Флоренская Вера Александровна. Плановик. Из книги "Моя жизнь.."
...в 32‐м году я получила диплом об окончании экономического факультета - ФОНа (факультет общественных наук или что-то в этом роде). Меня должны были распределить на работу в трест ЦЭТ (электро), так как я там проходила практику и на меня был запрос. Я встала на дыбы - хочу на завод. В тресте был шестичасовой рабочий день для служащих, на заводе - восьмичасовой. В ЦЭТ надо было к девяти часам, на заводе - к восьми часам. Но я хотела быть в самой гуще - строить социализм. Завод «Электросвет» в конце Пироговки, на который я устроилась, и сейчас еще существует. Он делал осветительную аппаратуру, разные абажуры, эмалированные для цехов, и из отходов - «ширпотреб». Немыслимо грубые люстры. Скажем, из полосы железа выштамповывалась какая-то деталь много раз подряд, получалось вроде вырезанного рисунка, и из этой полосы гнули люстру.
Существовал эмалировочный цех. Эмалированные абажуры грузили навалом в грузовики, сваливали на станции, затем грузили в вагоны, они тряслись в вагонах. К потребителям попадали оббитые, в вагонах пол был зеленый от эмали, также и место на станции, где их сваливали. Несколько раньше их упаковывали в ящики, но нашелся догадливый человек, который внес «рационализаторское предложение», посчитали экономию на бестарную перевозку, он получил, что в таких случаях причитается. Все видели это безобразие, но в плане уже не было упаковки, и все. Был цех распределительных щитов, и на самом верху, на третьем этаже был «секретный» цех, где делали военную морскую арматуру. Причем мы полным именем в плане и в сводках писали «боковой фонарь» и «задний фонарь» и количество, а смотреть было нельзя. Видимо, была небольшая неувязка в «секретных» делах.
Рабочих было около 2000 человек (а может быть, и меньше). Было заводоуправление, планово-производственный отдел, бухгалтерия, отдел кадров. В каждом цехе своя контора. На заводе была всесильная бухгалтерия, которая жила по своим инструкциям и никак не хотела считаться с тем, что кроме нее есть еще сам завод, который нуждается в отчетных данных. Бухгалтеры нас открыто презирали и не желали с нами знаться. Поэтому (тем более что сроки отчетности были разные) мы вели другой «внесистемный учет» выполнения плана. В плановом отделе мы составляли планы, писали конъюнктурные отчеты, делали сводки на всякие сроки. Кроме того, должны были заниматься организацией цехового и бригадного хозрасчета, соцсоревнования и пр.
Я начала заниматься всем этим со всем душевным пылом. Но была бухгалтерия, которая не хотела свою отчетность строить по «хозрасчетным цехам», а тем более бригадным. Внесистемный учет был необязателен, не узаконен и никому не нужен, был один шум. Приезжали кандидаты наук, которых послали ко мне и от которых я старалась избавиться, так как путного ничего не было, а врать не хотелось. Была одна вдохновенная журналистка, которая занималась бригадным хозрасчетом, я обрадовалась и самоустранилась. Она писала о труде работниц. Она их замотала вконец, пока не поняла, что ей лучше вовремя закруглиться.
Соцсоревнованием я тоже занималась вполне добросовестно. Заметим только, что меньше всего соревнованием занимаются сами соревнующиеся. Помню, что к нам в комиссию (это была общественная работа) никто из рабочих ни с одним вопросом не пришел. Мой большой портрет среди стахановцев висел на заводском дворе. Я начала заниматься улучшением отчетности в учете. Мы с одним экономистом Плискиным начали заниматься стандарт-костом. Но эта система при безграмотности бухгалтеров и при отсутствии счетной техники не могла быть применена на нашем заводе. Словом, хватались, метались, искали что-то новое. Вспомнили о хозрасчете бригад. Это хоть будет учитываться в системе общей бухгалтерии. А учет выполнения плана и цены - условные. Все это опять будет «внесистемное». Это все больные места любого экономиста-производственника.
Со мной стали происходить странные вещи. Иду я по цеху, где делают электрические щиты. Стоят железные листы в разном порядке, и я не вижу, кто мне за этими щитами говорит, тем более что между щитами полумрак. Слышу по-французски вполголоса: «Мадам, я хотел бы поговорить с вами». Я делаю вид, что не слышу, и ухожу. Через несколько дней снова. Я больше в этот цех сама не хожу. У меня стол стоял перпендикулярно столу Попова. Однажды приходит из отдела снабжения сотрудник и начинает говорить с Поповым довольно громко, явно стараясь меня вовлечь в разговор. Вид у него был какой-то несчастный - развязный, у Попова - напряженный. Это потом я отдала себе отчет. Он начал говорить что-то плохое о вождях. Я инстинктивно, не давая себе отчета почему, встала и ушла.
Тогда меня просто вызвали на Лубянку повесткой и сказали, что я должна сотрудничать с ГПУ и помогать им изучать «настроение масс». Это попросту быть «сексотом» (секретным сотрудником). На другой же день Леня поехал в Иваново, где Славка Домбровский был начальником областного ГПУ (или ЧК). Привез министру (или еще тогда наркому) .. Абакумову записку: «Выполни просьбу». Меня снова вызвали на Лубянку и извинились. Но мой трудовой энтузиазм был сильно подорван. Жизнь потеряла много светлых тонов. И пережитое чувство унижения и беззащитности отравило жизнь.
Вызвали по телефону Юрия на Лубянку. Он с перепуга вспомнил почему-то Буденного и сказал: «Я уезжаю в командировку по заданию Буденного, приду, когда вернусь». Пошел на работу, поделился с начальством, его отправили на несколько месяцев в командировку, и о нем забыли. У отца в отделе работала девушка, которая говорила тут же своей подруге: «Никто не говорит, что мне писать - не знаю, а завтра надо идти отчитываться». Сестра моя Татьяна Флоренская говорила: «Я трусиха, отделаться не смогу, поэтому, если заставят, я буду всем говорить: “При мне ничего такого не говорите”». Страх, подозрительность. Ненависть везде. Слово «бдительность» было очень употребительным. И, несмотря на это, люди работали не покладая рук, надеясь на что-то прекрасное.
Доносительство, которое называлось «сигналом», почиталось за доблесть. Гениальность Сталина никем не оспаривалась. Его слово было выше закона. Дзержинский был «рыцарь революции». Его именем называли сыновей. У Пашуканиса и у Фридлянда сыновья были Феликсы. Непонятно почему, но Иосифами не называли. В честь Ленина Владимиры, Владилены и пр. были кругом. Все, что было хорошего, успехи в промышленности, снижение цен - это все Сталин, а вся жестокость этого была во имя этой цели. Страх подавлял всякие сомнения. Поклонение Сталину было искренним. Ведь и в бой во время войны шли с именем Сталина.
Как все это понять - не берусь судить. Ведь за Гитлером тоже шел весь народ (за малым исключением). Время было мрачное. Но материально жилось все лучше, и это служило причиной для прощения жестокости. Словом, не мне судить. Найдутся умные независимые историки, которые поймут и расскажут. Но это будет еще не скоро. Все это пишу, только чтобы хоть немножко было понятно, в какой обстановке мы жили и работали. Самые умные понимали, что «революция пожирает своих сыновей». Каждый думал, что его не коснется, потому что никакой вины за собой не знал. Пашуканис решил Леню спасать, подальше его спрятать от «органов». Не спас. С Пашуканисом мы не были знакомы домами. Леня с ним встречался только на работе.
В 1932 году Пашуканис узнал, что создается строительный кооператив для ученых. Леня этого не знал, ему и в голову не приходило интересоваться этим. Пашуканис сказал: «Одна старая профессура записалась, а нашим что? Леонид, записывайтесь немедленно!» В этом кооперативе одновременно можно было записаться и на дачу. Леня сказал: «Это еще зачем?» Пашуканис сказал: «Записывайтесь!» А как выплачивать? Все гонорары шли потом на кооператив. Выстроили дом. Квартиры распределили. Нам - самая плохая в нижнем этаже, с окнами на улицу. Вечером нам кто-то сказал: «Немедленно занимайте квартиру, иначе в нее кто-нибудь въедет».
Мы тут же поехали, захватив кое-какие вещи, взломали замок и заняли квартиру. Трахтенберг таким же манером въехал в свою квартиру, хотя она и не была кооперативная. Жилищный кризис был ужасный. Ведь прошло столько лет (около двадцати лет с начала Первой мировой войны), когда ничего не строилось и не ремонтировалось, а население Москвы непомерно росло. На другой день мы перевезли свою мебель из 16,5‐метровой комнаты на Усачевке в дом № 16, кв. № 16. Квартира была трехкомнатная, светлая, солнечная. Кухня была очень большая, метров 14. Мы так радовались. Леня ходил из комнаты в комнату важный.
Мы все трое: Олечка четырех лет, Ленечка семи лет и я - ходили за ним следом. Где он садился, там и мы садились. Стульев еще не хватало. В большой комнате было окно фонарем и под ним две батареи были соединены отопительной трубой. Там садились ребята. Тогда еще они туда умещались и, как птенцы из гнезда, выглядывали. Они от удивления ничего не говорили, только слушали и смотрели, мы и сами были оглушены таким счастьем. Первое, что мы сделали, - сообщили родителям Лени, что если они хотят приехать, то одна комната в их распоряжении. Они немедленно приехали. Кое-как стали покупать мебель. То стул (один еще до сих пор у меня), то столик (он еще на даче). Яков прислал пианино. Его роскошный жест нас потряс. Многие за нас радовались. Было новоселье - вот тогда-то, кажется, Яков и спел «Золотого петушка».
Жизнь шла все напряженнее. Леня приходил, когда я или уже легла, или спала. Ведь мне надо было вставать в шесть часов, чтобы к восьми успеть на завод «Электросвет» на Пироговской. Мы с ним не виделись и общались записками. Иногда ходили в театр. Я - прямо с завода, часто в спецовке. Леня вечно опаздывал на первое действие.
***
...Долгое время Леня работал бетонщиком в бригаде Грампа. Грамп - советский армянин, то ли молодым специалистом, то ли студентом был отправлен в Америку по обмену. Там работал, женился, вернулся и тут же был посажен. Человек необыкновенной энергии и предприимчивости, он организовал бригаду, в которую попали и Леня с Климовым. Эта бригада гремела по Норильлагу своими успехами и за счет действительно добросовестной работы, и за счет умения Грампа писать наряды и иметь хорошие отношения с начальством. Леня о Грампе всегда говорил с благодарностью. У Лени руки умели только писать и играть на рояле, но ноги у него были крепкие, и он приспособился катать тачки с бетоном. Это тоже далось ему нелегко. Он стеснялся своего неумения и боялся подвести бригаду.
За невыполнение плана урезали «пайку». Поэтому он даже в обеденный перерыв тренировался и достиг в этом большого мастерства. Норма: 250 тачек бетона на расстояние 50 метров - ему казалась нормальной. Потом и на даче катал тачки с удовольствием. Его от природы сильный организм как-то приспособился к зверским условиям. Он стал шире в плечах, наросли мышцы, и он стал сильным. Но все-таки он чувствовал, что чем дальше, тем меньше оставалось шансов выжить в таких условиях весь срок.
Однажды была страшная пурга, занесло железную дорогу. В середине пути между Норильском и Дудинкой, в районе станции Тундра, образовалась пробка. Снегоочистители не справлялись, нужны были люди с лопатами. На подмогу были высланы две бригады заключенных: одна бригада из уголовников, другая - «58-я статья». Шли пешком. К концу второго дня пришли на станцию Тундра. Там пробыли почти месяц, расчищая занесенные снегом составы. Жить было трудно, работать тяжело. Бани не было. Появились вши. Однажды после двенадцатичасового дня работы усталые вернулись к себе на нары.
Вдруг поступило распоряжение: через час выйти к станции Октябрьская (семь километров пути) на помощь работавшему там снегоочистителю. С Октябрьской предстояла долгая обратная дорога пешком по снегу к себе домой. И тут новое распоряжение: каждые два человека должны взять по мешку хлеба, которые нужно на своих плечах донести до станции Тундра. Начался ропот. Но делать было нечего: конечно, хлеб взяли и пошли. Уркаганы распечатали мешки и ели свежий хлеб «от пуза». А «58-я статья» не тронула ни крошки, обходясь своим «сухим пайком». В Тундре принесенный хлеб сдали по весу. И когда добрались до Норильска, всю недостачу хлеба разделили между всеми членами обеих бригад и вычитали из очередных паек каждого.
Я как-то спросила Леню, какое чувство было преобладающим: угнетение, холод? Он сказал: «Непрерывное чувство голода». И, несмотря на это, работали всеми силами, понимая, что их труд, хотя и подневольный, очень нужен.
***
...После разных хождений я попала на макаронную фабрику.Я собой представляла скелет, обтянутый кожей, и душевное состояние было невыносимо тяжелым.Собрала я остатки своих сил и с независимым видом принялась за работу на фабрике. Был 1944 год. Война. Время голодное. Мне выписывали каждый месяц какие-то пайки, доморощенные фабричные, - пять штук. Кроме того, на фабрике мы получали продовольственные карточки. Дело в том, что карточки получали все. Хлебные талоны еще отоваривались, а крупа, мясо, масло - редко.
Эти-то карточки в конце месяца и продавали на базаре отчаявшиеся что-либо по ним получить. Фабрика в основном работала на армию, но небольшая часть продукции шла в магазины. В этих-то магазинах начальник отдела снабжения и устраивал отоваривание наших карточек. Кроме того, за забором макаронной фабрики находилась кондитерская фабрика. Директор, главный инженер и начальник планового отдела (я) были общими. Поэтому я объедалась пряниками, у меня больная печень, но от такой «диеты» все прошло. Я таскала по несколько пряников и конфет домой для Олечки и Лени. Да еще была фабричная столовая, где итээров кормили получше, так что мы с Олей (ей разрешили ходить со мной в столовую) были вполне сыты. И Леню вечером было чем накормить.
..Отношение ко мне было очень хорошее. Хотя было несколько стычек с директором. Однажды фабрика не выполнила плана. Зовет меня директор с секретарем парткома организации. «Подпишите выполнение плана - покроем в следующие пять дней». - «Не подпишу!» Гром и молнии, просьбы секретаря. «Не буду!» Послали без моей подписи. Надо же было случиться, что на другой день - фельетон в «Правде» о том, что какого-то директора за приписки посадили на десять лет. Директор из громовержца превратился в теленка. Он ходил за мной: «Что теперь будет?» Он, наверное, боялся, как бы я на него не донесла.
Я величественно сказала: «Может быть, на этот раз пронесет». Мой авторитет поднялся еще выше. Да еще в Москве, в плановом отделе Наркомата пищевой промышленности сказали: «У вас хороший начальник планового отдела». Сам с удовольствием передал. Заведующая лабораторией, инженер-пищевик, вечно дрожала: у нее не было столь стойкого характера и она поддавалась на приказы директора давать неправильные анализы макаронных изделий и муки. Один приписанный процент влажности давал возможность директору и иже с ним вывозить муку в больших количествах с территории фабрики. Меня главный бухгалтер предупредил, дескать, то, что я не участвую в их делах, - «не умею жить». Потом его подвели и осудили на сколько-то лет.
Вспоминаю я эти две фабрики, да еще потом по совместительству мне дали винный завод. Это уже была большая нагрузка, я очень много работала. Словом, с работой было благополучно.
А на фабриках шла бурная жизнь. Крали все, кто как мог. С макаронной - директор вывозил что-то на машине, никто не мог его проверять. Отчетность покрывали заведующий лабораторией и бухгалтер. Работницы пекли на трубах сушилки, где была высокая температура, лепешки из муки и воды, как маца. Когда я бывала в цехе, меня всегда угощали. Но иногда нападала эпидемия проверок. Помню, как одна молодая женщина, у которой был маленький ребенок, которого она получила на фронте, хотела пронести в кармане телогрейки несколько горстей вермишели. Ее вахтерша поймала. Женщина была приезжая, не своя и не делилась с вахтерами. Ее судили и дали ей сколько-то лет. Все ее жалели, но полагалось выражать праведный гнев.
В кондитерской было совсем страшно. Однажды я осталась на фабрике ночью в качестве ответственного дежурного. Ночью я пошла по двору. Двор большой, темный, «экономили электроэнергию». Среди двора грузовик. Стою в темноте и вижу, как из цеха двери открываются и закрываются, и фигуры бегают по двору, кто к машине, кто к забору. Когда рассвело, пошла к забору. Там дыра, обсыпанная мукой и сахаром. Неаккуратно протаскивали. Проходная с охраной в стороне. Утром идет директор с обходом. Я к нему, с ужасом рассказываю о дыре в заборе. И что бы вы думали? Мне не влетело за то, что в мое дежурство таскали в дыру. Я поняла, что об автомашине мне распространяться нечего. Я обиделась, насовала пряников в карман и пошла спать после бурной ночи.
Потом надо мной смеялись и рассказывали, как секретарь парторганизации имела пропуск на ведро смыва со столов для поросенка, клала в ведро разные полуфабрикаты, конфеты, замазывала леденцовой массой, сверху наливала смыв и несла домой. Дома у нее было запасено много почтовых ящиков, и она отправляла куда-то добычу. Охрана это знала, но не смела трогать, пока это не стало скандальным и директор велел проверить. Обнаружили, заволновались, но позорить честь парторганизации не стали, внушили и успокоились. Так или иначе, люди были сыты и работали. В этом котле, среди людей, которых я вспоминаю с теплыми чувствами, я провертелась три года. Денег надо было много, и прибавился еще завод безалкогольных напитков («винный»). Там тоже я себя чувствовала хорошо. Тоже было много хороших людей, и работы было очень много.
На фабрике все шло своим чередом. Посадили главбуха, через месяц - главного механика. Ко мне подобрались. Вернее, главный инженер крайпищепрома с Лапшовым какие-то свои махинации хотели прикрыть мной. Мне удалось отвертеться, так как я абсолютно не была причастна к их делам. Но Лапшову я высказала, что с ним работать опасно - подведет и глазом не моргнет. Он смолчал и был смущен. Всю фабрику лихорадило целый месяц. Вредительство!
В вермишель подсыпали мелкие кусочки проволоки, конечно, для гибели солдат. Инженер ходил полумертвый. Сам не знал, в чем дело. Потом как-то обнаружилось, что сито, на котором сушилась вермишель, сделанное из тонких проволочек, износилось и стало рассыпаться, а рабочие не заметили. Как-то пронесло. Жили все под страхом. Я держалась в стороне. Не дружила ни с кем, так как в мои личные дела не могла никого посвятить. Многие догадывались, но никто не расспрашивал ни о чем. И потом, когда Леня появился из Норильска уже свободным и показался в своем парижском пальто, вся контора прильнула к окнам, когда мы с ним шли мимо. Опять-таки никто не спросил, откуда у меня взялся муж. Сказали только, что «у вас очень интересный муж».
Начальником железной дороги Дудинка - Норильск, еще тогда узкоколейки, мне кажется, был брат - не то родной, не то двоюродный - пианиста Гилельса. Он очень обязательный человек. Он устроил все, что касалось проезда по железной дороге. Приехали в Норильск, в гостиницу. На другой же день я пошла в отдел кадров. Там начальник, посмотрев мои документы, сказал: «Будете работать в отделе кадров». Я сказала, что сначала пойду поговорю в плановый отдел. Там посмотрели мои документы, спросили, куда бы я хотела. Я посмотрела на работающих в отделе экономистов. Солидные, важные, все они или бывшие заключенные, или еще заключенные. Я струхнула, думаю, куда мне с моей макаронной, и говорю: «Куда-нибудь на производство, например на хлебозавод».
Они засмеялись, оставили меня в плановом отделе. Сначала я была референтом по каким-то второстепенным предприятиям, а потом мне отдали все горнорудные. Оказалось очень просто. Все эти важные сотрудники были кто агроном, кто инженер, кто просто интеллигентный человек. Начальник планового отдела был Иванов - представитель «бытовиков», бывший бухгалтер. Экономику воспринимал как изнанку бухгалтерии. Боже, что они считали и что они писали! И в Москве все это принималось. Короче говоря, начальник планового отдела, заперев дверь кабинета, просил меня объяснить, как рассчитывать необходимое количество рабочих на данную программу. Однажды я ошиблась в каких-то расчетах, нечаянно запятую в огромных цифрах поставила не туда.
Работой была увлечена. Сражалась, добивалась, читала книги по горному делу. Это было потом. А пока надо было устраивать жизнь. Было две возможности. В Норильске через два дома от управления комбинатом находилась старая гостиница, а через дорогу - новая гостиница. Новая была для приезжих, где они и останавливались, а старая была превращена в итээровское общежитие. Там были комнаты с маленькими прихожими, с отдельным умывальником. Словом, после моей ванной комнаты с печками казалась раем. Ленин начальник Николай Тимофеевич Глушков предложил нам поселиться с его семьей в общей квартире. Сейчас Глушков в Москве почти министр, начальник Комитета по ценам.
А тогда - молодой красивый начальник финансового отдела, в состав которого входил и юридический. Он заочно кончил юридический или экономический факультет и, я не помню когда, защитил кандидатскую диссертацию. Так что профессор под боком ему был далеко не бесполезен. Квартира была роскошная, нам давали большую комнату. Леня согласился, а я встала на дыбы: еще одна зависимость. Леня это понял и отказался. Глушкову это было и непонятно, и неприятно. Дали нам в старой гостинице большую комнату. Мебель сделал Ленин приятель, начальник мебельной мастерской: шкаф, двуспальную кровать (редкость в те времена), стулья, стол, ведь магазинов мебельных не было.
Утром я первым делом подходила к окну. Всегда одно и то же. Идут плотные ряды прижавшихся друг к другу женщин. На юбке номер, на телогрейке номер, кругом собаки и охрана - ведут на работу женский лагерь. Их водили по нашей улице. Счастливицы из них работали в пошивочных мастерских, в столовых, в сфере обслуживания. Работали прислугами, няньками у начальства, уборщицами в гостиницах. В шахтах и рудниках женщин не было. Я по своей работе хотела пойти в шахту, мне запретили - разорвут. Колонна заключенных женщин - зрелище ужасное, особенно если пурга. Ветер буквально валит с ног, и зимнее пальто продувает, как будто ты в одной рубашке. А эти женщины в телогрейках и юбках. Нам ходить до управления комбинатом было минут десять, и то продует насквозь, пока дойдешь. Зато в самом управлении - благолепие: чистота, все хорошо одеты, теплынь, форточки открыты. Мы, женщины, в блузках с короткими рукавами. Обедали в ДИТРе (Дом ИТР). Прекрасная столовая, к чаю сдобные булочки. Дома паек - колбаса салями, копченый балык. Так нам полагалось по «рангу». Словом, я попала совсем на другую планету.
Сшили мне зимнее пальто, какие-то юбки, блузки, валенки - все это «на материке» было недоступно. А до нашего приезда Норильск получил много американских «подарков» для пострадавших от войны. Всякие вещи, бывшие в употреблении. Жены начальников ходили в котиковых американских шубках, их было много. Всякие вязаные вещи выдавали по предприятиям сотрудникам, все брали. Один работник из нашего отдела, швед-инженер, отказался взять: «Американских обносков мне не надо». Хотя у него ничего не было. Я получала северные надбавки, так как работала по договору. Леня не получал, так как был местный житель (на поселении). Работа у обоих была интересная, материальное благополучие было, дети были относительно благополучны.
Ничего, казалось, не предвещало плохого. Война кончилась. Друзей было много. Идешь по Норильску, сплошь высокоинтеллигентные лица. Однажды мне пришлось по делу быть в проектном отделе. Это большое отдельное здание, народу работало тогда там очень много. Все мужчины, все заключенные и все инженеры, многие высокой квалификации. Лица серые, горько напряженные, ни шуток, ни улыбок. Весь Норильский комбинат построен по их проектам. Слава Завенягину, спас столько людей и дал им возможность заниматься своей работой.
Пришла я, мне дали все, что я просила. Я села заниматься и почувствовала, как ко мне, с одной стороны, настроены враждебно - «вольняшка», да еще относительно хорошо одетая, да еще из вышестоящей организации (Леня до освобождения так же думал). С другой стороны, стеснялись своей неубранности, запущенности помещения, тяжелого воздуха. Чувствовалось отсутствие женщин. Это еще были люди в привилегированном положении. Они пользовались улучшенным пайком, жили в особых комнатах (кабинах) отдельно от всех заключенных. Те же заключенные, которые работали в управлении, большей частью расконвоированные или только что освобожденные, мною не воспринимались как заключенные, отношения были вполне товарищескими. Я даже о некоторых не знала, кто они.
Остальной страшный лагерь уголовников и тех, кому не удалось выбраться на квалифицированную работу, был совершенно от нас изолирован. Условия работы на горных работах были ужасными. Помню, как мне надо было разобраться с премией для одного рудника. Я поехала в контору этого рудника. Там был молодой экономист - алкоголик, бывший заключенный. Он мне и рассказал правду об этой премии: на руднике одна часть, где были мощные пласты руды, совсем не была приспособлена для работы и была закрыта для добычи по технике безопасности. Начальник рудника послал туда рабочих, план перевыполнили. Слава богу, аварии не произошло.
Все это было тайной от нас. А этот парень все выболтал. Я сказала при обсуждении, что получать премию за то, что рисковали человеческими жизнями, нельзя. Что тут было! Парня этого выгнали с работы. Меня вызвали и велели извиниться перед главным инженером горного управления. Я категорически отказалась. Все так и заглохло. Но мы с ним стали врагами. Другой раз пошла я на агломерационную фабрику, где выплавлялись полуфабрикаты, которые потом поступали для выработки никеля. Когда из трубы этой фабрики дым из‐за направления ветра попадал в комнату, мы чихали и кашляли. В самой же фабрике был ад, стоял туман от испарений с таким серным запахом, что дышать было нельзя. По технике безопасности люди должны были работать в противогазах. Но это было тяжело. Я видела, как противогазы болтались за спиной, а люди работали так. Я, зажав нос и рот платком, промчалась по цехам и больше не ходила. Тем более что это была не моя область.
Леня занимался очень много. Законодательство по труду на Севере по северным льготам было отрывочным. От случая к случаю были разные постановления, нередко противоречащие одно другому. Еще будучи заключенным, Леня написал «книгу» о северных льготах. Ее напечатали на ротаторе. Но за несколько лет многое в законодательстве изменилось. И он снова взялся за эту работу, был снова «издан». К этой теме он вернулся почти через тридцать лет и в 1972 году издал, уже в Москве, книгу: «Льготы для работников Крайнего Севера». Леня всячески старался, используя свое привилегированное положение, вытаскивать с «общих работ» своих юристов. Вытащил Шляпочникова и еще кого-то, я забыла уже кого.
Работники, токари, слесари - народ серьезный, пьяных не было. Люди дорожили работой, так как устроиться было больше негде и у всех были свои дома, хозяйство. Летом во время навигации все шкиперы, механики, матросы катеров уходили на суда сплавлять лес по Енисею. Зимой же они получали отпуск на два месяца. Остальное время они должны были использоваться в мехмастерских. Механики занимались ремонтом механизмов своих катеров и тракторов. А вот шкиперы, которые были заняты ремонтом корпусов, у них работа была в основном весенняя: спускать на воду катер, красить, затирать дыры.
А зимой они частенько болтались без дела. Была партийная прослойка, особенно активным был Медведев, начальник литейного цеха. Грязный, небритый, нестриженый. Пьяница - только не на работе. Приходил ко мне: «Открой “рюдюкуль” и дай трешку до зарплаты - жена не дает». Отдавал всегда. Активность проявлялась у многих. У Медведева она проявлялась священной ненавистью к «врагам народа», к евреям и т. д. Это не у рабочих, а у тех, кто должен был проявлять свою партийность. Сейчас расскажу. Был тоже председатель месткома, у которого я задним числом за месяц или два писала протоколы заседаний месткома (несуществовавших) для отчета.
Жизнь шла мирно - были какие-то собрания, на которых люди с тоски не знали куда деваться. Собирали членские взносы. Но вот однажды зовет меня начальник мастерских. Прихожу, у него сидит какая-то женщина. Он мне: «Посмотрите, какие у нас есть вакантные должности мастеров, нам дают освобожденного секретаря парторганизации». - «Нам не положено по количеству рабочих». - «Так постановил райком». Нашла им должность мастера какого-то несуществующего цеха. Женщина же была женой этого освобожденного парторга. Все дело было в том, что какого-то «номенклатурного» по енисейским масштабам деятеля откуда-то убрали, но и устроить надо тоже, хоть на маленькую, но руководящую должность. Моему начальнику это было поперек горла. Но что делать! Я же обрела лютого врага. Опять! Он начал функционировать.
Машинистка была завалена протоколами, размножением разных партийных документов. Бумага полилась рекой. Против меня была организована кампания на тему: неуважение к рабочему классу. Было организовано заявление в райком, что я с неуважением отношусь к рабочему классу, что выражается в том, что я не позволяю входить к себе в комнату с папиросой в зубах. Я этого не знала. Только однажды ко мне в комнату входит какой-то очень хорошо одетый интеллигентный человек в сопровождении начальника парторганизации треста, который держался как мальчик перед этим человеком. Они вошли, со мной не поздоровались, как-то неловко повертелись, посмотрели на меня, я на них. Я продолжала работать. Потом они ушли не попрощавшись.
Оказывается, пошли напротив к нормировщикам, открыли туда дверь, там ничего не было видно от махорочного дыма и ничего не слышно от хохота. Там ошивались шкиперы, которым нечего было делать. Этого я тоже не знала. Только дня через три приходит ко мне Медведев: «Ну и попало нам из‐за тебя в райкоме: человек вас к культуре приучает, а вы как к нему (это ко мне) относитесь». С тех пор еще во дворе затаптывали цигарки, прежде чем войти ко мне в комнату. В следующий раз была организована жалоба на меня, тоже коллективная - «недоверие к рабочему классу» - уже в трест: авось там клюнет.
Я решила снять по всем материалам фотографию рабочего дня. Позвала несколько инженеров, люди толковые, рассказала им технику дела. И однажды утром в каждом цехе явилось по два гаврика, которые более или менее толково записывали потери рабочего времени. В столярке рабочие вообще пришли к десяти часам вместо восьми. Где-то кто-то полдня искал инструмент и т. д. Картина получилась неутешительная. Я написала отчет об этом. Что тут было - недоверие к рабочему классу! Тайная слежка! Тут как раз общее собрание: то ли годовой отчет, то ли квартальный. Слышу: главный инженер, оперируя моей фотографией, говорит, что вот такая работа была проделана по рекомендации Красноярска. Ну, все! Я реабилитирована, на сей раз выручил главный инженер.
Ссыльные инженеры выражали мне подчеркнутое уважение. Один раз, когда я опоздала на какое-то совещание у директора, было человек двадцать. Я вошла, уже начались разговоры. Когда я вошла, все встали, предложили мне стул. Директор опешил. Он нашелся и похлопал ладонью на пустой стул рядом с собой. Он не встал. Я была смущена, но растрогана. И вот они объявили мне чуть ли не бойкот. Дело в том, что до меня плановым отделом заведовал ссыльный бывший механик на каком-то судне. У него был прекрасный почерк, он умел складывать и вычитать, наши катера он звал «кораблями». «Я пошел на корабль». Свою старую форменную речную фуражку, зашитую снаружи нитками, он называл «головным убором». Никогда не улыбался, был угрюм и худ, как палка.
Утром до умопомрачения я пыталась ему доказать, что все, что он со своим помощником делает, все во вред делу и неверно. Он говорил одно: что такого несчастья в жизни, как подчиняться женщине, у него еще не было. С ним я не могла сладить, пошла к директору, а тот из лесорубов, потом был механиком на катере, потом стал директором - хороший парень, но ничего не понимал. Пошли к начальнику планового отдела треста. Там деваха с десятью классами образования: «Не все ли равно, что пишут, заполняют все формы, и то спасибо!» Пошла к Петрову, надо было к главному инженеру, я не сообразила, а они в контрах. Петров срочно назначил совещание. Главный инженер на него не пришел. Петров ему влепил за это в приказе выговор. Я сделала доклад. Петров и начальник политотдела поняли, что я хочу что-то наладить и, может быть, что-то понимаю.
После совещания Петров моих помощников и капитана с его «головным убором» и другого (в Румынии был налоговым инспектором) велел немедленно перевести в слесари. Мне стало жалко моего «капитана», я подала заявление Петрову, что он будет работать со мной, и получила резолюцию «отказать!». Это меня помирило с инженерами, а то оказывалось, что я гонительница ссыльных. «Капитан» же мой приспособился в цехе писать наряды. Начальник цеха был рад, он этим тяготился. И себе он также выписывал наряды не на меньшую сумму, чем зарабатывал в плановом отделе. Мне же дали человека недавно из лагеря, бывшего заведующего финансовым отделом горисполкома, который в чем-то уголовном провинился и сейчас, отсидев, вернулся, но у него не было руки, и его устроили ко мне: хоть и бывший, а все-таки «номенклатура». Он подчеркнуто говорил всем начальникам «ты». Они смущенно ему отвечали тем же. С первых же слов: «Я в жизни не подчинялся женщине». Я: «Попробуйте». Стали мы работать по-новому, вовремя стали сдавать выполнение плана. Так что меня оставили в покое.
Но окончательное признание и авторитет я заработала следующим образом. У моего финансиста был сынишка в четвертом или пятом классе. Ему задали по арифметике задачку. С этой задачкой мой финансист бегал к нормировщикам - не решили, пошел к инженерам - не решили. Он пришел опечаленный и говорит: «Вот какие задачи задают детям». А чтобы я посмотрела, у него самомнение не позволяло. Я эту задачу посмотрела и тут же вспомнила правило со школьных времен. Все. Мой авторитет в мехмастерских был окончательно утвержден...
Существовал эмалировочный цех. Эмалированные абажуры грузили навалом в грузовики, сваливали на станции, затем грузили в вагоны, они тряслись в вагонах. К потребителям попадали оббитые, в вагонах пол был зеленый от эмали, также и место на станции, где их сваливали. Несколько раньше их упаковывали в ящики, но нашелся догадливый человек, который внес «рационализаторское предложение», посчитали экономию на бестарную перевозку, он получил, что в таких случаях причитается. Все видели это безобразие, но в плане уже не было упаковки, и все. Был цех распределительных щитов, и на самом верху, на третьем этаже был «секретный» цех, где делали военную морскую арматуру. Причем мы полным именем в плане и в сводках писали «боковой фонарь» и «задний фонарь» и количество, а смотреть было нельзя. Видимо, была небольшая неувязка в «секретных» делах.
Рабочих было около 2000 человек (а может быть, и меньше). Было заводоуправление, планово-производственный отдел, бухгалтерия, отдел кадров. В каждом цехе своя контора. На заводе была всесильная бухгалтерия, которая жила по своим инструкциям и никак не хотела считаться с тем, что кроме нее есть еще сам завод, который нуждается в отчетных данных. Бухгалтеры нас открыто презирали и не желали с нами знаться. Поэтому (тем более что сроки отчетности были разные) мы вели другой «внесистемный учет» выполнения плана. В плановом отделе мы составляли планы, писали конъюнктурные отчеты, делали сводки на всякие сроки. Кроме того, должны были заниматься организацией цехового и бригадного хозрасчета, соцсоревнования и пр.
Я начала заниматься всем этим со всем душевным пылом. Но была бухгалтерия, которая не хотела свою отчетность строить по «хозрасчетным цехам», а тем более бригадным. Внесистемный учет был необязателен, не узаконен и никому не нужен, был один шум. Приезжали кандидаты наук, которых послали ко мне и от которых я старалась избавиться, так как путного ничего не было, а врать не хотелось. Была одна вдохновенная журналистка, которая занималась бригадным хозрасчетом, я обрадовалась и самоустранилась. Она писала о труде работниц. Она их замотала вконец, пока не поняла, что ей лучше вовремя закруглиться.
Соцсоревнованием я тоже занималась вполне добросовестно. Заметим только, что меньше всего соревнованием занимаются сами соревнующиеся. Помню, что к нам в комиссию (это была общественная работа) никто из рабочих ни с одним вопросом не пришел. Мой большой портрет среди стахановцев висел на заводском дворе. Я начала заниматься улучшением отчетности в учете. Мы с одним экономистом Плискиным начали заниматься стандарт-костом. Но эта система при безграмотности бухгалтеров и при отсутствии счетной техники не могла быть применена на нашем заводе. Словом, хватались, метались, искали что-то новое. Вспомнили о хозрасчете бригад. Это хоть будет учитываться в системе общей бухгалтерии. А учет выполнения плана и цены - условные. Все это опять будет «внесистемное». Это все больные места любого экономиста-производственника.
Со мной стали происходить странные вещи. Иду я по цеху, где делают электрические щиты. Стоят железные листы в разном порядке, и я не вижу, кто мне за этими щитами говорит, тем более что между щитами полумрак. Слышу по-французски вполголоса: «Мадам, я хотел бы поговорить с вами». Я делаю вид, что не слышу, и ухожу. Через несколько дней снова. Я больше в этот цех сама не хожу. У меня стол стоял перпендикулярно столу Попова. Однажды приходит из отдела снабжения сотрудник и начинает говорить с Поповым довольно громко, явно стараясь меня вовлечь в разговор. Вид у него был какой-то несчастный - развязный, у Попова - напряженный. Это потом я отдала себе отчет. Он начал говорить что-то плохое о вождях. Я инстинктивно, не давая себе отчета почему, встала и ушла.
Тогда меня просто вызвали на Лубянку повесткой и сказали, что я должна сотрудничать с ГПУ и помогать им изучать «настроение масс». Это попросту быть «сексотом» (секретным сотрудником). На другой же день Леня поехал в Иваново, где Славка Домбровский был начальником областного ГПУ (или ЧК). Привез министру (или еще тогда наркому) .. Абакумову записку: «Выполни просьбу». Меня снова вызвали на Лубянку и извинились. Но мой трудовой энтузиазм был сильно подорван. Жизнь потеряла много светлых тонов. И пережитое чувство унижения и беззащитности отравило жизнь.
Вызвали по телефону Юрия на Лубянку. Он с перепуга вспомнил почему-то Буденного и сказал: «Я уезжаю в командировку по заданию Буденного, приду, когда вернусь». Пошел на работу, поделился с начальством, его отправили на несколько месяцев в командировку, и о нем забыли. У отца в отделе работала девушка, которая говорила тут же своей подруге: «Никто не говорит, что мне писать - не знаю, а завтра надо идти отчитываться». Сестра моя Татьяна Флоренская говорила: «Я трусиха, отделаться не смогу, поэтому, если заставят, я буду всем говорить: “При мне ничего такого не говорите”». Страх, подозрительность. Ненависть везде. Слово «бдительность» было очень употребительным. И, несмотря на это, люди работали не покладая рук, надеясь на что-то прекрасное.
Доносительство, которое называлось «сигналом», почиталось за доблесть. Гениальность Сталина никем не оспаривалась. Его слово было выше закона. Дзержинский был «рыцарь революции». Его именем называли сыновей. У Пашуканиса и у Фридлянда сыновья были Феликсы. Непонятно почему, но Иосифами не называли. В честь Ленина Владимиры, Владилены и пр. были кругом. Все, что было хорошего, успехи в промышленности, снижение цен - это все Сталин, а вся жестокость этого была во имя этой цели. Страх подавлял всякие сомнения. Поклонение Сталину было искренним. Ведь и в бой во время войны шли с именем Сталина.
Как все это понять - не берусь судить. Ведь за Гитлером тоже шел весь народ (за малым исключением). Время было мрачное. Но материально жилось все лучше, и это служило причиной для прощения жестокости. Словом, не мне судить. Найдутся умные независимые историки, которые поймут и расскажут. Но это будет еще не скоро. Все это пишу, только чтобы хоть немножко было понятно, в какой обстановке мы жили и работали. Самые умные понимали, что «революция пожирает своих сыновей». Каждый думал, что его не коснется, потому что никакой вины за собой не знал. Пашуканис решил Леню спасать, подальше его спрятать от «органов». Не спас. С Пашуканисом мы не были знакомы домами. Леня с ним встречался только на работе.
В 1932 году Пашуканис узнал, что создается строительный кооператив для ученых. Леня этого не знал, ему и в голову не приходило интересоваться этим. Пашуканис сказал: «Одна старая профессура записалась, а нашим что? Леонид, записывайтесь немедленно!» В этом кооперативе одновременно можно было записаться и на дачу. Леня сказал: «Это еще зачем?» Пашуканис сказал: «Записывайтесь!» А как выплачивать? Все гонорары шли потом на кооператив. Выстроили дом. Квартиры распределили. Нам - самая плохая в нижнем этаже, с окнами на улицу. Вечером нам кто-то сказал: «Немедленно занимайте квартиру, иначе в нее кто-нибудь въедет».
Мы тут же поехали, захватив кое-какие вещи, взломали замок и заняли квартиру. Трахтенберг таким же манером въехал в свою квартиру, хотя она и не была кооперативная. Жилищный кризис был ужасный. Ведь прошло столько лет (около двадцати лет с начала Первой мировой войны), когда ничего не строилось и не ремонтировалось, а население Москвы непомерно росло. На другой день мы перевезли свою мебель из 16,5‐метровой комнаты на Усачевке в дом № 16, кв. № 16. Квартира была трехкомнатная, светлая, солнечная. Кухня была очень большая, метров 14. Мы так радовались. Леня ходил из комнаты в комнату важный.
Мы все трое: Олечка четырех лет, Ленечка семи лет и я - ходили за ним следом. Где он садился, там и мы садились. Стульев еще не хватало. В большой комнате было окно фонарем и под ним две батареи были соединены отопительной трубой. Там садились ребята. Тогда еще они туда умещались и, как птенцы из гнезда, выглядывали. Они от удивления ничего не говорили, только слушали и смотрели, мы и сами были оглушены таким счастьем. Первое, что мы сделали, - сообщили родителям Лени, что если они хотят приехать, то одна комната в их распоряжении. Они немедленно приехали. Кое-как стали покупать мебель. То стул (один еще до сих пор у меня), то столик (он еще на даче). Яков прислал пианино. Его роскошный жест нас потряс. Многие за нас радовались. Было новоселье - вот тогда-то, кажется, Яков и спел «Золотого петушка».
Жизнь шла все напряженнее. Леня приходил, когда я или уже легла, или спала. Ведь мне надо было вставать в шесть часов, чтобы к восьми успеть на завод «Электросвет» на Пироговской. Мы с ним не виделись и общались записками. Иногда ходили в театр. Я - прямо с завода, часто в спецовке. Леня вечно опаздывал на первое действие.
***
...Долгое время Леня работал бетонщиком в бригаде Грампа. Грамп - советский армянин, то ли молодым специалистом, то ли студентом был отправлен в Америку по обмену. Там работал, женился, вернулся и тут же был посажен. Человек необыкновенной энергии и предприимчивости, он организовал бригаду, в которую попали и Леня с Климовым. Эта бригада гремела по Норильлагу своими успехами и за счет действительно добросовестной работы, и за счет умения Грампа писать наряды и иметь хорошие отношения с начальством. Леня о Грампе всегда говорил с благодарностью. У Лени руки умели только писать и играть на рояле, но ноги у него были крепкие, и он приспособился катать тачки с бетоном. Это тоже далось ему нелегко. Он стеснялся своего неумения и боялся подвести бригаду.
За невыполнение плана урезали «пайку». Поэтому он даже в обеденный перерыв тренировался и достиг в этом большого мастерства. Норма: 250 тачек бетона на расстояние 50 метров - ему казалась нормальной. Потом и на даче катал тачки с удовольствием. Его от природы сильный организм как-то приспособился к зверским условиям. Он стал шире в плечах, наросли мышцы, и он стал сильным. Но все-таки он чувствовал, что чем дальше, тем меньше оставалось шансов выжить в таких условиях весь срок.
Однажды была страшная пурга, занесло железную дорогу. В середине пути между Норильском и Дудинкой, в районе станции Тундра, образовалась пробка. Снегоочистители не справлялись, нужны были люди с лопатами. На подмогу были высланы две бригады заключенных: одна бригада из уголовников, другая - «58-я статья». Шли пешком. К концу второго дня пришли на станцию Тундра. Там пробыли почти месяц, расчищая занесенные снегом составы. Жить было трудно, работать тяжело. Бани не было. Появились вши. Однажды после двенадцатичасового дня работы усталые вернулись к себе на нары.
Вдруг поступило распоряжение: через час выйти к станции Октябрьская (семь километров пути) на помощь работавшему там снегоочистителю. С Октябрьской предстояла долгая обратная дорога пешком по снегу к себе домой. И тут новое распоряжение: каждые два человека должны взять по мешку хлеба, которые нужно на своих плечах донести до станции Тундра. Начался ропот. Но делать было нечего: конечно, хлеб взяли и пошли. Уркаганы распечатали мешки и ели свежий хлеб «от пуза». А «58-я статья» не тронула ни крошки, обходясь своим «сухим пайком». В Тундре принесенный хлеб сдали по весу. И когда добрались до Норильска, всю недостачу хлеба разделили между всеми членами обеих бригад и вычитали из очередных паек каждого.
Я как-то спросила Леню, какое чувство было преобладающим: угнетение, холод? Он сказал: «Непрерывное чувство голода». И, несмотря на это, работали всеми силами, понимая, что их труд, хотя и подневольный, очень нужен.
***
...После разных хождений я попала на макаронную фабрику.Я собой представляла скелет, обтянутый кожей, и душевное состояние было невыносимо тяжелым.Собрала я остатки своих сил и с независимым видом принялась за работу на фабрике. Был 1944 год. Война. Время голодное. Мне выписывали каждый месяц какие-то пайки, доморощенные фабричные, - пять штук. Кроме того, на фабрике мы получали продовольственные карточки. Дело в том, что карточки получали все. Хлебные талоны еще отоваривались, а крупа, мясо, масло - редко.
Эти-то карточки в конце месяца и продавали на базаре отчаявшиеся что-либо по ним получить. Фабрика в основном работала на армию, но небольшая часть продукции шла в магазины. В этих-то магазинах начальник отдела снабжения и устраивал отоваривание наших карточек. Кроме того, за забором макаронной фабрики находилась кондитерская фабрика. Директор, главный инженер и начальник планового отдела (я) были общими. Поэтому я объедалась пряниками, у меня больная печень, но от такой «диеты» все прошло. Я таскала по несколько пряников и конфет домой для Олечки и Лени. Да еще была фабричная столовая, где итээров кормили получше, так что мы с Олей (ей разрешили ходить со мной в столовую) были вполне сыты. И Леню вечером было чем накормить.
..Отношение ко мне было очень хорошее. Хотя было несколько стычек с директором. Однажды фабрика не выполнила плана. Зовет меня директор с секретарем парткома организации. «Подпишите выполнение плана - покроем в следующие пять дней». - «Не подпишу!» Гром и молнии, просьбы секретаря. «Не буду!» Послали без моей подписи. Надо же было случиться, что на другой день - фельетон в «Правде» о том, что какого-то директора за приписки посадили на десять лет. Директор из громовержца превратился в теленка. Он ходил за мной: «Что теперь будет?» Он, наверное, боялся, как бы я на него не донесла.
Я величественно сказала: «Может быть, на этот раз пронесет». Мой авторитет поднялся еще выше. Да еще в Москве, в плановом отделе Наркомата пищевой промышленности сказали: «У вас хороший начальник планового отдела». Сам с удовольствием передал. Заведующая лабораторией, инженер-пищевик, вечно дрожала: у нее не было столь стойкого характера и она поддавалась на приказы директора давать неправильные анализы макаронных изделий и муки. Один приписанный процент влажности давал возможность директору и иже с ним вывозить муку в больших количествах с территории фабрики. Меня главный бухгалтер предупредил, дескать, то, что я не участвую в их делах, - «не умею жить». Потом его подвели и осудили на сколько-то лет.
Вспоминаю я эти две фабрики, да еще потом по совместительству мне дали винный завод. Это уже была большая нагрузка, я очень много работала. Словом, с работой было благополучно.
А на фабриках шла бурная жизнь. Крали все, кто как мог. С макаронной - директор вывозил что-то на машине, никто не мог его проверять. Отчетность покрывали заведующий лабораторией и бухгалтер. Работницы пекли на трубах сушилки, где была высокая температура, лепешки из муки и воды, как маца. Когда я бывала в цехе, меня всегда угощали. Но иногда нападала эпидемия проверок. Помню, как одна молодая женщина, у которой был маленький ребенок, которого она получила на фронте, хотела пронести в кармане телогрейки несколько горстей вермишели. Ее вахтерша поймала. Женщина была приезжая, не своя и не делилась с вахтерами. Ее судили и дали ей сколько-то лет. Все ее жалели, но полагалось выражать праведный гнев.
В кондитерской было совсем страшно. Однажды я осталась на фабрике ночью в качестве ответственного дежурного. Ночью я пошла по двору. Двор большой, темный, «экономили электроэнергию». Среди двора грузовик. Стою в темноте и вижу, как из цеха двери открываются и закрываются, и фигуры бегают по двору, кто к машине, кто к забору. Когда рассвело, пошла к забору. Там дыра, обсыпанная мукой и сахаром. Неаккуратно протаскивали. Проходная с охраной в стороне. Утром идет директор с обходом. Я к нему, с ужасом рассказываю о дыре в заборе. И что бы вы думали? Мне не влетело за то, что в мое дежурство таскали в дыру. Я поняла, что об автомашине мне распространяться нечего. Я обиделась, насовала пряников в карман и пошла спать после бурной ночи.
Потом надо мной смеялись и рассказывали, как секретарь парторганизации имела пропуск на ведро смыва со столов для поросенка, клала в ведро разные полуфабрикаты, конфеты, замазывала леденцовой массой, сверху наливала смыв и несла домой. Дома у нее было запасено много почтовых ящиков, и она отправляла куда-то добычу. Охрана это знала, но не смела трогать, пока это не стало скандальным и директор велел проверить. Обнаружили, заволновались, но позорить честь парторганизации не стали, внушили и успокоились. Так или иначе, люди были сыты и работали. В этом котле, среди людей, которых я вспоминаю с теплыми чувствами, я провертелась три года. Денег надо было много, и прибавился еще завод безалкогольных напитков («винный»). Там тоже я себя чувствовала хорошо. Тоже было много хороших людей, и работы было очень много.
На фабрике все шло своим чередом. Посадили главбуха, через месяц - главного механика. Ко мне подобрались. Вернее, главный инженер крайпищепрома с Лапшовым какие-то свои махинации хотели прикрыть мной. Мне удалось отвертеться, так как я абсолютно не была причастна к их делам. Но Лапшову я высказала, что с ним работать опасно - подведет и глазом не моргнет. Он смолчал и был смущен. Всю фабрику лихорадило целый месяц. Вредительство!
В вермишель подсыпали мелкие кусочки проволоки, конечно, для гибели солдат. Инженер ходил полумертвый. Сам не знал, в чем дело. Потом как-то обнаружилось, что сито, на котором сушилась вермишель, сделанное из тонких проволочек, износилось и стало рассыпаться, а рабочие не заметили. Как-то пронесло. Жили все под страхом. Я держалась в стороне. Не дружила ни с кем, так как в мои личные дела не могла никого посвятить. Многие догадывались, но никто не расспрашивал ни о чем. И потом, когда Леня появился из Норильска уже свободным и показался в своем парижском пальто, вся контора прильнула к окнам, когда мы с ним шли мимо. Опять-таки никто не спросил, откуда у меня взялся муж. Сказали только, что «у вас очень интересный муж».
Начальником железной дороги Дудинка - Норильск, еще тогда узкоколейки, мне кажется, был брат - не то родной, не то двоюродный - пианиста Гилельса. Он очень обязательный человек. Он устроил все, что касалось проезда по железной дороге. Приехали в Норильск, в гостиницу. На другой же день я пошла в отдел кадров. Там начальник, посмотрев мои документы, сказал: «Будете работать в отделе кадров». Я сказала, что сначала пойду поговорю в плановый отдел. Там посмотрели мои документы, спросили, куда бы я хотела. Я посмотрела на работающих в отделе экономистов. Солидные, важные, все они или бывшие заключенные, или еще заключенные. Я струхнула, думаю, куда мне с моей макаронной, и говорю: «Куда-нибудь на производство, например на хлебозавод».
Они засмеялись, оставили меня в плановом отделе. Сначала я была референтом по каким-то второстепенным предприятиям, а потом мне отдали все горнорудные. Оказалось очень просто. Все эти важные сотрудники были кто агроном, кто инженер, кто просто интеллигентный человек. Начальник планового отдела был Иванов - представитель «бытовиков», бывший бухгалтер. Экономику воспринимал как изнанку бухгалтерии. Боже, что они считали и что они писали! И в Москве все это принималось. Короче говоря, начальник планового отдела, заперев дверь кабинета, просил меня объяснить, как рассчитывать необходимое количество рабочих на данную программу. Однажды я ошиблась в каких-то расчетах, нечаянно запятую в огромных цифрах поставила не туда.
Работой была увлечена. Сражалась, добивалась, читала книги по горному делу. Это было потом. А пока надо было устраивать жизнь. Было две возможности. В Норильске через два дома от управления комбинатом находилась старая гостиница, а через дорогу - новая гостиница. Новая была для приезжих, где они и останавливались, а старая была превращена в итээровское общежитие. Там были комнаты с маленькими прихожими, с отдельным умывальником. Словом, после моей ванной комнаты с печками казалась раем. Ленин начальник Николай Тимофеевич Глушков предложил нам поселиться с его семьей в общей квартире. Сейчас Глушков в Москве почти министр, начальник Комитета по ценам.
А тогда - молодой красивый начальник финансового отдела, в состав которого входил и юридический. Он заочно кончил юридический или экономический факультет и, я не помню когда, защитил кандидатскую диссертацию. Так что профессор под боком ему был далеко не бесполезен. Квартира была роскошная, нам давали большую комнату. Леня согласился, а я встала на дыбы: еще одна зависимость. Леня это понял и отказался. Глушкову это было и непонятно, и неприятно. Дали нам в старой гостинице большую комнату. Мебель сделал Ленин приятель, начальник мебельной мастерской: шкаф, двуспальную кровать (редкость в те времена), стулья, стол, ведь магазинов мебельных не было.
Утром я первым делом подходила к окну. Всегда одно и то же. Идут плотные ряды прижавшихся друг к другу женщин. На юбке номер, на телогрейке номер, кругом собаки и охрана - ведут на работу женский лагерь. Их водили по нашей улице. Счастливицы из них работали в пошивочных мастерских, в столовых, в сфере обслуживания. Работали прислугами, няньками у начальства, уборщицами в гостиницах. В шахтах и рудниках женщин не было. Я по своей работе хотела пойти в шахту, мне запретили - разорвут. Колонна заключенных женщин - зрелище ужасное, особенно если пурга. Ветер буквально валит с ног, и зимнее пальто продувает, как будто ты в одной рубашке. А эти женщины в телогрейках и юбках. Нам ходить до управления комбинатом было минут десять, и то продует насквозь, пока дойдешь. Зато в самом управлении - благолепие: чистота, все хорошо одеты, теплынь, форточки открыты. Мы, женщины, в блузках с короткими рукавами. Обедали в ДИТРе (Дом ИТР). Прекрасная столовая, к чаю сдобные булочки. Дома паек - колбаса салями, копченый балык. Так нам полагалось по «рангу». Словом, я попала совсем на другую планету.
Сшили мне зимнее пальто, какие-то юбки, блузки, валенки - все это «на материке» было недоступно. А до нашего приезда Норильск получил много американских «подарков» для пострадавших от войны. Всякие вещи, бывшие в употреблении. Жены начальников ходили в котиковых американских шубках, их было много. Всякие вязаные вещи выдавали по предприятиям сотрудникам, все брали. Один работник из нашего отдела, швед-инженер, отказался взять: «Американских обносков мне не надо». Хотя у него ничего не было. Я получала северные надбавки, так как работала по договору. Леня не получал, так как был местный житель (на поселении). Работа у обоих была интересная, материальное благополучие было, дети были относительно благополучны.
Ничего, казалось, не предвещало плохого. Война кончилась. Друзей было много. Идешь по Норильску, сплошь высокоинтеллигентные лица. Однажды мне пришлось по делу быть в проектном отделе. Это большое отдельное здание, народу работало тогда там очень много. Все мужчины, все заключенные и все инженеры, многие высокой квалификации. Лица серые, горько напряженные, ни шуток, ни улыбок. Весь Норильский комбинат построен по их проектам. Слава Завенягину, спас столько людей и дал им возможность заниматься своей работой.
Пришла я, мне дали все, что я просила. Я села заниматься и почувствовала, как ко мне, с одной стороны, настроены враждебно - «вольняшка», да еще относительно хорошо одетая, да еще из вышестоящей организации (Леня до освобождения так же думал). С другой стороны, стеснялись своей неубранности, запущенности помещения, тяжелого воздуха. Чувствовалось отсутствие женщин. Это еще были люди в привилегированном положении. Они пользовались улучшенным пайком, жили в особых комнатах (кабинах) отдельно от всех заключенных. Те же заключенные, которые работали в управлении, большей частью расконвоированные или только что освобожденные, мною не воспринимались как заключенные, отношения были вполне товарищескими. Я даже о некоторых не знала, кто они.
Остальной страшный лагерь уголовников и тех, кому не удалось выбраться на квалифицированную работу, был совершенно от нас изолирован. Условия работы на горных работах были ужасными. Помню, как мне надо было разобраться с премией для одного рудника. Я поехала в контору этого рудника. Там был молодой экономист - алкоголик, бывший заключенный. Он мне и рассказал правду об этой премии: на руднике одна часть, где были мощные пласты руды, совсем не была приспособлена для работы и была закрыта для добычи по технике безопасности. Начальник рудника послал туда рабочих, план перевыполнили. Слава богу, аварии не произошло.
Все это было тайной от нас. А этот парень все выболтал. Я сказала при обсуждении, что получать премию за то, что рисковали человеческими жизнями, нельзя. Что тут было! Парня этого выгнали с работы. Меня вызвали и велели извиниться перед главным инженером горного управления. Я категорически отказалась. Все так и заглохло. Но мы с ним стали врагами. Другой раз пошла я на агломерационную фабрику, где выплавлялись полуфабрикаты, которые потом поступали для выработки никеля. Когда из трубы этой фабрики дым из‐за направления ветра попадал в комнату, мы чихали и кашляли. В самой же фабрике был ад, стоял туман от испарений с таким серным запахом, что дышать было нельзя. По технике безопасности люди должны были работать в противогазах. Но это было тяжело. Я видела, как противогазы болтались за спиной, а люди работали так. Я, зажав нос и рот платком, промчалась по цехам и больше не ходила. Тем более что это была не моя область.
Леня занимался очень много. Законодательство по труду на Севере по северным льготам было отрывочным. От случая к случаю были разные постановления, нередко противоречащие одно другому. Еще будучи заключенным, Леня написал «книгу» о северных льготах. Ее напечатали на ротаторе. Но за несколько лет многое в законодательстве изменилось. И он снова взялся за эту работу, был снова «издан». К этой теме он вернулся почти через тридцать лет и в 1972 году издал, уже в Москве, книгу: «Льготы для работников Крайнего Севера». Леня всячески старался, используя свое привилегированное положение, вытаскивать с «общих работ» своих юристов. Вытащил Шляпочникова и еще кого-то, я забыла уже кого.
Работники, токари, слесари - народ серьезный, пьяных не было. Люди дорожили работой, так как устроиться было больше негде и у всех были свои дома, хозяйство. Летом во время навигации все шкиперы, механики, матросы катеров уходили на суда сплавлять лес по Енисею. Зимой же они получали отпуск на два месяца. Остальное время они должны были использоваться в мехмастерских. Механики занимались ремонтом механизмов своих катеров и тракторов. А вот шкиперы, которые были заняты ремонтом корпусов, у них работа была в основном весенняя: спускать на воду катер, красить, затирать дыры.
А зимой они частенько болтались без дела. Была партийная прослойка, особенно активным был Медведев, начальник литейного цеха. Грязный, небритый, нестриженый. Пьяница - только не на работе. Приходил ко мне: «Открой “рюдюкуль” и дай трешку до зарплаты - жена не дает». Отдавал всегда. Активность проявлялась у многих. У Медведева она проявлялась священной ненавистью к «врагам народа», к евреям и т. д. Это не у рабочих, а у тех, кто должен был проявлять свою партийность. Сейчас расскажу. Был тоже председатель месткома, у которого я задним числом за месяц или два писала протоколы заседаний месткома (несуществовавших) для отчета.
Жизнь шла мирно - были какие-то собрания, на которых люди с тоски не знали куда деваться. Собирали членские взносы. Но вот однажды зовет меня начальник мастерских. Прихожу, у него сидит какая-то женщина. Он мне: «Посмотрите, какие у нас есть вакантные должности мастеров, нам дают освобожденного секретаря парторганизации». - «Нам не положено по количеству рабочих». - «Так постановил райком». Нашла им должность мастера какого-то несуществующего цеха. Женщина же была женой этого освобожденного парторга. Все дело было в том, что какого-то «номенклатурного» по енисейским масштабам деятеля откуда-то убрали, но и устроить надо тоже, хоть на маленькую, но руководящую должность. Моему начальнику это было поперек горла. Но что делать! Я же обрела лютого врага. Опять! Он начал функционировать.
Машинистка была завалена протоколами, размножением разных партийных документов. Бумага полилась рекой. Против меня была организована кампания на тему: неуважение к рабочему классу. Было организовано заявление в райком, что я с неуважением отношусь к рабочему классу, что выражается в том, что я не позволяю входить к себе в комнату с папиросой в зубах. Я этого не знала. Только однажды ко мне в комнату входит какой-то очень хорошо одетый интеллигентный человек в сопровождении начальника парторганизации треста, который держался как мальчик перед этим человеком. Они вошли, со мной не поздоровались, как-то неловко повертелись, посмотрели на меня, я на них. Я продолжала работать. Потом они ушли не попрощавшись.
Оказывается, пошли напротив к нормировщикам, открыли туда дверь, там ничего не было видно от махорочного дыма и ничего не слышно от хохота. Там ошивались шкиперы, которым нечего было делать. Этого я тоже не знала. Только дня через три приходит ко мне Медведев: «Ну и попало нам из‐за тебя в райкоме: человек вас к культуре приучает, а вы как к нему (это ко мне) относитесь». С тех пор еще во дворе затаптывали цигарки, прежде чем войти ко мне в комнату. В следующий раз была организована жалоба на меня, тоже коллективная - «недоверие к рабочему классу» - уже в трест: авось там клюнет.
Я решила снять по всем материалам фотографию рабочего дня. Позвала несколько инженеров, люди толковые, рассказала им технику дела. И однажды утром в каждом цехе явилось по два гаврика, которые более или менее толково записывали потери рабочего времени. В столярке рабочие вообще пришли к десяти часам вместо восьми. Где-то кто-то полдня искал инструмент и т. д. Картина получилась неутешительная. Я написала отчет об этом. Что тут было - недоверие к рабочему классу! Тайная слежка! Тут как раз общее собрание: то ли годовой отчет, то ли квартальный. Слышу: главный инженер, оперируя моей фотографией, говорит, что вот такая работа была проделана по рекомендации Красноярска. Ну, все! Я реабилитирована, на сей раз выручил главный инженер.
Ссыльные инженеры выражали мне подчеркнутое уважение. Один раз, когда я опоздала на какое-то совещание у директора, было человек двадцать. Я вошла, уже начались разговоры. Когда я вошла, все встали, предложили мне стул. Директор опешил. Он нашелся и похлопал ладонью на пустой стул рядом с собой. Он не встал. Я была смущена, но растрогана. И вот они объявили мне чуть ли не бойкот. Дело в том, что до меня плановым отделом заведовал ссыльный бывший механик на каком-то судне. У него был прекрасный почерк, он умел складывать и вычитать, наши катера он звал «кораблями». «Я пошел на корабль». Свою старую форменную речную фуражку, зашитую снаружи нитками, он называл «головным убором». Никогда не улыбался, был угрюм и худ, как палка.
Утром до умопомрачения я пыталась ему доказать, что все, что он со своим помощником делает, все во вред делу и неверно. Он говорил одно: что такого несчастья в жизни, как подчиняться женщине, у него еще не было. С ним я не могла сладить, пошла к директору, а тот из лесорубов, потом был механиком на катере, потом стал директором - хороший парень, но ничего не понимал. Пошли к начальнику планового отдела треста. Там деваха с десятью классами образования: «Не все ли равно, что пишут, заполняют все формы, и то спасибо!» Пошла к Петрову, надо было к главному инженеру, я не сообразила, а они в контрах. Петров срочно назначил совещание. Главный инженер на него не пришел. Петров ему влепил за это в приказе выговор. Я сделала доклад. Петров и начальник политотдела поняли, что я хочу что-то наладить и, может быть, что-то понимаю.
После совещания Петров моих помощников и капитана с его «головным убором» и другого (в Румынии был налоговым инспектором) велел немедленно перевести в слесари. Мне стало жалко моего «капитана», я подала заявление Петрову, что он будет работать со мной, и получила резолюцию «отказать!». Это меня помирило с инженерами, а то оказывалось, что я гонительница ссыльных. «Капитан» же мой приспособился в цехе писать наряды. Начальник цеха был рад, он этим тяготился. И себе он также выписывал наряды не на меньшую сумму, чем зарабатывал в плановом отделе. Мне же дали человека недавно из лагеря, бывшего заведующего финансовым отделом горисполкома, который в чем-то уголовном провинился и сейчас, отсидев, вернулся, но у него не было руки, и его устроили ко мне: хоть и бывший, а все-таки «номенклатура». Он подчеркнуто говорил всем начальникам «ты». Они смущенно ему отвечали тем же. С первых же слов: «Я в жизни не подчинялся женщине». Я: «Попробуйте». Стали мы работать по-новому, вовремя стали сдавать выполнение плана. Так что меня оставили в покое.
Но окончательное признание и авторитет я заработала следующим образом. У моего финансиста был сынишка в четвертом или пятом классе. Ему задали по арифметике задачку. С этой задачкой мой финансист бегал к нормировщикам - не решили, пошел к инженерам - не решили. Он пришел опечаленный и говорит: «Вот какие задачи задают детям». А чтобы я посмотрела, у него самомнение не позволяло. Я эту задачу посмотрела и тут же вспомнила правило со школьных времен. Все. Мой авторитет в мехмастерских был окончательно утвержден...