Академик Исаак Маркович Халатников. Дау, Кентавр и другие. 2
Друзья, слышавшие мои «устные» рассказы, часто выражали пожелания, чтобы я написал воспоминания. Под давлением их рекомендаций я было уже почти созрел для этого. Но после прочтения книги воспоминаний Нины Берберовой понял, что следует писать либо так, как это сделала Берберова, либо не писать вовсе. Основной урок, который я почерпнул: воспоминания не должны быть отчетом о пережитом и, главное, истории не должны досказываться до конца. Читатель может сам о многом догадываться.
И все же в конце концов я решился на эти наброски о событиях происходивших в «золотой век» физики, и об истории создания Института теоретической физики им. Л.Д.Ландау (с небольшим автобиографическим уклоном), главным образом потому, что нахожу это поучительным теперь, когда в умах наших людей царит разброд по поводу прожитой нами жизни и особенно по поводу того, куда мы двигаемся.
Опасные контакты Оттепель, начавшаяся после XX съезда КПСС и знаменитой речи на нем Н.С. Хрущева, меняла атмосферу в стране и обществе в сторону либерализации. Однако в науке это чувствовалось в меньшей степени. Границы государства для ученых по-прежнему были закрыты. Только особо доверенным лицам из числа научных работников позволялось ездить в страны Восточной Европы и даже дальше на запад. При этом беспартийные ученые выезжали только в сопровождении специально назначенных лиц.
В эти же 50-е годы секретарь парторганизации Института Капицы N был командирован во Францию. Всем нам это казалось фактом такого масштаба, таким событием, о котором никто и мечтать не мог. Кстати говоря, N - именно тот человек, который начинал свою работу в качестве аспиранта Л.Д. Ландау и в январе 1953 г. на партсобрании при обсуждении дела «врачей-убийц» совершил на него публичный донос, заявив, что Ландау абсолютно не интересовался его работой в аспирантуре, поскольку он, N, не еврей. В действительности же N, будучи бездельником, и не пытался показаться на глаза Ландау. Дау же бездельников презирал. По поводу одного из своих близких сотрудников, очень известного физика-теоретика, у которого, скорее всего по причинам личного характера, был период застоя в работе, Ландау шутил: "Он скоро залезет на дерево и будет там обитать в соответствии с учением Фридриха Энгельса».
Ландау имел в виду обязательную для изучения в программах марксизма-ленинизма книгу Энгельса «Роль труда в очеловечивании обезьяны». А о том, что Ландау были чужды какие-либо националистические чувства, и говорить не приходится. Достаточно прочитать известную справку генерала Иванова, начальника Первого специального управления КГБ, составленную для Отдела науки ЦК КПСС, где приводятся записи подслушанных («с помощью технических средств») разговоров Ландау.[2] В 1956 г., во время Суэцкого кризиса, он обвинял своего близкого ученика и друга в еврейском национализме за сочувствие Израилю, воевавшему на англо-французской стороне против Египта.
Вернемся же к нашему N. Попытки заниматься наукой он быстро оставил и полностью посвятил свою жизнь партийной работе, каковой и занимался до ликвидации компартии в 1991 г. В конце 50-х годов, когда Институт физических проблем после восьмилетнего перерыва (1946-1954) уже был возвращен Капице, N состоял там секретарем парторганизации.
Источник: Дау, Кентавр и другие
http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer6/Halatnikov1.php
В это время в Московском университете стажировался молодой французский теоретик, приехавший со своей женой. Каким образом, неизвестно, но N сблизился с этой семьей. В Париж он отправился на стажировку к известному теоретику Вижье, активному деятелю Французской компартии. Спустя несколько месяцев N был срочно отозван в Москву. Известно, что Вижье был немало огорчен этим и помогал N решать проблемы, возникшие в связи c неожиданным отъездом. Высшая «судебная» партийная инстанция - Комиссия партийного контроля - немедленно рассмотрела это дело. Речь шла об исключении его из партии, однако ввиду особых заслуг N наказание ограничилось снятием его с должности секретаря партийной организации и строгим выговором с предупреждением. Он был также переведен в другой институт.
Перед уходом из Института Капицы сам N так изложил на партсобрании обстоятельства своего «дела»:[3] «Перед отъездом в Париж, - признался он, - я по службе сблизился с французским стажером МГУ и его женой Мишу, и мы с Мишу полюбили друг друга...» В этом месте исповедь N была прервана с места голосом Ольги Алексеевны Стецкой, заместителя Капицы, старой большевички, подруги Н.К. Крупской: «И что в этом плохого?!.» В этом возгласе уже слышалось либеральное время Н.С. Хрущева!
«...Мы полюбили друг друга, - продолжал N, - но из-за моего отъезда в Париж наши отношения прервались. Мишу очень переживала разлуку и писала мне многочисленные письма, несмотря на мои предупреждения не делать этого. По-видимому о наших отношениях стало известно, я был отозван в Москву и наказан высшей партийной инстанцией». Здесь N попрощался с партийной организацией института и больше никогда там не появлялся. Бедная Мишу, хоть и была женой французского коммуниста, не могла поверить, что частные письма могут читаться.
«Дело» N получило большой резонанс в Академии наук СССР. Было созвано специальное совещание секретарей партийных организаций институтов, посвященное усилению бдительности в связи с поездками советских ученых за рубеж. Совещание проводил сам главный ученый секретарь АН СССР Александр Васильевич Топчиев, который номинально был вторым лицом в Академии после президента, но фактически управлял ею. Должность главного ученого секретаря была учреждена при Сталине, и Топчиев являлся партийным наместником в Академии.
Итак, академик Топчиев сообщил историю романа советского ученого с француженкой, не скрыв, что ему известно содержание писем из Москвы в Париж. Эти письма, доложил он, наполнены такими подробностями любовно-интимного характера, что их в приличном обществе даже нельзя повторить. В заключение Топчиев произнес фразу, надолго ставшую крылатой: «Измена жене во время заграничной командировки приравнивается к измене Родине». Справедливости ради следует сказать, что Топчиев был неплохим человеком и сделал очень много для Академии наук.
...заметим, что истории N была посвящена сатирическая поэма очень хорошего физика и поэта Миши Левина. Последние строки ее звучат следующим образом: Идеен был Володя Продадищев, Да разложился под конец.
Как известно, решение о поездках советских граждан за рубеж, каждого в отдельности, принималось специальным постановлением ЦК КПСС. На бюрократическом языке это называлось «решением инстанций». Поскольку конкретные истории легче всего позволяют читателю окунуться в обстановку тех лет, остановлюсь еще на двух эпизодах, так или иначе связанных с предыдущими.
Где-то в 1961-1962 гг. делегация советских химиков выезжала в Канаду на конгресс. Руководителем делегации был лауреат Нобелевской премии академик Н.Н. Семенов, директор Института химической физики АН СССР. В то время он был также и вице-президентом Академии наук, и кандидатом в члены ЦК КПСС. Его членство в ЦК объяснялось тем, что Хрущев в то время сильно увлекался применением химии в сельском хозяйстве. Заместителем руководителя делегации был секретарь парткома одного из химических институтов АН некто Клочков.
Накануне отъезда из Канады, утром в холле гостиницы член нашей делегации, зять Семенова, будущий академик В.И. Гольданский раскрыл свежую газету и на первой странице с ужасом обнаружил сообщение, что доктор наук Клочков попросил политического убежища в Канаде. Когда Гольданский сказал об этом сидевшему рядом Семенову, то последний чуть не потерял сознание от предчувствия тех кар, которые должны обрушиться на его голову и на головы всех членов делегации по возвращении домой. И действительно, на длительное время были ужесточены и без того строгие правила по выезду ученых за границу. Запомнилась одна из принятых мер ввиду ее анекдотичности: перестали выпускать людей 60-летнего возраста, поскольку сбежавшему Клочкову было ровно 60.
Здесь сказывался принцип экономии мысли, который вынужден был применять аппарат ЦК КПСС из-за необъятного объема бессмысленной работы, которой ему приходилось заниматься.
Хрестоматийным примером этого принципа в действии может считаться тот факт, что на должность секретаря Президиума Верховного Совета Союза ССР всегда избирались грузины, а один из его 25 членов должен был быть обязательно беспартийным и непременно ученым. Долгое время это место занимал замечательный математик и прекрасный человек, ректор Московского университета академик Иван Георгиевич Петровский. Высокое положение давало ему возможность делать немало добрых дел.[4]
Во всех пока что приведенных мною эпизодах главные действующие лица - партийные деятели, но это не должно вызывать подозрения в тенденциозном подборе фактов. Скорее всего, дело тут просто в селективном характере моей памяти, а также и в том, что в те годы при составлении делегаций указанная категория ученых имела явное преимущество. Напомню, что все описанное случилось в конце 50 - начале 60-х годов, когда поездки советских ученых за рубеж были редкостью, а появление их на. международных конгрессах - большим событием.
Ландау выезжал за рубеж дважды, в 1929-м и в начале 30-х годов, после чего за границей не был никогда, несмотря на то, что избирался членом многих иностранных академий и неоднократно получал от них приглашения. Так, в 1957 г. Ландау обратился к президенту Академии наук с просьбой командировать его в одну из европейских стран. Отдел науки ЦК КПСС, изучавший этот вопрос, затребовал из КГБ материалы о лояльности Дау. Таким образом и появилась на свет уже упомянутая «справка о Ландау» генерала Иванова. Ландау было отказано в выезде за границу. При этом, как следует из справки, учитывалось и мнение сотрудничавших с КГБ «близких друзей» Ландау, настойчиво рекомендовавших не пускать его за границу.
Летом 1959 г. в Киеве состоялась очередная Международная Рочестерская конференция по физике высоких энергий. Первая такая конференция состоялась в городе Рочестере (США), и с тех пор под этим названием проводится регулярно. Конференция была весьма многочисленной, представительной. Буквально все звезды мира, работавшие в этой бурно развивавшейся тогда области физики - физике элементарных частиц и физике высоких энергий, - съехались в Киев. Это была одна из первых международных встреч такого масштаба, проводившихся в СССР (а может быть, и самая первая).
Советский Союз представляла многочисленная делегация, а так как конференция была международной, то состав нашей делегации утверждался в ЦК. Руководителем назначили некоего Мещерякова,[5] занимавшего должность начальника Главка ускорителей элементарных частиц Госкомитета по мирному использованию атомной энергии. То есть не ученого, а чиновника.
Ландау и я входили в состав делегации. Для Льва Давидовича это было счастливой возможностью встретить друзей, с которыми он работал в Цюрихе и Копенгагене в начале 30-х. Ландау подолгу засиживался во время обеда с Виктором Вайскопфом, Рудольфом Пайерлсом и другими. Регулярно утром или вечером Мещеряков из Главка проводил совещание делегации. На одном из первых таких совещаний он произнес сакраментальную фразу: «По-видимому, контактов избежать не удастся». У этого «руководителя» науки были свои представления о характере научной работы.
Иногда на столе, за которым обедал Ландау со своими друзьями, появлялась бутылка сухого вина, как это принято во всем мире. Бдительный Мещеряков не прошел мимо столь крамольного факта. Было проведено закрытое совещание руководства делегации, где он потребовал принять «серьезные меры» к академику Ландау, который «систематически пьянствует с западными учеными». Надо иметь в виду, что Ландау вообще не употреблял спиртных напитков, разве что в исключительных случаях мог пригубить бокал. Этот факт был хорошо известен всем друзьям Дау, и поэтому на праздновании его 50-летия в 1958 г. в Институте физпроблем рядом с Ландау сидел «дежурный выпивала». Ландау чокался с поздравлявшими его друзьями, но содержимое бокала выпивал «дежурный выпивала» со специально приклеенным для этого случая красным носом. Что же касается «руководства» делегации, то оно, по моим наблюдениям, не просыхало, поскольку на научных заседаниях им делать было нечего. Это была последняя международная конференция, в которой участвовал Ландау, так как через два года, после трагической автомобильной катастрофы, такой возможности он уже больше не имел.
Одна из последних «инициатив» Хрущева состояла в том, чтобы серьезно обсудить вопрос о закрытии Академии наук главным образом в связи с тем, что Академия отказывалась поддерживать сельскохозяйственную лженауку и ее предводителя Трофима Денисовича Лысенко (кстати, академика). Отдел науки ЦК КПСС при Хрущеве также проводил наукоборческую политику, оказывая поддержку всяческим проходимцам, прикрывавшимся идеологическими лозунгами.
Но в сентябре 1964 г. было принято решение Совета Министров о создании в составе АН СССР Института теоретической физики. Однако в Отделе науки ЦК с президентом Академии М.В.Келдышем отказывались даже разговаривать о назначении меня директором этого института. В те годы в Отделе науки еще играли важную роль люди, которые в свое время называли Ландау «дутой величиной, заслуги которой искусственно раздуваются Западом». Но 14 октября 1964 г. состоялся известный пленум ЦК, на котором Хрущев был снят и где одним из главных его прегрешений тогдашний идеолог партии М.А.Суслов назвал разлад отношений с Академией. Чиновники Отдела науки на это замечание немедленно прореагировали, и уже на следующий день затребовали мое личное дело.
Я вернулся к этой истории, поскольку она является наглядной иллюстрацией того, что коммунистическое государство с его четко организованной структуризацией было системой, как говорят физики, с дальнодействием. Любые, даже небольшие, изменения в Кремле тут же отзывались на судьбе рядовых граждан. В январе 1965 г. я был назначен директором Института теоретической физики, а с 1 мая приступил к исполнению своих обязанностей.
В августе 1965 г. в Лондоне должна была состояться IV Международная конференция по гравитации и теории относительности. Подобные конференции проводились регулярно раз в три года и собирали многочисленное сообщество ученых, работавших в этой области физики, тогда популярной и остающейся модной и сейчас. В составе Астрономического совета АН СССР существовала Гравитационная комиссия. Многие годы ее возглавлял академик Фок, а я был его заместителем.
Предполагалось на эту конференцию послать большую по тем временам делегацию - около 15 человек. В состав делегации, которую должен был возглавить Фок, были включены академик В.Л. Гинзбург и я. Появление наших имен в списке уже отражало то резкое изменение во внутренней политике, которое произошло с приходом к власти Брежнева, когда идеологические и другие («ненаучные») факторы стали играть меньшую роль. Границы несколько приоткрылись.
Здесь, может быть, уместно напомнить некоторым читателям, о процедурах той поры, предшествовавших выезду за границу. Организация, которая рекомендовала послать своего сотрудника за рубеж, должна была собрать необходимые для такого случая документы. Если этот выезд первый в биографии ученого, то ему выдавали длинную анкету по образцу тех, которые заполнялись при поступлении на работу в режимные предприятия. При повторных поездках достаточно было более краткой формы. Кроме того, требовалась справка о состоянии здоровья. А далее наступала более сложная часть.
Нужно было получить характеристику-рекомендацию, подписанную «треугольником»: руководителем учреждения, председателем профсоюзного комитета и секретарем парторганизации. Получить первые две подписи обычно не представляло большого труда, но рекомендация и поручительства партийной организации становились одним из серьезнейших барьеров на пути за границу. Именно здесь чаще всего люди нарывались на отказ. Во многих учреждениях «авторитет» партийных комитетов и их влияние держались на собирании сплетен (компромата). Компроматом могли быть и такие «серьезные» прегрешения, как отказ от поездки в колхоз для уборки картошки или на овощебазу для ее же переборки, поскольку там она обычно начинала быстро загнивать.
Далее парторганизация направляла характеристику на утверждение в райком партии. При райкомах существовали специальные выездные комиссии, состоявшие преимущественно из старых большевиков, нередко в прошлом связанных с «органами». Их прозвали «народными мстителями». Выезжающих вызывали на эти комиссии «для собеседования» и подвергали экзамену. Вопросы требовали знания последних решений партийных органов, международного положения и даже географических и политических сведений о странах, куда предстояло ехать. Многие отсеивались на этом этапе. Достаточно, например, было нетвердо произнести фамилию генерального секретаря компартии той страны, в которую предполагалась командировка.
При благоприятном исходе характеристика подписывалась секретарем райкома партии и возвращалась в парторганизацию учреждения. Далее, все собранные документы направлялись в вышестоящую организацию - Академию наук или соответствующее министерство. Там собирались многочисленные визы, после чего, за подписью руководителя высокого учреждения, письмо со всеми документами поступало в «святая святых» - Отдел зарубежных выездов ЦК КПСС. Именно здесь после многочисленных согласований принимался окончательный вердикт, так называемое «решение ЦК КПСС». Как правило, до последних дней выезжающий не знал, каким оно будет.
Каждого удостоенного положительного решения вызывали в 6-й подъезд ЦК на инструктаж. Это правило было строгим и обязательным даже для тех, кто выезжал в социалистические страны. Мне припоминается один такой инструктаж. Тогда большая делегация выезжала на конференцию по физике низких температур в Румынию, в Бухарест. И инструктор ЦК очень серьезно объяснял нам, что по приезде, когда нас будут угощать местной водкой цуйкой, ее нужно обязательно пить. Она отвратительна на вкус и у нее ужасный запах, но отказываться нельзя - это обидит хозяев. И второе - женщины в составе делегации должны спокойно воспринимать, когда их будут щипать за задницу, потому что в Румынии так принято.
И действительно, на первом же приеме в Бухаресте нам предложили огромные фужеры, наполненные желтой, не особенно приятно пахнущей жидкостью. Что бы по этому поводу сказали зачинатели антиалкогольной кампании 1985 г.!
Лишь после того, как «решение ЦК КПСС» в письменном виде поступало в командирующую организацию, отъезжающему наконец-то выдавались загранпаспорт и авиабилет, И даже это еще не было гарантией, что вас не задержат пограничники при паспортном контроле. Известен скандальный случай, когда академик Е.К. Завойский, впервые выезжавший за рубеж и чуть ли не державший в руках документы, был задержан унизительным образом, без объяснения причины. Не сумел помочь даже А.П. Александров, в институте которого Евгений Константинович работал. Причина так и осталась неизвестной, хотя Завойский - отнюдь не рядовой ученый. Он был, несомненно, великим физиком. Это ему принадлежит одно из фундаментальнейших открытий - парамагнитный электронный резонанс. То, что он не получил бесспорно заслуженную им Нобелевскую премию за это открытие, объясняется в первую очередь тем, что его недостаточно знали за рубежом. Завойский очень переживал свою историю с поездкой, вернее, не поездкой за границу, несомненно, обиделся на А.П. Александрова, которого считал всесильным, перестал бывать в лаборатории и вскоре умер.
Вернемся к нашей IV Гравитационной конференции. Накануне отъезда в Лондон стал известен окончательный состав делегации. Из списка «выпали» Гинзбург и я. Я решил обратиться к Семенову, который был в то время, как мы уже знаем, вице-президентом АН СССР и кандидатом в члены ЦК КПСС, то есть имел влияние в партийных кругах. Он позвонил в ЦК и сумел убедить партийного чиновника в важности поездки директора Института теоретической физики на эту конференцию. На следующий день в отношении меня появилось положительное решение. О Гинзбурге параллельно хлопотал президент Академии М.В.Келдыш, и его хлопоты также завершились успехом. Таким образом, в начале августа 1965 г. Гинзбург и я «лишились невинности» - впервые отправились в Западную Европу.
Следует сказать несколько слов о делегации, в состав которой мы входили. Руководителем был утвержден академик В.А.Фок. Фок был одним из грандов современной теоретической физики, глава ленинградской школы. Мне вспоминается грузный человек высокого роста с характерным скрипучим голосом, что объяснялось его глухотой. Он был строг и суров в дискуссиях, да и в суждениях о некоторых людях. Однако, как показали мои многолетние отношения с ним, в душе он был мягким и добрым человеком, в нем даже было что-то детское. Также заслуживает быть названным казанский математик А.З.Петров, имевший успехи в развитии отдельных математических аспектов теории относительности, которому Владимир Александрович всегда покровительствовал.
«Руки на руль!» Итак, на пленарном заседании IV Гравитационной конференции я сделал доклад по поводу наших с Е.М.Лифшицем работ о сингулярности в общих космологических решениях уравнений Эйнштейна. Это был по существу мой первый публичный доклад на английском языке, которым я в то время еще не очень владел, осваивая его самостоятельно. Доклад вызвал интерес, запомнилась активная реакция американского теоретика Чарльза Мизнера, с которым наши научные интересы впоследствии пересеклись еще раз.
Мы с Фоком посетили почти все известные музеи Лондона. Наши привычки совпали: мы оба не любили в одиночку бродить по чужому городу. Как-то мы помнится, много часов провели в Национальной галерее и неожиданно встретились у знаменитой картины Гойи «Портрет донны Изабеллы». Фок был потрясен не только мастерством художника, но и красотой донны Изабеллы, долго говорил мне о своем впечатлении. Его реакция была для меня несколько неожиданной, так как в нашем кругу он слыл «сухарем».
После окончания конференции мы с Гинзбургом были приглашены в Кембридж и Оксфорд, где я встретился с моими коллегами, многих из которых знал лишь заочно. Как известно, по знаменитым газонам Кембриджа и Оксфорда можно гулять только членам колледжа. Когда профессор Д.Шенберг, близкий друг Ландау и Капицы, прогуливал нас с Гинзбургом по этим газонам, я уверенно заявил, что у нас в Черноголовке будут такие же. Гинзбург быстро поколебал мою уверенность, процитировав Ильфа и Петрова: «Не выйдет, мальчик, комикование по Ч. Чаплину». Время, к сожалению, показало, что его скептицизм был оправдан.
Много внимания мне уделил оксфордский профессор Курт Мендельсон, директор Кларендонской лаборатории в Оксфорде, с которым у нас было немало общих научных интересов. Это необыкновенно жизнелюбивый и образованный человек. Он много путешествовал и написал книгу о пирамидах египетских фараонов, в которой содержалось оригинальное толкование их предназначения. В Лондоне мы посетили известный клуб «Атенеум», членством в котором он очень гордился, так как даже не все премьер-министры Англии удостаивались чести быть принятыми в этот клуб. Незадолго до этого в правилах клуба произошла серьезная «революция» - его членам разрешили приходить со своими дамами, однако дам кормили в отдельном ресторане, находившемся в полуподвальном помещении. Английские традиции - вещь серьезная.
Наша дружба с Мендельсоном продолжалась многие годы. Он часто посещал Советский Союз. Однажды я пригласил его в ресторан «Славянский базар» и угостил в традиционно русском стиле - стерлядью, водкой и квасом. Запомнилось, с каким удовольствием он запивал водку квасом, каждый раз повторяя: «Вот это жизнь!»
Заканчивая рассказ о моей первой поездке за границу, мне хотелось бы вернуться к Фоку.
Фок стал председателем оргкомитета следующей, V Гравитационной конференции, которая должна была проводиться в Тбилиси через три года, т.е. в 1968 г. Нам много пришлось взаимодействовать с ним в процессе подготовки к этой конференции, которая прошла очень успешно, чему немало способствовало традиционное грузинское гостеприимство. Запомнилось, как под занавес мы с Фоком совершили поездку на автомашине по замечательным горным районам. Темпераментный шофер-грузин, постоянно что-то рассказывая, на самых опасных участках дороги бросал руль и начинал жестикулировать. Тогда раздавалась решительная команда Фока: «Немедленно руки на руль!» Это восклицание я часто вспоминаю, наблюдая современную жизнь в России.
Очередная, VI Гравитационная конференция происходила в Копенгагене в 1971 г. Я не принимал в ней участия, и, как выяснилось, это было к лучшему - судьба меня уберегла. Руководителем советской делегации снова был академик Фок. В состав делегации наряду с другими входили А.З. Петров и Д.Д. Иваненко. Еще до выезда в Копенгаген стало известно, что Международная гравитационная комиссия предлагает провести следующую, VII конференцию в Израиле, что связывалось с именем великого Эйнштейна, который активно поддерживал создание этого государства. По очевидным причинам неожиданное известие произвело шок в партийных кругах. Делегации был дан строгий наказ - «лечь костьми», но не допустить этого безобразия.
Насколько мне известно, советская делегация проводила большую закулисную работу и демонстративно покинула зал заседания, когда происходило голосование по утверждению Израиля в качестве места проведения следующей конференции. Фок оставался в зале, хотя и не голосовал. Но повлиять на общее решение не удалось.
По возвращении в Москву в партийных инстанциях было произведено тщательное расследование случившегося. Как известно, после зарубежных поездок советские ученые обязаны были писать отчеты, в которые, наряду с научными итогами, полагалось включать и общие впечатления.
По-видимому, в некоторых отчетах вопросу об Израиле уделялось значительное внимание, так как участникам надо было оправдаться в том, что они не смогли выполнить полученные «директивные указания». Для Фока результат оказался плачевным - после Копенгагена его более за границу не выпускали. Он тяжело переживал это. Как я уже говорил, он знал себе цену, и подобный запрет, задевая самолюбие, был для него унизителен.
Научный авторитет Фока был столь высок, что партийные инстанции раньше никогда не чинили препятствий для его зарубежных поездок. Всегда уверенный в себе, он после 1971 г. выглядел несколько подавленным. Создавалось впечатление, что запрет на поездки сказался на его здоровье. Раньше его уверенность в себе проявлялась даже в шутках. Как известно, советские ученые, вернувшись из-за границы, обязаны были заявлять о прочитанных там лекциях и сдавать государству гонорары. Владимир Александрович этого никогда не делал и шутил, говоря своим друзьям: «Академик - не оброчный мужик» или: «Дают пятак, а требуют, чтобы ты сдал им рубль».
Фок пытался бороться против ущемления своих прав, обращался в разные инстанции, но добиться ничего не мог. Он мне говорил, что во время одного из таких визитов ему показали отчет о поездке в Копенгаген, написанный его протеже Петровым. Всё выезжающие за границу были обязаны писать отчёт. В отчете Петрова говорилось, что Фок в своих выступлениях на конференции не дал отпора сионистам (так окрестили всех, голосовавших за проведение конференции в Израиле). Рассказывая эту историю, Владимир Александрович возмущался и применял типичную для физика-теоретика логику: «Петров не мог знать, что я говорил на конференции, так как он не знал ни одного иностранного языка.[6] К тому же во время голосования Петрова и в зале не было!» У меня сложилось впечатление, что чиновник из Министерства высшего образования, показавший отчет Петрова, хотел сознательно усилить удар, поскольку хорошо знал, что Фок сильно продвигал Петрова и тот был многим ему обязан.
....Мои же личные отношения с Физтехом, как иначе называется Московский физико-технический институт, имели долгую историю. В 1947 году в МФТИ происходил первый набор студентов. Для приема вступительных экзаменов были мобилизованы молодые сотрудники физических институтов Академии Наук и других организаций. Я тоже попал в их число. Предполагалось, что все экзаменаторы в дальнейшем станут по совместительству, на полставки, работать на кафедрах нового института. Но в сентябре 1947 года выяснилось, что к преподавательской работе допустили не всех. Из списка были вычеркнуты двое - я и сотрудник И.В. Курчатова Андрей Михайлович Будкер. Надо сказать, что настоящее имя Будкера было Герш Ицкович, но Игорь Васильевич Курчатов для благозвучия сам придумал ему новое имя. Оба мы, и я, и Будкер, создали потом новые физические институты. А.М. Будкер является основателем Института ядерной физики в Новосибирском центре АН, который в настоящее время носит его имя.
Но тогда, в 1947 году, нас просто выкинули из списков преподавателей МФТИ, и никаких объяснений мы, естественно, не получили. В мае 1948 года я защитил в Институте физпроблем кандидатскую диссертацию, и в сентябре меня зачислили в МФТИ старшим преподавателем. Но мне удалось проработать только один семестр. В январе 1949 года замдекана С. сообщил мне, что я не смогу продолжать преподавательскую работу в МФТИ, так как у меня нет допуска к секретной работе. Если учесть, что в Институте Физпроблем мы как раз в это время заканчивали расчеты по первой советской атомной бомбе, и я имел все возможные допуски по самой высшей категории секретности, это прозвучало даже не как прямая ложь, а просто как издевательство. Я решил сообщить об этом "недоразумении" директору ИФП А.П.Александрову. Однако он не выразил ни особенного удивления, ни сочувствия и только посоветовал мне поговорить об этом с генералом А.Н. Бабкиным, который курировал наш институт. Последний также не возмутился учиненным в МФТИ произволом, и только сказал мне: "Да зачем вам с ними вообще иметь дело?"
Понятно, что и Александров, и Бабкин отлично понимали, что скрывалось за моим увольнением из МФТИ, но, согласно существующим правилам не стали вмешиваться в происходящее в чужой епархии. Для меня же это увольнение было не только моральным ударом - мне отказали в доверии общаться со студентами - но и нанесло довольно заметный урон моему скудному в то время финансовому положению младшего научного сотрудника. Ничего сверх зарплаты м.н.с-а я за выполнение спецзадания Правительства в Институте физпроблем не получал, в то время как преподавание давало бы заметную надбавку, равную половине моей зарплаты. Только в 1950 году мой "самоотверженный" труд был замечен, и я был переведен в старшие научные сотрудники. А моя связь с МФТИ прервалась до 1954 года.
В 1952 году я, как мне казалось, вполне успешно, защитил докторскую диссертацию. Однако почти целый год ВАК не утверждал меня в звании доктора физико-математических наук. В этот последний год жизни Сталина готовилась серьезная перемена в жизни общества, и ВАК, очевидно, не мог в этом неопределенном положении принять решение относительно меня.
В марте 1953 года И.В.Сталин умер. 11 апреля 1953 года, почти одновременно с прекращением "дела врачей" меня, наконец, утвердили в звании доктора. ВАК, который как раз тогда перешел в ведение вновь созданного Министерства культуры, выдал мне диплом с замечательным номером 000002.
А с осени 1954 года МФТИ тоже отреагировал, и я был зачислен на должность профессора кафедры теоретической физики. Много лет я читал там общие курсы лекций. С удовольствием вспоминаю годы, тесно связавшие меня с моими студентами. Многие из них стали потом сотрудниками моего института, и многих я теперь часто встречаю в Академии наук....
*******
...Успех первого, московского симпозиума объяснялся главным образом тем, что составы советской и американской делегаций были «равными по силе». Конечно, ядро участников с нашей стороны составляли сотрудники Института теоретической физики.
Через несколько лет я встретил Пола Мартина на конференции, посвященной 100-летию Людвига Больцмана. В ходе дружеского разговора он пытался ответить на им же сформулированный вопрос, в каком из американских университетов имеется группа физиков-теоретиков, равная по силе Институту теоретической физики. После некоторого размышления, в конце концов, он ответил так: «Только сборная команда теоретиков Восточного побережья Америки, включая теоротдел Лабораторий компании «Белл», могла бы соперничать с Институтом теоретической физики».
Ответный симпозиум американская сторона проводила в Нью-Йорке в 1970 г. Несмотря на сложности с отбором кандидатов в нашу команду (еще не все достойные люди были «выездными»), удалось собрать сильную группу, способную представлять нашу теоретическую физику. Участники симпозиума имели возможность поездить по американским лабораториям и познакомиться с их достижениями. Я впервые посетил Принстонский университет в качестве гостя Джона Уилера.
Дело в том, что в 1969 г. наши многолетние исследования, начатые с Евгением Михайловичем Лифшицем, к которым позже присоединился В. А. Белинский, привели к построению общего космологического решения вблизи сингулярности по времени. В основе этого решения лежала временная эволюция однородной космологической модели IX типа Бианки, в которой характерными являлись чередования периодов осцилляции геометрии при приближении к особенности по времени.
Впервые об особенностях временного поведения модели IX типа Бианки я докладывал в Париже в январе 1968 г., на семинаре в Институте Анри Пуанкаре. На этом семинаре присутствовал Джон Уилер, который мгновенно отреагировал, указав на возможность механической аналогии данной модели. Анализ IX типа Бианки как механической модели впоследствии был проведен независимо от нас учеником Уилера Чарльзом Мизнером, который дал ей удачное название mixmaster model.
Уилер знал всю историю вопроса и всячески пропагандировал нашу работу.
Следует сказать, что Джон Уилер - личность яркая, сыгравшая значительную роль в современной теоретической физике. Он работал с Эйнштейном, вместе с Бором развил капельную модель деления ядра, наконец, известный Ричард Фейнман был его учеником. Он, человек с необычайным воображением, подсказал Фейнману идею рассматривать позитрон как электрон, движущийся в противоположном направлении по времени. Он всегда занимал очень высокое положение в научном сообществе, многие годы был советником президента США.
Будучи его личным гостем в Принстоне, я жил в его коттедже, где мне была предоставлена комната, в которой ранее останавливался Нильс Бор. Как-то вечером после ужина Уилер показал мне свои фотографии, на которых был снят с Ричардом Никсоном. После этого он спросил меня, как часто я встречаюсь с Леонидом Брежневым. Мой ответ, что я никогда не встречался с ним, вызвал недоверчивую улыбку, и, обращаясь к жене, Уилер сказал: «Жанет, Халат не хочет говорить нам правду!» Джон Уилер не представлял себе, какая дистанция разделяла нас, даже не совсем рядовых ученых, от правящей верхушки.
С Уилером мы потом встречались довольно часто. Он любил приезжать в Советский Союз. .. самым большим сюрпризом для меня была последняя встреча с ним в Лондоне 1 июня 1995 г., когда нам вручали в Лондонском Королевском обществе дипломы иностранных членов. Кульминацией церемонии был момент, когда вновь избранные члены оставляли свою подпись в книге, в которой можно было найти подписи всех членов этого общества со времен его основания, в том числе Исаака Ньютона и Чарльза Дарвина. Джон Уилер перед тем, как расписаться в этой книге, помолился над ней....
И все же в конце концов я решился на эти наброски о событиях происходивших в «золотой век» физики, и об истории создания Института теоретической физики им. Л.Д.Ландау (с небольшим автобиографическим уклоном), главным образом потому, что нахожу это поучительным теперь, когда в умах наших людей царит разброд по поводу прожитой нами жизни и особенно по поводу того, куда мы двигаемся.
Опасные контакты Оттепель, начавшаяся после XX съезда КПСС и знаменитой речи на нем Н.С. Хрущева, меняла атмосферу в стране и обществе в сторону либерализации. Однако в науке это чувствовалось в меньшей степени. Границы государства для ученых по-прежнему были закрыты. Только особо доверенным лицам из числа научных работников позволялось ездить в страны Восточной Европы и даже дальше на запад. При этом беспартийные ученые выезжали только в сопровождении специально назначенных лиц.
В эти же 50-е годы секретарь парторганизации Института Капицы N был командирован во Францию. Всем нам это казалось фактом такого масштаба, таким событием, о котором никто и мечтать не мог. Кстати говоря, N - именно тот человек, который начинал свою работу в качестве аспиранта Л.Д. Ландау и в январе 1953 г. на партсобрании при обсуждении дела «врачей-убийц» совершил на него публичный донос, заявив, что Ландау абсолютно не интересовался его работой в аспирантуре, поскольку он, N, не еврей. В действительности же N, будучи бездельником, и не пытался показаться на глаза Ландау. Дау же бездельников презирал. По поводу одного из своих близких сотрудников, очень известного физика-теоретика, у которого, скорее всего по причинам личного характера, был период застоя в работе, Ландау шутил: "Он скоро залезет на дерево и будет там обитать в соответствии с учением Фридриха Энгельса».
Ландау имел в виду обязательную для изучения в программах марксизма-ленинизма книгу Энгельса «Роль труда в очеловечивании обезьяны». А о том, что Ландау были чужды какие-либо националистические чувства, и говорить не приходится. Достаточно прочитать известную справку генерала Иванова, начальника Первого специального управления КГБ, составленную для Отдела науки ЦК КПСС, где приводятся записи подслушанных («с помощью технических средств») разговоров Ландау.[2] В 1956 г., во время Суэцкого кризиса, он обвинял своего близкого ученика и друга в еврейском национализме за сочувствие Израилю, воевавшему на англо-французской стороне против Египта.
Вернемся же к нашему N. Попытки заниматься наукой он быстро оставил и полностью посвятил свою жизнь партийной работе, каковой и занимался до ликвидации компартии в 1991 г. В конце 50-х годов, когда Институт физических проблем после восьмилетнего перерыва (1946-1954) уже был возвращен Капице, N состоял там секретарем парторганизации.
Источник: Дау, Кентавр и другие
http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer6/Halatnikov1.php
В это время в Московском университете стажировался молодой французский теоретик, приехавший со своей женой. Каким образом, неизвестно, но N сблизился с этой семьей. В Париж он отправился на стажировку к известному теоретику Вижье, активному деятелю Французской компартии. Спустя несколько месяцев N был срочно отозван в Москву. Известно, что Вижье был немало огорчен этим и помогал N решать проблемы, возникшие в связи c неожиданным отъездом. Высшая «судебная» партийная инстанция - Комиссия партийного контроля - немедленно рассмотрела это дело. Речь шла об исключении его из партии, однако ввиду особых заслуг N наказание ограничилось снятием его с должности секретаря партийной организации и строгим выговором с предупреждением. Он был также переведен в другой институт.
Перед уходом из Института Капицы сам N так изложил на партсобрании обстоятельства своего «дела»:[3] «Перед отъездом в Париж, - признался он, - я по службе сблизился с французским стажером МГУ и его женой Мишу, и мы с Мишу полюбили друг друга...» В этом месте исповедь N была прервана с места голосом Ольги Алексеевны Стецкой, заместителя Капицы, старой большевички, подруги Н.К. Крупской: «И что в этом плохого?!.» В этом возгласе уже слышалось либеральное время Н.С. Хрущева!
«...Мы полюбили друг друга, - продолжал N, - но из-за моего отъезда в Париж наши отношения прервались. Мишу очень переживала разлуку и писала мне многочисленные письма, несмотря на мои предупреждения не делать этого. По-видимому о наших отношениях стало известно, я был отозван в Москву и наказан высшей партийной инстанцией». Здесь N попрощался с партийной организацией института и больше никогда там не появлялся. Бедная Мишу, хоть и была женой французского коммуниста, не могла поверить, что частные письма могут читаться.
«Дело» N получило большой резонанс в Академии наук СССР. Было созвано специальное совещание секретарей партийных организаций институтов, посвященное усилению бдительности в связи с поездками советских ученых за рубеж. Совещание проводил сам главный ученый секретарь АН СССР Александр Васильевич Топчиев, который номинально был вторым лицом в Академии после президента, но фактически управлял ею. Должность главного ученого секретаря была учреждена при Сталине, и Топчиев являлся партийным наместником в Академии.
Итак, академик Топчиев сообщил историю романа советского ученого с француженкой, не скрыв, что ему известно содержание писем из Москвы в Париж. Эти письма, доложил он, наполнены такими подробностями любовно-интимного характера, что их в приличном обществе даже нельзя повторить. В заключение Топчиев произнес фразу, надолго ставшую крылатой: «Измена жене во время заграничной командировки приравнивается к измене Родине». Справедливости ради следует сказать, что Топчиев был неплохим человеком и сделал очень много для Академии наук.
...заметим, что истории N была посвящена сатирическая поэма очень хорошего физика и поэта Миши Левина. Последние строки ее звучат следующим образом: Идеен был Володя Продадищев, Да разложился под конец.
Как известно, решение о поездках советских граждан за рубеж, каждого в отдельности, принималось специальным постановлением ЦК КПСС. На бюрократическом языке это называлось «решением инстанций». Поскольку конкретные истории легче всего позволяют читателю окунуться в обстановку тех лет, остановлюсь еще на двух эпизодах, так или иначе связанных с предыдущими.
Где-то в 1961-1962 гг. делегация советских химиков выезжала в Канаду на конгресс. Руководителем делегации был лауреат Нобелевской премии академик Н.Н. Семенов, директор Института химической физики АН СССР. В то время он был также и вице-президентом Академии наук, и кандидатом в члены ЦК КПСС. Его членство в ЦК объяснялось тем, что Хрущев в то время сильно увлекался применением химии в сельском хозяйстве. Заместителем руководителя делегации был секретарь парткома одного из химических институтов АН некто Клочков.
Накануне отъезда из Канады, утром в холле гостиницы член нашей делегации, зять Семенова, будущий академик В.И. Гольданский раскрыл свежую газету и на первой странице с ужасом обнаружил сообщение, что доктор наук Клочков попросил политического убежища в Канаде. Когда Гольданский сказал об этом сидевшему рядом Семенову, то последний чуть не потерял сознание от предчувствия тех кар, которые должны обрушиться на его голову и на головы всех членов делегации по возвращении домой. И действительно, на длительное время были ужесточены и без того строгие правила по выезду ученых за границу. Запомнилась одна из принятых мер ввиду ее анекдотичности: перестали выпускать людей 60-летнего возраста, поскольку сбежавшему Клочкову было ровно 60.
Здесь сказывался принцип экономии мысли, который вынужден был применять аппарат ЦК КПСС из-за необъятного объема бессмысленной работы, которой ему приходилось заниматься.
Хрестоматийным примером этого принципа в действии может считаться тот факт, что на должность секретаря Президиума Верховного Совета Союза ССР всегда избирались грузины, а один из его 25 членов должен был быть обязательно беспартийным и непременно ученым. Долгое время это место занимал замечательный математик и прекрасный человек, ректор Московского университета академик Иван Георгиевич Петровский. Высокое положение давало ему возможность делать немало добрых дел.[4]
Во всех пока что приведенных мною эпизодах главные действующие лица - партийные деятели, но это не должно вызывать подозрения в тенденциозном подборе фактов. Скорее всего, дело тут просто в селективном характере моей памяти, а также и в том, что в те годы при составлении делегаций указанная категория ученых имела явное преимущество. Напомню, что все описанное случилось в конце 50 - начале 60-х годов, когда поездки советских ученых за рубеж были редкостью, а появление их на. международных конгрессах - большим событием.
Ландау выезжал за рубеж дважды, в 1929-м и в начале 30-х годов, после чего за границей не был никогда, несмотря на то, что избирался членом многих иностранных академий и неоднократно получал от них приглашения. Так, в 1957 г. Ландау обратился к президенту Академии наук с просьбой командировать его в одну из европейских стран. Отдел науки ЦК КПСС, изучавший этот вопрос, затребовал из КГБ материалы о лояльности Дау. Таким образом и появилась на свет уже упомянутая «справка о Ландау» генерала Иванова. Ландау было отказано в выезде за границу. При этом, как следует из справки, учитывалось и мнение сотрудничавших с КГБ «близких друзей» Ландау, настойчиво рекомендовавших не пускать его за границу.
Летом 1959 г. в Киеве состоялась очередная Международная Рочестерская конференция по физике высоких энергий. Первая такая конференция состоялась в городе Рочестере (США), и с тех пор под этим названием проводится регулярно. Конференция была весьма многочисленной, представительной. Буквально все звезды мира, работавшие в этой бурно развивавшейся тогда области физики - физике элементарных частиц и физике высоких энергий, - съехались в Киев. Это была одна из первых международных встреч такого масштаба, проводившихся в СССР (а может быть, и самая первая).
Советский Союз представляла многочисленная делегация, а так как конференция была международной, то состав нашей делегации утверждался в ЦК. Руководителем назначили некоего Мещерякова,[5] занимавшего должность начальника Главка ускорителей элементарных частиц Госкомитета по мирному использованию атомной энергии. То есть не ученого, а чиновника.
Ландау и я входили в состав делегации. Для Льва Давидовича это было счастливой возможностью встретить друзей, с которыми он работал в Цюрихе и Копенгагене в начале 30-х. Ландау подолгу засиживался во время обеда с Виктором Вайскопфом, Рудольфом Пайерлсом и другими. Регулярно утром или вечером Мещеряков из Главка проводил совещание делегации. На одном из первых таких совещаний он произнес сакраментальную фразу: «По-видимому, контактов избежать не удастся». У этого «руководителя» науки были свои представления о характере научной работы.
Иногда на столе, за которым обедал Ландау со своими друзьями, появлялась бутылка сухого вина, как это принято во всем мире. Бдительный Мещеряков не прошел мимо столь крамольного факта. Было проведено закрытое совещание руководства делегации, где он потребовал принять «серьезные меры» к академику Ландау, который «систематически пьянствует с западными учеными». Надо иметь в виду, что Ландау вообще не употреблял спиртных напитков, разве что в исключительных случаях мог пригубить бокал. Этот факт был хорошо известен всем друзьям Дау, и поэтому на праздновании его 50-летия в 1958 г. в Институте физпроблем рядом с Ландау сидел «дежурный выпивала». Ландау чокался с поздравлявшими его друзьями, но содержимое бокала выпивал «дежурный выпивала» со специально приклеенным для этого случая красным носом. Что же касается «руководства» делегации, то оно, по моим наблюдениям, не просыхало, поскольку на научных заседаниях им делать было нечего. Это была последняя международная конференция, в которой участвовал Ландау, так как через два года, после трагической автомобильной катастрофы, такой возможности он уже больше не имел.
Одна из последних «инициатив» Хрущева состояла в том, чтобы серьезно обсудить вопрос о закрытии Академии наук главным образом в связи с тем, что Академия отказывалась поддерживать сельскохозяйственную лженауку и ее предводителя Трофима Денисовича Лысенко (кстати, академика). Отдел науки ЦК КПСС при Хрущеве также проводил наукоборческую политику, оказывая поддержку всяческим проходимцам, прикрывавшимся идеологическими лозунгами.
Но в сентябре 1964 г. было принято решение Совета Министров о создании в составе АН СССР Института теоретической физики. Однако в Отделе науки ЦК с президентом Академии М.В.Келдышем отказывались даже разговаривать о назначении меня директором этого института. В те годы в Отделе науки еще играли важную роль люди, которые в свое время называли Ландау «дутой величиной, заслуги которой искусственно раздуваются Западом». Но 14 октября 1964 г. состоялся известный пленум ЦК, на котором Хрущев был снят и где одним из главных его прегрешений тогдашний идеолог партии М.А.Суслов назвал разлад отношений с Академией. Чиновники Отдела науки на это замечание немедленно прореагировали, и уже на следующий день затребовали мое личное дело.
Я вернулся к этой истории, поскольку она является наглядной иллюстрацией того, что коммунистическое государство с его четко организованной структуризацией было системой, как говорят физики, с дальнодействием. Любые, даже небольшие, изменения в Кремле тут же отзывались на судьбе рядовых граждан. В январе 1965 г. я был назначен директором Института теоретической физики, а с 1 мая приступил к исполнению своих обязанностей.
В августе 1965 г. в Лондоне должна была состояться IV Международная конференция по гравитации и теории относительности. Подобные конференции проводились регулярно раз в три года и собирали многочисленное сообщество ученых, работавших в этой области физики, тогда популярной и остающейся модной и сейчас. В составе Астрономического совета АН СССР существовала Гравитационная комиссия. Многие годы ее возглавлял академик Фок, а я был его заместителем.
Предполагалось на эту конференцию послать большую по тем временам делегацию - около 15 человек. В состав делегации, которую должен был возглавить Фок, были включены академик В.Л. Гинзбург и я. Появление наших имен в списке уже отражало то резкое изменение во внутренней политике, которое произошло с приходом к власти Брежнева, когда идеологические и другие («ненаучные») факторы стали играть меньшую роль. Границы несколько приоткрылись.
Здесь, может быть, уместно напомнить некоторым читателям, о процедурах той поры, предшествовавших выезду за границу. Организация, которая рекомендовала послать своего сотрудника за рубеж, должна была собрать необходимые для такого случая документы. Если этот выезд первый в биографии ученого, то ему выдавали длинную анкету по образцу тех, которые заполнялись при поступлении на работу в режимные предприятия. При повторных поездках достаточно было более краткой формы. Кроме того, требовалась справка о состоянии здоровья. А далее наступала более сложная часть.
Нужно было получить характеристику-рекомендацию, подписанную «треугольником»: руководителем учреждения, председателем профсоюзного комитета и секретарем парторганизации. Получить первые две подписи обычно не представляло большого труда, но рекомендация и поручительства партийной организации становились одним из серьезнейших барьеров на пути за границу. Именно здесь чаще всего люди нарывались на отказ. Во многих учреждениях «авторитет» партийных комитетов и их влияние держались на собирании сплетен (компромата). Компроматом могли быть и такие «серьезные» прегрешения, как отказ от поездки в колхоз для уборки картошки или на овощебазу для ее же переборки, поскольку там она обычно начинала быстро загнивать.
Далее парторганизация направляла характеристику на утверждение в райком партии. При райкомах существовали специальные выездные комиссии, состоявшие преимущественно из старых большевиков, нередко в прошлом связанных с «органами». Их прозвали «народными мстителями». Выезжающих вызывали на эти комиссии «для собеседования» и подвергали экзамену. Вопросы требовали знания последних решений партийных органов, международного положения и даже географических и политических сведений о странах, куда предстояло ехать. Многие отсеивались на этом этапе. Достаточно, например, было нетвердо произнести фамилию генерального секретаря компартии той страны, в которую предполагалась командировка.
При благоприятном исходе характеристика подписывалась секретарем райкома партии и возвращалась в парторганизацию учреждения. Далее, все собранные документы направлялись в вышестоящую организацию - Академию наук или соответствующее министерство. Там собирались многочисленные визы, после чего, за подписью руководителя высокого учреждения, письмо со всеми документами поступало в «святая святых» - Отдел зарубежных выездов ЦК КПСС. Именно здесь после многочисленных согласований принимался окончательный вердикт, так называемое «решение ЦК КПСС». Как правило, до последних дней выезжающий не знал, каким оно будет.
Каждого удостоенного положительного решения вызывали в 6-й подъезд ЦК на инструктаж. Это правило было строгим и обязательным даже для тех, кто выезжал в социалистические страны. Мне припоминается один такой инструктаж. Тогда большая делегация выезжала на конференцию по физике низких температур в Румынию, в Бухарест. И инструктор ЦК очень серьезно объяснял нам, что по приезде, когда нас будут угощать местной водкой цуйкой, ее нужно обязательно пить. Она отвратительна на вкус и у нее ужасный запах, но отказываться нельзя - это обидит хозяев. И второе - женщины в составе делегации должны спокойно воспринимать, когда их будут щипать за задницу, потому что в Румынии так принято.
И действительно, на первом же приеме в Бухаресте нам предложили огромные фужеры, наполненные желтой, не особенно приятно пахнущей жидкостью. Что бы по этому поводу сказали зачинатели антиалкогольной кампании 1985 г.!
Лишь после того, как «решение ЦК КПСС» в письменном виде поступало в командирующую организацию, отъезжающему наконец-то выдавались загранпаспорт и авиабилет, И даже это еще не было гарантией, что вас не задержат пограничники при паспортном контроле. Известен скандальный случай, когда академик Е.К. Завойский, впервые выезжавший за рубеж и чуть ли не державший в руках документы, был задержан унизительным образом, без объяснения причины. Не сумел помочь даже А.П. Александров, в институте которого Евгений Константинович работал. Причина так и осталась неизвестной, хотя Завойский - отнюдь не рядовой ученый. Он был, несомненно, великим физиком. Это ему принадлежит одно из фундаментальнейших открытий - парамагнитный электронный резонанс. То, что он не получил бесспорно заслуженную им Нобелевскую премию за это открытие, объясняется в первую очередь тем, что его недостаточно знали за рубежом. Завойский очень переживал свою историю с поездкой, вернее, не поездкой за границу, несомненно, обиделся на А.П. Александрова, которого считал всесильным, перестал бывать в лаборатории и вскоре умер.
Вернемся к нашей IV Гравитационной конференции. Накануне отъезда в Лондон стал известен окончательный состав делегации. Из списка «выпали» Гинзбург и я. Я решил обратиться к Семенову, который был в то время, как мы уже знаем, вице-президентом АН СССР и кандидатом в члены ЦК КПСС, то есть имел влияние в партийных кругах. Он позвонил в ЦК и сумел убедить партийного чиновника в важности поездки директора Института теоретической физики на эту конференцию. На следующий день в отношении меня появилось положительное решение. О Гинзбурге параллельно хлопотал президент Академии М.В.Келдыш, и его хлопоты также завершились успехом. Таким образом, в начале августа 1965 г. Гинзбург и я «лишились невинности» - впервые отправились в Западную Европу.
Следует сказать несколько слов о делегации, в состав которой мы входили. Руководителем был утвержден академик В.А.Фок. Фок был одним из грандов современной теоретической физики, глава ленинградской школы. Мне вспоминается грузный человек высокого роста с характерным скрипучим голосом, что объяснялось его глухотой. Он был строг и суров в дискуссиях, да и в суждениях о некоторых людях. Однако, как показали мои многолетние отношения с ним, в душе он был мягким и добрым человеком, в нем даже было что-то детское. Также заслуживает быть названным казанский математик А.З.Петров, имевший успехи в развитии отдельных математических аспектов теории относительности, которому Владимир Александрович всегда покровительствовал.
«Руки на руль!» Итак, на пленарном заседании IV Гравитационной конференции я сделал доклад по поводу наших с Е.М.Лифшицем работ о сингулярности в общих космологических решениях уравнений Эйнштейна. Это был по существу мой первый публичный доклад на английском языке, которым я в то время еще не очень владел, осваивая его самостоятельно. Доклад вызвал интерес, запомнилась активная реакция американского теоретика Чарльза Мизнера, с которым наши научные интересы впоследствии пересеклись еще раз.
Мы с Фоком посетили почти все известные музеи Лондона. Наши привычки совпали: мы оба не любили в одиночку бродить по чужому городу. Как-то мы помнится, много часов провели в Национальной галерее и неожиданно встретились у знаменитой картины Гойи «Портрет донны Изабеллы». Фок был потрясен не только мастерством художника, но и красотой донны Изабеллы, долго говорил мне о своем впечатлении. Его реакция была для меня несколько неожиданной, так как в нашем кругу он слыл «сухарем».
После окончания конференции мы с Гинзбургом были приглашены в Кембридж и Оксфорд, где я встретился с моими коллегами, многих из которых знал лишь заочно. Как известно, по знаменитым газонам Кембриджа и Оксфорда можно гулять только членам колледжа. Когда профессор Д.Шенберг, близкий друг Ландау и Капицы, прогуливал нас с Гинзбургом по этим газонам, я уверенно заявил, что у нас в Черноголовке будут такие же. Гинзбург быстро поколебал мою уверенность, процитировав Ильфа и Петрова: «Не выйдет, мальчик, комикование по Ч. Чаплину». Время, к сожалению, показало, что его скептицизм был оправдан.
Много внимания мне уделил оксфордский профессор Курт Мендельсон, директор Кларендонской лаборатории в Оксфорде, с которым у нас было немало общих научных интересов. Это необыкновенно жизнелюбивый и образованный человек. Он много путешествовал и написал книгу о пирамидах египетских фараонов, в которой содержалось оригинальное толкование их предназначения. В Лондоне мы посетили известный клуб «Атенеум», членством в котором он очень гордился, так как даже не все премьер-министры Англии удостаивались чести быть принятыми в этот клуб. Незадолго до этого в правилах клуба произошла серьезная «революция» - его членам разрешили приходить со своими дамами, однако дам кормили в отдельном ресторане, находившемся в полуподвальном помещении. Английские традиции - вещь серьезная.
Наша дружба с Мендельсоном продолжалась многие годы. Он часто посещал Советский Союз. Однажды я пригласил его в ресторан «Славянский базар» и угостил в традиционно русском стиле - стерлядью, водкой и квасом. Запомнилось, с каким удовольствием он запивал водку квасом, каждый раз повторяя: «Вот это жизнь!»
Заканчивая рассказ о моей первой поездке за границу, мне хотелось бы вернуться к Фоку.
Фок стал председателем оргкомитета следующей, V Гравитационной конференции, которая должна была проводиться в Тбилиси через три года, т.е. в 1968 г. Нам много пришлось взаимодействовать с ним в процессе подготовки к этой конференции, которая прошла очень успешно, чему немало способствовало традиционное грузинское гостеприимство. Запомнилось, как под занавес мы с Фоком совершили поездку на автомашине по замечательным горным районам. Темпераментный шофер-грузин, постоянно что-то рассказывая, на самых опасных участках дороги бросал руль и начинал жестикулировать. Тогда раздавалась решительная команда Фока: «Немедленно руки на руль!» Это восклицание я часто вспоминаю, наблюдая современную жизнь в России.
Очередная, VI Гравитационная конференция происходила в Копенгагене в 1971 г. Я не принимал в ней участия, и, как выяснилось, это было к лучшему - судьба меня уберегла. Руководителем советской делегации снова был академик Фок. В состав делегации наряду с другими входили А.З. Петров и Д.Д. Иваненко. Еще до выезда в Копенгаген стало известно, что Международная гравитационная комиссия предлагает провести следующую, VII конференцию в Израиле, что связывалось с именем великого Эйнштейна, который активно поддерживал создание этого государства. По очевидным причинам неожиданное известие произвело шок в партийных кругах. Делегации был дан строгий наказ - «лечь костьми», но не допустить этого безобразия.
Насколько мне известно, советская делегация проводила большую закулисную работу и демонстративно покинула зал заседания, когда происходило голосование по утверждению Израиля в качестве места проведения следующей конференции. Фок оставался в зале, хотя и не голосовал. Но повлиять на общее решение не удалось.
По возвращении в Москву в партийных инстанциях было произведено тщательное расследование случившегося. Как известно, после зарубежных поездок советские ученые обязаны были писать отчеты, в которые, наряду с научными итогами, полагалось включать и общие впечатления.
По-видимому, в некоторых отчетах вопросу об Израиле уделялось значительное внимание, так как участникам надо было оправдаться в том, что они не смогли выполнить полученные «директивные указания». Для Фока результат оказался плачевным - после Копенгагена его более за границу не выпускали. Он тяжело переживал это. Как я уже говорил, он знал себе цену, и подобный запрет, задевая самолюбие, был для него унизителен.
Научный авторитет Фока был столь высок, что партийные инстанции раньше никогда не чинили препятствий для его зарубежных поездок. Всегда уверенный в себе, он после 1971 г. выглядел несколько подавленным. Создавалось впечатление, что запрет на поездки сказался на его здоровье. Раньше его уверенность в себе проявлялась даже в шутках. Как известно, советские ученые, вернувшись из-за границы, обязаны были заявлять о прочитанных там лекциях и сдавать государству гонорары. Владимир Александрович этого никогда не делал и шутил, говоря своим друзьям: «Академик - не оброчный мужик» или: «Дают пятак, а требуют, чтобы ты сдал им рубль».
Фок пытался бороться против ущемления своих прав, обращался в разные инстанции, но добиться ничего не мог. Он мне говорил, что во время одного из таких визитов ему показали отчет о поездке в Копенгаген, написанный его протеже Петровым. Всё выезжающие за границу были обязаны писать отчёт. В отчете Петрова говорилось, что Фок в своих выступлениях на конференции не дал отпора сионистам (так окрестили всех, голосовавших за проведение конференции в Израиле). Рассказывая эту историю, Владимир Александрович возмущался и применял типичную для физика-теоретика логику: «Петров не мог знать, что я говорил на конференции, так как он не знал ни одного иностранного языка.[6] К тому же во время голосования Петрова и в зале не было!» У меня сложилось впечатление, что чиновник из Министерства высшего образования, показавший отчет Петрова, хотел сознательно усилить удар, поскольку хорошо знал, что Фок сильно продвигал Петрова и тот был многим ему обязан.
....Мои же личные отношения с Физтехом, как иначе называется Московский физико-технический институт, имели долгую историю. В 1947 году в МФТИ происходил первый набор студентов. Для приема вступительных экзаменов были мобилизованы молодые сотрудники физических институтов Академии Наук и других организаций. Я тоже попал в их число. Предполагалось, что все экзаменаторы в дальнейшем станут по совместительству, на полставки, работать на кафедрах нового института. Но в сентябре 1947 года выяснилось, что к преподавательской работе допустили не всех. Из списка были вычеркнуты двое - я и сотрудник И.В. Курчатова Андрей Михайлович Будкер. Надо сказать, что настоящее имя Будкера было Герш Ицкович, но Игорь Васильевич Курчатов для благозвучия сам придумал ему новое имя. Оба мы, и я, и Будкер, создали потом новые физические институты. А.М. Будкер является основателем Института ядерной физики в Новосибирском центре АН, который в настоящее время носит его имя.
Но тогда, в 1947 году, нас просто выкинули из списков преподавателей МФТИ, и никаких объяснений мы, естественно, не получили. В мае 1948 года я защитил в Институте физпроблем кандидатскую диссертацию, и в сентябре меня зачислили в МФТИ старшим преподавателем. Но мне удалось проработать только один семестр. В январе 1949 года замдекана С. сообщил мне, что я не смогу продолжать преподавательскую работу в МФТИ, так как у меня нет допуска к секретной работе. Если учесть, что в Институте Физпроблем мы как раз в это время заканчивали расчеты по первой советской атомной бомбе, и я имел все возможные допуски по самой высшей категории секретности, это прозвучало даже не как прямая ложь, а просто как издевательство. Я решил сообщить об этом "недоразумении" директору ИФП А.П.Александрову. Однако он не выразил ни особенного удивления, ни сочувствия и только посоветовал мне поговорить об этом с генералом А.Н. Бабкиным, который курировал наш институт. Последний также не возмутился учиненным в МФТИ произволом, и только сказал мне: "Да зачем вам с ними вообще иметь дело?"
Понятно, что и Александров, и Бабкин отлично понимали, что скрывалось за моим увольнением из МФТИ, но, согласно существующим правилам не стали вмешиваться в происходящее в чужой епархии. Для меня же это увольнение было не только моральным ударом - мне отказали в доверии общаться со студентами - но и нанесло довольно заметный урон моему скудному в то время финансовому положению младшего научного сотрудника. Ничего сверх зарплаты м.н.с-а я за выполнение спецзадания Правительства в Институте физпроблем не получал, в то время как преподавание давало бы заметную надбавку, равную половине моей зарплаты. Только в 1950 году мой "самоотверженный" труд был замечен, и я был переведен в старшие научные сотрудники. А моя связь с МФТИ прервалась до 1954 года.
В 1952 году я, как мне казалось, вполне успешно, защитил докторскую диссертацию. Однако почти целый год ВАК не утверждал меня в звании доктора физико-математических наук. В этот последний год жизни Сталина готовилась серьезная перемена в жизни общества, и ВАК, очевидно, не мог в этом неопределенном положении принять решение относительно меня.
В марте 1953 года И.В.Сталин умер. 11 апреля 1953 года, почти одновременно с прекращением "дела врачей" меня, наконец, утвердили в звании доктора. ВАК, который как раз тогда перешел в ведение вновь созданного Министерства культуры, выдал мне диплом с замечательным номером 000002.
А с осени 1954 года МФТИ тоже отреагировал, и я был зачислен на должность профессора кафедры теоретической физики. Много лет я читал там общие курсы лекций. С удовольствием вспоминаю годы, тесно связавшие меня с моими студентами. Многие из них стали потом сотрудниками моего института, и многих я теперь часто встречаю в Академии наук....
*******
...Успех первого, московского симпозиума объяснялся главным образом тем, что составы советской и американской делегаций были «равными по силе». Конечно, ядро участников с нашей стороны составляли сотрудники Института теоретической физики.
Через несколько лет я встретил Пола Мартина на конференции, посвященной 100-летию Людвига Больцмана. В ходе дружеского разговора он пытался ответить на им же сформулированный вопрос, в каком из американских университетов имеется группа физиков-теоретиков, равная по силе Институту теоретической физики. После некоторого размышления, в конце концов, он ответил так: «Только сборная команда теоретиков Восточного побережья Америки, включая теоротдел Лабораторий компании «Белл», могла бы соперничать с Институтом теоретической физики».
Ответный симпозиум американская сторона проводила в Нью-Йорке в 1970 г. Несмотря на сложности с отбором кандидатов в нашу команду (еще не все достойные люди были «выездными»), удалось собрать сильную группу, способную представлять нашу теоретическую физику. Участники симпозиума имели возможность поездить по американским лабораториям и познакомиться с их достижениями. Я впервые посетил Принстонский университет в качестве гостя Джона Уилера.
Дело в том, что в 1969 г. наши многолетние исследования, начатые с Евгением Михайловичем Лифшицем, к которым позже присоединился В. А. Белинский, привели к построению общего космологического решения вблизи сингулярности по времени. В основе этого решения лежала временная эволюция однородной космологической модели IX типа Бианки, в которой характерными являлись чередования периодов осцилляции геометрии при приближении к особенности по времени.
Впервые об особенностях временного поведения модели IX типа Бианки я докладывал в Париже в январе 1968 г., на семинаре в Институте Анри Пуанкаре. На этом семинаре присутствовал Джон Уилер, который мгновенно отреагировал, указав на возможность механической аналогии данной модели. Анализ IX типа Бианки как механической модели впоследствии был проведен независимо от нас учеником Уилера Чарльзом Мизнером, который дал ей удачное название mixmaster model.
Уилер знал всю историю вопроса и всячески пропагандировал нашу работу.
Следует сказать, что Джон Уилер - личность яркая, сыгравшая значительную роль в современной теоретической физике. Он работал с Эйнштейном, вместе с Бором развил капельную модель деления ядра, наконец, известный Ричард Фейнман был его учеником. Он, человек с необычайным воображением, подсказал Фейнману идею рассматривать позитрон как электрон, движущийся в противоположном направлении по времени. Он всегда занимал очень высокое положение в научном сообществе, многие годы был советником президента США.
Будучи его личным гостем в Принстоне, я жил в его коттедже, где мне была предоставлена комната, в которой ранее останавливался Нильс Бор. Как-то вечером после ужина Уилер показал мне свои фотографии, на которых был снят с Ричардом Никсоном. После этого он спросил меня, как часто я встречаюсь с Леонидом Брежневым. Мой ответ, что я никогда не встречался с ним, вызвал недоверчивую улыбку, и, обращаясь к жене, Уилер сказал: «Жанет, Халат не хочет говорить нам правду!» Джон Уилер не представлял себе, какая дистанция разделяла нас, даже не совсем рядовых ученых, от правящей верхушки.
С Уилером мы потом встречались довольно часто. Он любил приезжать в Советский Союз. .. самым большим сюрпризом для меня была последняя встреча с ним в Лондоне 1 июня 1995 г., когда нам вручали в Лондонском Королевском обществе дипломы иностранных членов. Кульминацией церемонии был момент, когда вновь избранные члены оставляли свою подпись в книге, в которой можно было найти подписи всех членов этого общества со времен его основания, в том числе Исаака Ньютона и Чарльза Дарвина. Джон Уилер перед тем, как расписаться в этой книге, помолился над ней....