавил: «Вы должны понимать, что Ваше заявление спровоцирует упорнейшее сопротивление обкома. Госплану оно тоже придется не по душе. Они должны сбалансировать общие планы, а недостача семи миллионов тонн годовой добычи - это весьма существенно. Ее придется компенсировать за счет увеличения добычи в каком-то другом месте. Даже в Тюмени месторождения эксплуатируются очень интенсивно». Тем не менее, министр согласился поддержать меня на
совещании.
На следующее утро мы все встретились в маленьком зале в гостинице. Забродоцкий первым взял слово. Он описал стратегию, применяемую при освоении минеральных ресурсов в Коми. Недавно здесь было найдено золото, и имелись основания полагать, что в ближайшем будущем будут открыты месторождения алмазов. Он говорил о местных запасах бокситов, которые могут позволить Советскому Союзу прекратить импорт руды импорт руды из Нигерии. Он нарисовал картину будущего Коми в приторно-розовом цвете, утверждая, что совсем скоро запасы нефти и газа вырастут до небывалых масштабов. Свою речь он завершил на торжественной ноте. «Не будет преувеличением утверждать, - сказал он, - что к концу столетия в республике будут добывать пятьдесят миллионов тонн нефти в год!»
Однако он «забыл» упомянуть о том, что запасы Усинского месторождения не столь велики, как первоначально полагали геологи. Я, как представитель «Коминефти», выступал последним. В отличие от других ораторов, я ограничился кратким отчетом, уложившись в десять минут: рассказал о разочаровывающем состоянии запасов, охарактеризовал наши планы по освоению месторождений на следующие пять лет и слегка коснулся сложностей, которые мы испытываем при получении материальных ресурсов. В завершение я сказал, что наиболее реальной выглядит добыча 18 миллионов тонн в год.
Мой вывод вызвал бурю эмоций. Морозов побагровел, но сумел обуздать гнев и смолчать. Лалаянц вскочил на ноги. - Что все это значит, товарищ Чурилов?! - возмутился он. - Буквально вчера мы подписали постановление, посвященное освоению ресурсов Коми. В нем четко указано - уровень добычи вырастет до двадцати двух миллионов тонн в год. Вы с ума сошли?! Чернила на постановлении, которое лично подписал Алексей Николаевич, еще не высохли, а Вы уже ставите под сомнение его содержание!
Атмосфера накалилась. Шашин молчал. Вмешательство Щербины было вполне дипломатичным и своевременным:- Алексей Николаевич, должен Вам сказать, что я склонен верить Чурилову. Он долгое время работал в Тюмени, и прогнозы по добыче, которые он предоставлял нам, всегда оказывались надежными. До этого он не ошибался. Я не могу понять, почему Аркадия Макаровича так сильно огорчило сказанное. Затем он повернулся к Лалаянцу: - Аркадий Макарович, у Вас есть аргументы, опровергающие слова Чурилова? У Щербины были объективные причины встать на мою сторону. Строители Коми уже успели принести ему немало хлопот. Неожиданно меня поддержал и Оруджев. - Знаете, Алексей Николаевич, - словно извиняясь, начал Сабит Атаевич, - мне очень сложно признаться в этом, но я в некоторой степени тоже согласен с Чуриловым. Мы, газовики, тесно связаны с нефтяной промышленностью и испытываем те же сложности со снабжением, что и нефтяники.
Кроме того, мы освоили Вуктыльское месторождение очень быстро и уже достигли там пика добычи, но с тех пор не было сделано никаких крупных открытий. Геологи нередко потворствуют своим желаниям, рисуя радужные
перспективы. Мы не можем формировать стратегию для всего региона на основании лишь одного крупного месторождения.
После этих слов Морозов не выдержал: - Я просто не понимаю, что себе думает генеральный директор производственного объединения?! Цифру в двадцать два миллиона обсудили на Пленуме, утвердили! Он что, всерьез оспаривает это решение?! Нам нужно поставить его на место! И тут мне на выручку пришел Шашин, весьма тактично заявивший, что в случае открытия в ближайшем будущем нового большого месторождения появится возможность пересмотреть производственные задачи и увеличить их. Но, исходя из текущей ситуации, мы не можем ожидать, что уровень добычи превысит 18 миллионов тонн в год. При этом он подчеркнул, что даже достижение этого уровня потребует невероятных усилий.
Во время всех этих прений Косыгин не проронил ни слова. Он был в тяжелом положении. Совсем недавно он подписал постановление, а теперь выясняется, что его содержание было основано на домыслах. Однако ему хватило смелости сказать: «Пожалуй, мы переоценили нефтяной потенциал Коми АССР. Мы все приняли участие в подготовке этого постановления - обком, Госплан и Совет Министров. Все мы спутали потенциал с извлекаемыми запасами. Очевидно, нам следует продолжать разведку в Коми, но все-таки придется пересмотреть план добычи на следующие пять лет». В голове у меня вертелась только одна мысль: «Я победил!»
В Коми письма в мой кабинет доставляли каждый день двумя папками. Первая, разбухшая, красная папка содержала письма с жалобами и требованиями рабочих. Мы, должно быть, получали около трех тысяч таких посланий ежегодно. Вторая папка предназначалась для деловой корреспонденции, и каждый день в ней обычно было не больше десяти документов. Обработка присланных писем была для меня рутинным занятием, отнимавшим примерно три часа каждый вечер, причем большую часть этого времени я уделял красной папке. Из нее потоками лилась критика - чаще всего анонимная - «несправедливого» начальства. Здесь встречались жалобы на необоснованные увольнения или на людей, «перепрыгивающих» очередь на жилье. Порядок рассмотрения обращений рабочих был чрезвычайно жестким. Каждое такое письмо надлежало изучить, даже если оно не было подписано, а затем зарегистрировать. Раз в три месяца в Министерство нефтяной промышленности и различные партийные комитеты представлялся отчет о результатах работы с такими жалобами.
После продолжительного расследования комиссия сообщила, что объектом ее изучения был порядок рассмотрения корреспонденции от рабочих. Она отмечала, что после моего появления в «Коминефти» количество жалоб резко
сократилось. Это легко объяснялось. В первый год моей работы в объединении я очень много ездил и, поскольку я один обладал полномочиями по обработке почты, за время моих отлучек на моем столе обычно скапливалась
целая гора писем с жалобами. Однажды, продираясь через красные папки, я обратил внимание на то, что многие из этих посланий дублировались с использованием копировальной бумаги. Я также удивленно отметил, что некоторые из них написаны одним и тем же детским почерком.
Во время студенческих каникул я просил группу студентов из Ухтинского индустриального института провести независимый анализ жалоб, получаемых «Коминефтью», рассортировав их по таким категориям, как жилищные вопросы, автомобили, нарушения трудовых договоров, и сравнить стиль их составления и почерк. Когда пришли результаты, выяснилось, что основная масса писем, где-то полторы тысячи, была написана всего тремя людьми. В каждом случае на это указывали либо идентичный почерк, либо, если письмо было напечатано, одна и та же печатная машинка. Все советские печатные машинки регистрировались, и на одну из их клавиш наносилась индивидуальная отметка, это делалось для того, чтобы КГБ или милиция могли выслеживать авторов противозаконных или криминальных документов. Мне не составило труда отследить правонарушителей. Их было трое, все - активные члены партии.
Я вызвал к себе одного из них. Это был мужчина среднего возраста, который вскоре должен был выйти на пенсию. - Я понимаю, что у Вас есть проблемы, - говорил я ему, глядя прямо в глаза, - но Вы могли бы просто озвучить свои жалобы на партийном собрании. Вы же предпочли вовлечь в это дело свою бедную внучку и заставили ее писать свои кляузы! На мою просьбу объяснить мотивы, он ничего не ответил, только попросил чистый лист бумаги, на котором начал писать заявление об увольнении. Я
велел ему прекратить разыгрывать трагедию. Он мог написать заявление и дома. Сейчас я хотел просто поговорить с ним как с человеком. Он бросил работу и вышел на пенсию. Ни одна из его жалоб не подтвердилась. Таким же образом я поступил и с оставшимися двумя кляузниками. После этого красная папка стала заметно тоньше.
В мае 1975 года меня вызвали на заседание обкома, на котором комиссия представила результаты расследования в «Коминефти». Повисла тяжелая тишина. Все надежды обкома на возможность раскритиковать меня рассеялись. Но Морозов не собирался сдаваться так легко. - Вы все тщательно проверили? - спросил он главу комиссии. - Да, все письма прошли скрупулезную проверку, и работа по жалобам признана удовлетворительной, - резюмировал проверяющий.
Морозов дал себе время на размышления. Наконец, он нарушил тишину: - Лев Дмитриевич, уменьшение числа жалоб, наверное, стоит связать с Вашей крайне жесткой манерой руководства. Попросту, никто не осмеливается протестовать. Вы зажимаете критику!
Я заметил, что в производственном объединении не слышал никакой критики в отношении моего стиля управления. Возможно, в обком поступали какие-то жалобы? - Да, - ответил он, - есть свидетельства, указывающие на то, что Вы управляете объединением ненадлежащим образом. После этого участники заседания принялись распекать меня, сваливая в одну кучу мои реальные и воображаемые ошибки. Немного выпустив пар, они сменили тон на более философский. Требовалось подвести некий формальный итог заседанию. Очевидно, что противоречить результатам работы комиссии было невозможно. Факты - вещь упрямая. Поэтому им оставалось завершить все типично советской максимой: «Чурилов должен работать усерднее, пересмотреть свой подход к работе и изменить свое отношение к персоналу».
Через некоторое время после этого собрания было проведено закрытое совещание, на котором секретари обкома обсуждали мои стиль и метод руководства. Мы спорили с ними четыре с половиной часа. Я полагал, что в Коми царит глубоко консервативное настроение и что регион срочно нуждается в свежей крови. Они доказывали мне, что в республике имеется достаточное количество специалистов по нефтедобыче и что я ратую за наводнение края посторонними профанами.
Конечно, я не считал, что в Коми не найдется ни одного инициативного человека или хороших идей. Загвоздка заключалась в том, что специалисты в Коми куда охотнее обсуждали свои взгляды, чем претворяли их в жизнь. Они, кажется, полагали, что к ним откуда ни возьмись явится некий подвижник, который и изменит все к лучшему вместо них.
Я уже принял на работу нового главного инженера - Юрия Николаевича Байдикова. Как и я, он был выпускником Грозненского института и десять лет проработал в Татарии. Это был энергичный, высококвалифицированный специалист.
Я уволил заместителя директора по строительству на том основании, что вместо активного налаживания деловых контактов и решения проблем он все время проводил в своем кабинете в Ухте, изводя тонны бумаги на никому не нужные инструкции. Главного геолога я также заменил, но на местного работника. Я информировал и городскую администрацию, и обком о новых назначениях и старался получить от них предварительное одобрение каждой производимой замены.
Теперь обком обвинял меня в том, что идеологически я отошел от заповедей Ленина в манере управления сотрудниками. Кабинет, в котором мы собрались, был оформлен в привычном для того времени стиле и, конечно же, содержал полное собрание сочинений основателя советского государства. Для меня было совершенно очевидно, что люди в обкоме не утруждали себя внимательным прочтением этих томов. Чтобы наглядно продемонстрировать им их невежество, я решил привести цитату из самой кладези мудрости. Существует письмо В.И. Ленина тогдашнему председателю Госплана Г.М. Кржижановскому, посвященное оптимальному использованию трудовых ресурсов в энергетических отраслях, в котором он говорит, что пожилые и молодые должны объединять свои познания и умения и работать в тесном сотрудничестве. Когда я зачитал этот отрывок перед обкомом, среди собравшихся воцарилось глубокое, гнетущее молчание. Никто из нас не был готов менять свои убеждения, и теперь я понял, что они «жаждут моей крови».
После этого случая работать с обкомом мне стало еще тяжелее. Я чувствовал весьма прохладное отношение ко мне со стороны партийного комитета Ухты, возглавляемого Николаем Николаевичем Кочуриным, специалистом в строительной отрасли. Кочурин был уверен, что строительство - важнейший промышленный сектор. Для него нефтедобыча была второстепенным явлением. Жили нефтяники, по его мнению, припеваючи, а всем их проблемам виной было отсутствие воли
Должность первого секретаря обкома, курирующего промышленность, занял Кочурин. С ним мы были полными противоположностями. Он жестко отвергал все предложения, которые исходили от производственного объединения. Мне вспоминается один особенно неприятный случай, который произошел после того, как я уволил начальника нашего бурового предприятия. Согласно регламенту, перед увольнением сотрудника директор должен был получить разрешение в соответствующем отделе обкома. Я позвонил в отдел нефтегазовой промышленности и объяснил, что мне необходимо расстаться с этим человеком. Мы мирились с ним целых два года. Он не имел ни малейшего представления о том, как мотивировать работников, отличался мелочностью и страстью без нужды оскорблять окружающих.
Начальник отдела нефтегазовой промышленности обкома сказал, что у него нет возражений. Немного погодя во время очередного посещения обкома мне внезапно доложили, что я должен явиться на собрание высокого руководства. Перед тем как пойти туда, я заглянул в отдел нефтегазовой промышленности и поинтересовался, в чем, собственно, дело? - Обком полагает, что Вы должны были уведомить его о своих планах уволить начальника бурового предприятия. Теперь точно не избежать скандала,
- тревожно объяснил мне заведующий отделом. Заходя на собрание, я чувствовал себя абсолютно уверенным в своей правоте, потому что мое решение об увольнении было продуманным и взвешенным, а я реализовал его только после получения соответствующего разрешения в отделе нефтегазовой промышленности.
- А почему Вы вначале не позвонили первому секретарю по вопросам промышленности товарищу Кочурину? Всем ясно, как божий день, что этот работник был некомпетентен, однако нам нужно знать, почему Вы не позвонили Кочурину? Я сказал, что во время нахождения в этой должности Соколова я никогда не беспокоил его по таким пустячным вопросам. Если Кочурин решил внести изменения в официальную процедуру, то я впервые слышу об этом. В итоге собрание вынесло свой суровый вердикт: «За нарушение партийного регламента о назначении и увольнении работников, выразившееся в своевольном увольнении начальника бурового предприятия, объявить Льву Дмитриевичу Чурилову строгий выговор в письменном виде». Я поблагодарил членов обкома за внимание к моим личным проблемам, развернулся и вышел.
Прилетев назад в Ухту, я собрал своих заместителей и поделился с ними этой историей. Они пришли в негодование, особенно когда я добавил, что нам придется восстановить в должности уволенного человека. Вскоре после этого он все равно ушел с работы. Весь фарс рассеялся как дым, но я остался с выговором в своем партбилете.
Мне становилось все сложнее выдерживать навязчивое и пристальное внимание обкома к моей деятельности. У его членов на уме всегда было какоенибудь свежее подозрение. Положение дел становилось все более и более абсурдным. Друзья в КГБ посоветовали мне быть настороже, потому что мои телефонные разговоры прослушиваются. До этого я никогда не придавал значения предательским щелчкам на линии, когда поднимал трубку. На одном заседании обкома я без обиняков обратился к первому секретарю Морозову с вопросом, почему прослушивается мой домашний телефон? Но он сделал вид, что ничего не знает об этом. Я предложил ему позвонить на телефонную станцию и выяснить, правду ли я говорю? В ответ он огрызнулся, что
не собирается никому звонить. После этого прослушку сняли.
С моей точки зрения, корень всех зол был в том, что обком всерьез полагал, что я умышленно занизил оценки потенциальных объемов нефтедобычи в Коми. Морозов был по образованию ветеринаром и ничего не смыслил в нефтяной отрасли. Начальник отдела нефтяной промышленности разбирался в ней немного лучше, учитывая его экономическое образование, однако он был очень слабохарактерным человеком, боявшимся проронить хоть слово, противоречащее генеральной линии обкома. В случае с уволенным буровиком он малодушно оставил меня без всякой поддержки.
Я держал В.Д. Шашина в курсе событий. Во время одного из телефонных разговоров он согласился с тем, что мне, пожалуй, пора сменить место работы. Я решил ковать железо, пока горячо, и позвонил ему снова. - Валентин Дмитриевич, ситуация становится все более и более сложной, - сказал я. - Ради пользы дела мне надо покинуть Коми. Отправьте меня куда хотите - в Сибирь, в Татарию, хоть к черту на кулички...
..Центральные плановики упрямо придерживались точки зрения, что промышленное развитие должно осуществляться узко, каждой индустрией в отдельности. Таким образом, мне как-то пришлось выслушивать упреки от нашего заместителя министра за то, что я решился потратить нефтяные деньги на строительные проекты. Возможно, это покажется удивительным, как вообще могли возникать такие диспропорции, учитывая, сколь централизованной была экономика Советского Союза. Дело в том, что даже в пределах Госплана, который имел перед собой наиболее четко очерченные задачи, каждый сектор функционировал в совершенной изоляции от остальных. Одна группа людей составляла планы по нефтедобыче, вторая - по строительству, и их планы никак не пересекались между собой.
Срочно требовалась кардинальная реорганизация буровых работ. Во время моего прибытия в Коми считалось нормальным, если одна бригада бурила не более 3.000 метров в год. Никто не суетился, если буровая установка простаивала. Среди бурильщиков царила расхлябанность, нередко они просто били баклуши возле буровой, ожидая окончания своей смены. Несмотря на то, что в таких условиях на подготовку одной скважины могло уйти до двух лет, никому и в голову не приходила мысль о внедрении новой технологии, которая ускорит процесс. Руководство погрузилось в апатию, а рабочие содержались в скверных условиях и не имели никакого стимула делать свою работу быстрее и качественнее. Когда я впервые увидел хибары, в которых жили бурильщики, я инстинктивно захотел уволить всех управляющих и начать все с чистого листа, но столь крутая мера, к сожалению, выходила за рамки моих полномочий.
В период с 1973 по 1975 год нам удалось привести производство в куда более надлежащий с деловой точки зрения вид. Во-первых, мы ввели систему поощрений. Я убедил министерство предоставить нам легковые машины, которые могли быть проданы в качестве вознаграждения рабочим по льготным ценам. Автомобиль был в Советском Союзе относительной редкостью, и если вы не могли позволить себе заплатить баснословные цены черного рынка, то, для того чтобы обзавестись личным транспортом, вам предстояло прождать целых семь лет.
Мы регулярно отвозили людей на объекты, где бурильщики справлялись с работой особенно хорошо, чтобы продемонстрировать, что напряженный труд еще никого не убил. После налаживания более эффективных поставок оборудования число бездействующих буровых установок стало сокращаться, и новые буровые бригады комплектовались куда быстрее. Я завел привычку, по меньшей мере, раз в неделю звонить мастеру каждой буровой бригады и немедленно реагировать на любые его просьбы о содействии.
Пакеты льгот, которые уже были испытаны в Сибири, давали отличные результаты и в Коми. Наши усилия принесли результаты, и в течение двухтрех лет объем бурения практически удвоился. На Усинском месторождении у нас появилась своя «звезда» среди бурильщиков - за один год он умудрился пробурить около 10.500 метров. Даже с учетом этих успехов темпы «Коминефти» проигрывали в сравнении с Сибирью, где одна бригада бурила 100.000 метров в год, однако геологические условия в Коми
были гораздо тяжелее. Зачастую нам приходилось прибегать к помощи алмазных буровых коронок, которые, хотя и были обычной практикой на Западе, в СССР применялись редко.
В Коми я столкнулся с совершенно неожиданным для меня явлением. Во время работы в Сибири я привык к лихорадочному рабочему графику. Мое время делилось следующим образом: около 50 % моей работы составляли поездки, 30 % я проводил у себя в кабинете, а остальное время - на ближайших нефтепромыслах. Я фактически жил с тремя чемоданами. Когда, например, я возвращался из Сыктывкара, то бросал одну сумку на пороге и брал вторую, уже упакованную, для поездки в Москву. Третий чемодан становился моим спутником в одной из частых поездок в Усинск. Я воспринимал подобный образ жизни как нечто само собой разумеющееся и был удивлен, когда выяснил, как неохотно мои коллеги по производственному объединению отрываются от своих рабочих столов.
Люди здесь не привыкли путешествовать. Я пришел в ярость, узнав, что директор отдела нефтедобычи не посещал Усинское месторождение более восемнадцати месяцев. Я немедленно отправил его туда. Однажды я попросил своего главного механика поехать на нефтепромысел, чтобы уладить какие-то проблемы, возникшие у рабочих с дизельными буровыми станками. Он вел себя так, словно отправлялся в далекое путешествие. Перед отъездом он обошел все отделы объединения, прощаясь с коллегами, как будто ему уже не суждено было вернуться. Я решил ничего ему не говорить. По возвращении он появился в моем кабинете, заявив о желании уволиться, поскольку эти командировки его уже «достали».
- Какие командировки?! - удивился я. - Вы всего лишь пролетели полтора часа на вертолете! Людям в Коми поначалу было тяжело работать под моим руководством, но постепенно мы нашли общий язык.
Мне приходилось часто летать в Москву. В течение трех лет моей работы в Ухте мне нужно было ежегодно отчитываться на заседаниях коллегии Министерства нефтяной промышленности, чтобы получить одобрение в отношении реализации планов, составленных Госпланом. На первом посещенном мной заседании обсуждалось правительственное постановление о развитии нефтяной и газовой промышленности в Коми. Второе и третье заседания сосредоточились на строительстве мобильного завода, который был призван произвести коренной перелом в строительстве жилья вокруг Усинского месторождения.
В отличие от большинства советских министров, В.Д. Шашин никогда не забывал лично, с пристрастием расспрашивать всех специалистов, выступавших с докладами и предложениями. Благодаря этому он был самым информированным человеком из присутствующих на заседаниях. Специалисты приходили в ужас от перспективы быть экзаменованными Шашиным. Он нередко расспрашивал их в течение нескольких часов кряду. А поскольку министр отличался незаурядным умом, то в обсуждениях всегда был на шаг впереди всех остальных участников. Он мгновенно замечал любые ошибки и промахи оппонентов и имел особый нюх на проблемы, никто не мог лучше него почувствовать риск неудачи. В то время я не сознавал этого, но теперь
вижу, что Шашин, понимавший, что нефтяная промышленность в Коми может сорвать все поставленные перед ней задачи, решил перевести меня туда из Сибири, чтобы исправить положение дел.
Безусловно, на момент моего приезда в Коми было немало серьезных проблем. В начале 1970-х недалеко от Полярного круга был открыт целый ряд новых месторождений, в том числе Усинское. В традиционном для себя стиле геологи постарались преувеличить масштаб открытия, раздув объем запасов в отношении каждого открытого месторождения. Такова уж особенность этой профессии. Насколько мне известно, подобным образом геологи вели себя всегда во всех уголках планеты, а не только в бывшем СССР. Во многих случаях запасы, которые были отмечены как «извлекаемые», было бы правильнее охарактеризовать как «вероятные». Если бы геологи точнее подходили к подобной классификации, это позволило бы избежать многих проблем, включая ложные ожидания и необоснованные планы добычи.
Первоначальные оценки говорили о том, что Усинское месторождение содержит более 200 миллионов тонн извлекаемой нефти. Подобный объем свидетельствовал о том, что мы имеем дело с довольно крупным нефтяным месторождением. Поскольку Коми расположена относительно близко от центральных промышленных зон СССР, к региону проявлялся очень серьезный интерес. Местные власти воспринимали как должное, что в целях стимулирования нефтедобычи в регионе будут выделены неограниченные ресурсы.
И поддержанные Госпланом и Министерством нефтяной промышленности администрация Коми и обком убедили Москву издать постановление, предусматривающее на Х пятилетку, начинавшуюся в 1976 году, среднегодовой объем добычи в 15 миллионов тонн, а в 1980-м - 22 миллиона. Это была весьма высокая планка, особенно если вспомнить, что в 1973 году в Коми было добыто только 8 миллионов тонн.
Для того чтобы понять, как были установлены столь нереальные задачи, следует учесть, что в Советском Союзе нефтяная отрасль была предметом гораздо более пристального внимания, чем в других добывающих странах. Ошеломляющий успех, которого добились нефтяники в Тюмени в конце 60-х - начале 70-х годов прошлого века, вызвал зависть организаций отрасли во всех других областях страны. Даже в Томской области, которая не могла похвастаться такими значительными запасами, нефтяники старались тягаться с достижениями своих северных соседей. И их коллеги в Коми, регионе с куда более сложными геологическими условиями и даже более суровым климатом, страстно желали не ударить лицом в грязь и стимулировали быстрый
рост объемов добычи.
Советские геологи имели привычку переоценивать запасы, чтобы повысить свою репутацию у руководства. Нефтяники же, напротив, часто оказывались на плохом счету, якобы стремясь преуменьшить потенциальные уровни добычи в надежде на установление менее заоблачных ежегодных планов. Засвидетельствовав «громадные» запасы на Усинском и Вуктыльском месторождениях, геологи из «Ухтанефтегеологии» во главе с Забродоцким твердо поверили в то, что впереди их ждут еще более радужные открытия. Мы, нефтяники, согласились с тем, что Коми - перспективный регион, но не хотели, чтобы перед нами ставили малореальные планы по добыче до тех пор, пока нам не дадут достаточно времени для освоения новых залежей. Ведь подготовка к эксплуатации месторождения могла занять до семи лет. Я делал все возможное, чтобы производственный план по Коми был снижен...
..1974 году продолжать притворяться, что Коми сможет производить более 18 миллионов тонн в год, было невозможно. Я предпринял поход по инстанциям - Госплан, Министерство нефтяной промышленности и Отдел тяжелой промышленности ЦК КПСС - везде доказывая, что поставленные производственные задачи невыполнимы. Однако плановики оставались глухи ко всем доводам. Они упорно продолжали указывать 22 миллионов тонн в год во всех прогнозах добычи. В.Ю. Филановский, начальник отдела нефтяной и газовой промышленности Госплана, прямо заявил мне: «Мы не можем изменить никакие планы, пока обком не встанет на Вашу сторону!»
К моменту моего назначения генеральным директором в 1973 году ПО «Коминефть» уже было в весьма щекотливом положении. Предприятие в течение трех лет не выполняло производственный план. Поскольку капитальные средства распределялись исходя из результатов выполнения плана, объединение испытывало финансовые затруднения. Мы просто не могли позволить себе производить необходимые для достижения 22-миллионного рубежа затраты. Я обратился к Шашину с просьбой проинформировать Председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина о наших сложностях. На постановлении по Коми стояла подпись Косыгина, и только он имел полномочия по внесению изменений в эту директиву. Шашин согласился, что ситуация чрезвычайно серьезна. Каким-то образом ему удалось убедить Косыгина посетить Коми и лично посмотреть, что там происходит.
В марте 1975 года в Сыктывкар прибыла важная правительственная делегация во главе с А.Н. Косыгиным. Кроме премьера в нее входили следующие высокопоставленные лица: заместитель председателя Госплана СССР А.М. Лалаянц, Министр строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР Б.Е. Щербина, Министр газовой промышленности СССР С.А. Оруджев и, конечно, В.Д. Шашин. Представители этой группы обладали достаточной властью, чтобы изменить ход событий в Коми на ближайшие два десятилетия.
Обком хотел точно знать, какой информацией мы собираемся поделиться с Косыгиным, и перед прибытием делегации вторым секретарем обкома Поповым была организована и проведена своеобразная генеральная репетиция. По профессии Попов был строителем, но в прошлом успел поработать в системе ГУЛАГа, где отвечал за моральное и политическое перевоспитание заключенных. Его метод руководства отличался особой авторитарностью, которая откровенно меня шокировала. В Тюмени Щербина, не афишируя этого, допускал довольно большую степень демократии при решении партийных вопросов. Благодаря этому я мог высказывать любые мнения, касающиеся моей сферы ответственности, если был готов обосновать или подкрепить свои заявления доказательствами. Естественно, я рисковал выслушать критику в свой адрес за то, что поднимал голос, но если партийные начальники видели, что мои предложения полезны, то они с готовностью их принимали.
В Коми все было по-другому. Никто не смел подвергать сомнению решения обкома. Дух ГУЛАГа по-прежнему царил здесь. Я волновался, потому что понимал: если на «генеральной репетиции» мне не удастся убедить обком в том, что производственные задачи необходимо снизить, Косыгин не узнает ничего о реальной ситуации в регионе. В этом случае я был бы лишен возможности продолжения работы в Коми. Я выступил с короткой речью, в которой обрисовал точку зрения производственного
объединения на все аспекты развития индустрии в республике. Я настаивал, что до конца 1980 года мы не сможем добывать в год более 18 миллионов тонн нефти. Специализацией Попова было строительство железных дорог. Он ничего не смыслил в нефти. Моя речь не вызвала у него никакой реакции. Наверное, он спокойно пропустил ее мимо ушей. С толикой удачи я смог бы повторить все сказанное Косыгину.
Однако мне уже был дан один зловещий знак: Иван Павлович Морозов еще перед репетицией упорно протестовал против того, чтобы я выступил с речью. - Вы все усложняете, - говорил он. - Каждый день мы находим новые месторождения. Просто работайте усерднее. Все, что Вам нужно, это немного больше материальных ресурсов. Я напрасно пытался донести до него, что основная масса ресурсов направлялась в Западную Сибирь, где нефтяные запасы были поистине колоссальны. Вечером я заглянул в гостиницу к Шашину и предложил ему прогуляться по Сыктывкару. Было не очень холодно для этой местности и этого времени года, около минус 15 градусов, и город с его деревянными домами был чистым и приятным местом для того, чтобы немного подышать свежим воздухом. Мы стали прогуливаться вокруг гостиницы, и я в который раз описал министру наши проблемы, хотя он и без того, скорее всего, был хорошо знаком с ситуацией, поскольку я часто звонил ему и нередко бывал у него в Москве.
Валентин Дмитриевич немного помолчал, а затем сказал: «Что ж, если Вы, действительно, полагаете, что добывать больше восемнадцати миллионов тонн невозможно, давайте постараемся убедить Косыгина, хотя это и будет крайне сложно». А после некоторой паузы добавил: «Вы должны понимать, что Ваше заявление спровоцирует упорнейшее сопротивление обкома. Госплану оно тоже придется не по душе. Они должны сбалансировать общие планы, а недостача семи миллионов тонн годовой добычи - это весьма существенно. Ее придется компенсировать за счет увеличения добычи в каком-то другом месте. Даже в Тюмени месторождения эксплуатируются очень интенсивно». Тем не менее, министр согласился поддержать меня на
совещании.
На следующее утро мы все встретились в маленьком зале в гостинице. Забродоцкий первым взял слово. Он описал стратегию, применяемую при освоении минеральных ресурсов в Коми. Недавно здесь было найдено золото, и имелись основания полагать, что в ближайшем будущем будут открыты месторождения алмазов. Он говорил о местных запасах бокситов, которые могут позволить Советскому Союзу прекратить импорт руды импорт руды из Нигерии. Он нарисовал картину будущего Коми в приторно-розовом цвете, утверждая, что совсем скоро запасы нефти и газа вырастут до небывалых масштабов. Свою речь он завершил на торжественной ноте. «Не будет преувеличением утверждать, - сказал он, - что к концу столетия в республике будут добывать пятьдесят миллионов тонн нефти в год!»
Однако он «забыл» упомянуть о том, что запасы Усинского месторождения не столь велики, как первоначально полагали геологи. Я, как представитель «Коминефти», выступал последним. В отличие от других ораторов, я ограничился кратким отчетом, уложившись в десять минут: рассказал о разочаровывающем состоянии запасов, охарактеризовал наши планы по освоению месторождений на следующие пять лет и слегка коснулся сложностей, которые мы испытываем при получении материальных ресурсов. В завершение я сказал, что наиболее реальной выглядит добыча 18 миллионов тонн в год.
Мой вывод вызвал бурю эмоций. Морозов побагровел, но сумел обуздать гнев и смолчать. Лалаянц вскочил на ноги. - Что все это значит, товарищ Чурилов?! - возмутился он. - Буквально вчера мы подписали постановление, посвященное освоению ресурсов Коми. В нем четко указано - уровень добычи вырастет до двадцати двух миллионов тонн в год. Вы с ума сошли?! Чернила на постановлении, которое лично подписал Алексей Николаевич, еще не высохли, а Вы уже ставите под сомнение его содержание!
Атмосфера накалилась. Шашин молчал. Вмешательство Щербины было вполне дипломатичным и своевременным:- Алексей Николаевич, должен Вам сказать, что я склонен верить Чурилову. Он долгое время работал в Тюмени, и прогнозы по добыче, которые он предоставлял нам, всегда оказывались надежными. До этого он не ошибался. Я не могу понять, почему Аркадия Макаровича так сильно огорчило сказанное. Затем он повернулся к Лалаянцу: - Аркадий Макарович, у Вас есть аргументы, опровергающие слова Чурилова? У Щербины были объективные причины встать на мою сторону. Строители Коми уже успели принести ему немало хлопот. Неожиданно меня поддержал и Оруджев. - Знаете, Алексей Николаевич, - словно извиняясь, начал Сабит Атаевич, - мне очень сложно признаться в этом, но я в некоторой степени тоже согласен с Чуриловым. Мы, газовики, тесно связаны с нефтяной промышленностью и испытываем те же сложности со снабжением, что и нефтяники.
Кроме того, мы освоили Вуктыльское месторождение очень быстро и уже достигли там пика добычи, но с тех пор не было сделано никаких крупных открытий. Геологи нередко потворствуют своим желаниям, рисуя радужные
перспективы. Мы не можем формировать стратегию для всего региона на основании лишь одного крупного месторождения.
После этих слов Морозов не выдержал: - Я просто не понимаю, что себе думает генеральный директор производственного объединения?! Цифру в двадцать два миллиона обсудили на Пленуме, утвердили! Он что, всерьез оспаривает это решение?! Нам нужно поставить его на место! И тут мне на выручку пришел Шашин, весьма тактично заявивший, что в случае открытия в ближайшем будущем нового большого месторождения появится возможность пересмотреть производственные задачи и увеличить их. Но, исходя из текущей ситуации, мы не можем ожидать, что уровень добычи превысит 18 миллионов тонн в год. При этом он подчеркнул, что даже достижение этого уровня потребует невероятных усилий.
Во время всех этих прений Косыгин не проронил ни слова. Он был в тяжелом положении. Совсем недавно он подписал постановление, а теперь выясняется, что его содержание было основано на домыслах. Однако ему хватило смелости сказать: «Пожалуй, мы переоценили нефтяной потенциал Коми АССР. Мы все приняли участие в подготовке этого постановления - обком, Госплан и Совет Министров. Все мы спутали потенциал с извлекаемыми запасами. Очевидно, нам следует продолжать разведку в Коми, но все-таки придется пересмотреть план добычи на следующие пять лет». В голове у меня вертелась только одна мысль: «Я победил!»
В Коми письма в мой кабинет доставляли каждый день двумя папками. Первая, разбухшая, красная папка содержала письма с жалобами и требованиями рабочих. Мы, должно быть, получали около трех тысяч таких посланий ежегодно. Вторая папка предназначалась для деловой корреспонденции, и каждый день в ней обычно было не больше десяти документов. Обработка присланных писем была для меня рутинным занятием, отнимавшим примерно три часа каждый вечер, причем большую часть этого времени я уделял красной папке. Из нее потоками лилась критика - чаще всего анонимная - «несправедливого» начальства. Здесь встречались жалобы на необоснованные увольнения или на людей, «перепрыгивающих» очередь на жилье. Порядок рассмотрения обращений рабочих был чрезвычайно жестким. Каждое такое письмо надлежало изучить, даже если оно не было подписано, а затем зарегистрировать. Раз в три месяца в Министерство нефтяной промышленности и различные партийные комитеты представлялся отчет о результатах работы с такими жалобами.
После продолжительного расследования комиссия сообщила, что объектом ее изучения был порядок рассмотрения корреспонденции от рабочих. Она отмечала, что после моего появления в «Коминефти» количество жалоб резко
сократилось. Это легко объяснялось. В первый год моей работы в объединении я очень много ездил и, поскольку я один обладал полномочиями по обработке почты, за время моих отлучек на моем столе обычно скапливалась
целая гора писем с жалобами. Однажды, продираясь через красные папки, я обратил внимание на то, что многие из этих посланий дублировались с использованием копировальной бумаги. Я также удивленно отметил, что некоторые из них написаны одним и тем же детским почерком.
Во время студенческих каникул я просил группу студентов из Ухтинского индустриального института провести независимый анализ жалоб, получаемых «Коминефтью», рассортировав их по таким категориям, как жилищные вопросы, автомобили, нарушения трудовых договоров, и сравнить стиль их составления и почерк. Когда пришли результаты, выяснилось, что основная масса писем, где-то полторы тысячи, была написана всего тремя людьми. В каждом случае на это указывали либо идентичный почерк, либо, если письмо было напечатано, одна и та же печатная машинка. Все советские печатные машинки регистрировались, и на одну из их клавиш наносилась индивидуальная отметка, это делалось для того, чтобы КГБ или милиция могли выслеживать авторов противозаконных или криминальных документов. Мне не составило труда отследить правонарушителей. Их было трое, все - активные члены партии.
Я вызвал к себе одного из них. Это был мужчина среднего возраста, который вскоре должен был выйти на пенсию. - Я понимаю, что у Вас есть проблемы, - говорил я ему, глядя прямо в глаза, - но Вы могли бы просто озвучить свои жалобы на партийном собрании. Вы же предпочли вовлечь в это дело свою бедную внучку и заставили ее писать свои кляузы! На мою просьбу объяснить мотивы, он ничего не ответил, только попросил чистый лист бумаги, на котором начал писать заявление об увольнении. Я
велел ему прекратить разыгрывать трагедию. Он мог написать заявление и дома. Сейчас я хотел просто поговорить с ним как с человеком. Он бросил работу и вышел на пенсию. Ни одна из его жалоб не подтвердилась. Таким же образом я поступил и с оставшимися двумя кляузниками. После этого красная папка стала заметно тоньше.
В мае 1975 года меня вызвали на заседание обкома, на котором комиссия представила результаты расследования в «Коминефти». Повисла тяжелая тишина. Все надежды обкома на возможность раскритиковать меня рассеялись. Но Морозов не собирался сдаваться так легко. - Вы все тщательно проверили? - спросил он главу комиссии. - Да, все письма прошли скрупулезную проверку, и работа по жалобам признана удовлетворительной, - резюмировал проверяющий.
Морозов дал себе время на размышления. Наконец, он нарушил тишину: - Лев Дмитриевич, уменьшение числа жалоб, наверное, стоит связать с Вашей крайне жесткой манерой руководства. Попросту, никто не осмеливается протестовать. Вы зажимаете критику!
Я заметил, что в производственном объединении не слышал никакой критики в отношении моего стиля управления. Возможно, в обком поступали какие-то жалобы? - Да, - ответил он, - есть свидетельства, указывающие на то, что Вы управляете объединением ненадлежащим образом. После этого участники заседания принялись распекать меня, сваливая в одну кучу мои реальные и воображаемые ошибки. Немного выпустив пар, они сменили тон на более философский. Требовалось подвести некий формальный итог заседанию. Очевидно, что противоречить результатам работы комиссии было невозможно. Факты - вещь упрямая. Поэтому им оставалось завершить все типично советской максимой: «Чурилов должен работать усерднее, пересмотреть свой подход к работе и изменить свое отношение к персоналу».
Через некоторое время после этого собрания было проведено закрытое совещание, на котором секретари обкома обсуждали мои стиль и метод руководства. Мы спорили с ними четыре с половиной часа. Я полагал, что в Коми царит глубоко консервативное настроение и что регион срочно нуждается в свежей крови. Они доказывали мне, что в республике имеется достаточное количество специалистов по нефтедобыче и что я ратую за наводнение края посторонними профанами.
Конечно, я не считал, что в Коми не найдется ни одного инициативного человека или хороших идей. Загвоздка заключалась в том, что специалисты в Коми куда охотнее обсуждали свои взгляды, чем претворяли их в жизнь. Они, кажется, полагали, что к ним откуда ни возьмись явится некий подвижник, который и изменит все к лучшему вместо них.
Я уже принял на работу нового главного инженера - Юрия Николаевича Байдикова. Как и я, он был выпускником Грозненского института и десять лет проработал в Татарии. Это был энергичный, высококвалифицированный специалист.
Я уволил заместителя директора по строительству на том основании, что вместо активного налаживания деловых контактов и решения проблем он все время проводил в своем кабинете в Ухте, изводя тонны бумаги на никому не нужные инструкции. Главного геолога я также заменил, но на местного работника. Я информировал и городскую администрацию, и обком о новых назначениях и старался получить от них предварительное одобрение каждой производимой замены.
Теперь обком обвинял меня в том, что идеологически я отошел от заповедей Ленина в манере управления сотрудниками. Кабинет, в котором мы собрались, был оформлен в привычном для того времени стиле и, конечно же, содержал полное собрание сочинений основателя советского государства. Для меня было совершенно очевидно, что люди в обкоме не утруждали себя внимательным прочтением этих томов. Чтобы наглядно продемонстрировать им их невежество, я решил привести цитату из самой кладези мудрости. Существует письмо В.И. Ленина тогдашнему председателю Госплана Г.М. Кржижановскому, посвященное оптимальному использованию трудовых ресурсов в энергетических отраслях, в котором он говорит, что пожилые и молодые должны объединять свои познания и умения и работать в тесном сотрудничестве. Когда я зачитал этот отрывок перед обкомом, среди собравшихся воцарилось глубокое, гнетущее молчание. Никто из нас не был готов менять свои убеждения, и теперь я понял, что они «жаждут моей крови».
После этого случая работать с обкомом мне стало еще тяжелее. Я чувствовал весьма прохладное отношение ко мне со стороны партийного комитета Ухты, возглавляемого Николаем Николаевичем Кочуриным, специалистом в строительной отрасли. Кочурин был уверен, что строительство - важнейший промышленный сектор. Для него нефтедобыча была второстепенным явлением. Жили нефтяники, по его мнению, припеваючи, а всем их проблемам виной было отсутствие воли
Должность первого секретаря обкома, курирующего промышленность, занял Кочурин. С ним мы были полными противоположностями. Он жестко отвергал все предложения, которые исходили от производственного объединения. Мне вспоминается один особенно неприятный случай, который произошел после того, как я уволил начальника нашего бурового предприятия. Согласно регламенту, перед увольнением сотрудника директор должен был получить разрешение в соответствующем отделе обкома. Я позвонил в отдел нефтегазовой промышленности и объяснил, что мне необходимо расстаться с этим человеком. Мы мирились с ним целых два года. Он не имел ни малейшего представления о том, как мотивировать работников, отличался мелочностью и страстью без нужды оскорблять окружающих.
Начальник отдела нефтегазовой промышленности обкома сказал, что у него нет возражений. Немного погодя во время очередного посещения обкома мне внезапно доложили, что я должен явиться на собрание высокого руководства. Перед тем как пойти туда, я заглянул в отдел нефтегазовой промышленности и поинтересовался, в чем, собственно, дело? - Обком полагает, что Вы должны были уведомить его о своих планах уволить начальника бурового предприятия. Теперь точно не избежать скандала,
- тревожно объяснил мне заведующий отделом. Заходя на собрание, я чувствовал себя абсолютно уверенным в своей правоте, потому что мое решение об увольнении было продуманным и взвешенным, а я реализовал его только после получения соответствующего разрешения в отделе нефтегазовой промышленности.
- А почему Вы вначале не позвонили первому секретарю по вопросам промышленности товарищу Кочурину? Всем ясно, как божий день, что этот работник был некомпетентен, однако нам нужно знать, почему Вы не позвонили Кочурину? Я сказал, что во время нахождения в этой должности Соколова я никогда не беспокоил его по таким пустячным вопросам. Если Кочурин решил внести изменения в официальную процедуру, то я впервые слышу об этом. В итоге собрание вынесло свой суровый вердикт: «За нарушение партийного регламента о назначении и увольнении работников, выразившееся в своевольном увольнении начальника бурового предприятия, объявить Льву Дмитриевичу Чурилову строгий выговор в письменном виде». Я поблагодарил членов обкома за внимание к моим личным проблемам, развернулся и вышел.
Прилетев назад в Ухту, я собрал своих заместителей и поделился с ними этой историей. Они пришли в негодование, особенно когда я добавил, что нам придется восстановить в должности уволенного человека. Вскоре после этого он все равно ушел с работы. Весь фарс рассеялся как дым, но я остался с выговором в своем партбилете.
Мне становилось все сложнее выдерживать навязчивое и пристальное внимание обкома к моей деятельности. У его членов на уме всегда было какоенибудь свежее подозрение. Положение дел становилось все более и более абсурдным. Друзья в КГБ посоветовали мне быть настороже, потому что мои телефонные разговоры прослушиваются. До этого я никогда не придавал значения предательским щелчкам на линии, когда поднимал трубку. На одном заседании обкома я без обиняков обратился к первому секретарю Морозову с вопросом, почему прослушивается мой домашний телефон? Но он сделал вид, что ничего не знает об этом. Я предложил ему позвонить на телефонную станцию и выяснить, правду ли я говорю? В ответ он огрызнулся, что
не собирается никому звонить. После этого прослушку сняли.
С моей точки зрения, корень всех зол был в том, что обком всерьез полагал, что я умышленно занизил оценки потенциальных объемов нефтедобычи в Коми. Морозов был по образованию ветеринаром и ничего не смыслил в нефтяной отрасли. Начальник отдела нефтяной промышленности разбирался в ней немного лучше, учитывая его экономическое образование, однако он был очень слабохарактерным человеком, боявшимся проронить хоть слово, противоречащее генеральной линии обкома. В случае с уволенным буровиком он малодушно оставил меня без всякой поддержки.
Я держал В.Д. Шашина в курсе событий. Во время одного из телефонных разговоров он согласился с тем, что мне, пожалуй, пора сменить место работы. Я решил ковать железо, пока горячо, и позвонил ему снова. - Валентин Дмитриевич, ситуация становится все более и более сложной, - сказал я. - Ради пользы дела мне надо покинуть Коми. Отправьте меня куда хотите - в Сибирь, в Татарию, хоть к черту на кулички...