***М Ё Д
Страшнее страшной яви сон, который памятью и счастьем пропитан.
Старик, торгующий медом выходит на поляну, расчищенную для забав другого мелкого рода и начинает сыпать из своих рукавов барахло всякое, побрякушки, пустяки, дураков старых.
Любимов мастер на такие проделки. Готовясь разменять большой десяток, он выходит и остается верить, что это само прошлое, которое случилось и так оно не дает о себе забыть.
Мастер дурачится, выпячивает комедийные маски перед собой и говорит, что если есть здесь тот, кому можно верить, то в этом и есть он сам.
Правда и фиглярство.
Другой поэт в семьдесят лет, задыхаясь от смеха над собой, и восторгом творца, глядит в прозрачную жижу воздуха, наполненную ароматами цветов и прогретой солнцем пыли.
Жаркая южная Италия, сердца ее бедных комедиантов.
Несуществующие Америка, Австралия, Китай, да и прочие места, ничто не содержат, а значит, время остается безраздельным, самовольно присвоенным здесь.
Место, расчищенное для пиршенства ажурных богов.
Весь город Питер, который не стал чем либо, более одного слова, да и то всего и есть, что дурак, отразился во взгляде старого мастера. И в нем показались все годы, что выцвели как лишенные парадной косметики фасады, не ставшие будущим даже для своего прошлого, а из настоящего о них и вовсе никогда бы не отозвались.
Распахнутый город, бренча мелочью в кармане, обертками шоколада в темноте, жадно питает мертвый мед со сцены.
Время, оставленное городом льется как мед - внутренняя сторона каждого движения. Пустыня этого места тем более оставлена, чем живее память о ней.
Мастер развешивает по сцене горящие изнутри украшения и заигрывает с темнотой из зала.
Прозрачный, тягучий мед янтарь - в нем пчела, расправив крылья, в полете может вечность пролежать и будет также издавать свой гул.
Он выпускает бабочек и заводит своих пыльных кукол - Арлекинов.
Высыпает все сборище на равнину, которая также и лист испачканный текстом и называет это навсегда бывшим:
пыль с навозом,
старуха с козой
и цветущая вишня.
пыль осталась - осела на одежде, покрыла патиной цвета
старуха - вспыхнула факелом и на мосту истлела в пыль.
Тени.
Когда старуха несла свечу, посередине моста, Одежда на ней вспыхнула. Так ярко и даже пепла не осталось - все сдуло.
- они даже не заметили - ТЕНИ.
Люди перестали носить туда свои свечи, в место, где храм так и не был построен, потому что не смог вместить в себя все и каждого в абсолюте всех отпечатков и изгибов душ.
Вишня приносит мед каждый год и время обходит ее стороной.
До тех пор, пока время есть и оно заселено тенями, не ведающими себя,
Есть Китай, Америка, Австралия - немного;
Россия - белый бесконечный страх,
Африка с Бразилией - жаркие сердцебиения.
Все места, где мед еще не переводился, сошлись в крепкой хватке Мастера, и он разбрасывает его, как эстафету, заразу.
С губ слетает его не слово, целый мир-материк, который ждет город двадцатилетних, не помнящих животы и дома своих матерей.
Они ловят поэтов, их темную изнанку невысказанных предложений, к жизни и требуют бесконечные ответы на счет всего подряд.
Так, миру достается после смерти творца выношенный мед его слов, которые творят жизнь в ее иллюзии, из ее случайной реальности:
теней комедиантов, которые не знают ничего, кроме имен вещей вокруг себя и сами не более чем трюк мастера
женщин, сладких ужимок и смелых движений их подолов. Что обступают бюсты своих мужчин со всех сторон, растранжиривают их взгляды на что попало и несутся вскачь с ворованным барахлом, оглушают хохотом всю округу.
Медовые сладкие воспоминания, даже двадцатилетние были когда-то молодыми.
Так, старик изливает елей на головы спустившихся с небес мертвецов и ангелов, - ПРОКЛИНАЕТ тот МЁД, что льется уже сейчас, потому что не тот это сладкий мед, что несли тогда пчелы, которых тоже не видно теперь, с цветов, которые вырастают черт-те где.
И знание, ведь те, кто знает все о пчелах - сплошь люди-бортники в своих капюшонах - те же полумашины, с атмосферой запаянной глубоко в тайнике каждого. Качают делянки медовых лужиц.
Растягивают по губам нугу сладости, но искра не высекает во времени жизни, достающейся всем, кто заворачивает в сладкий кокон-пузырь оболочки, лелеемой каждой уставшей души.
Мед приносит свой звон и спас.
Дурак, он так или иначе и в 70 и в 90 понесет свою тусклую свечу через пропасть. Споткнется, вроде как и ждал, и полетит вниз, со всем своих скарбом, так и не добившись прощения, но также не получая смерти.
Стучится всем весом о землю, бьется в прекрасных припадках, но требует пропуска на небеса.
Это отметины исключения, с ними можно тянуть пакет на голову и лупить кулаком по столу, требовать, чтобы бог принял твою располневшую от памяти душу.
Каждый комедиант имеет имя и если даже оно легко - как дурак, например, каждая эта ноша тянет непосильно. Даже поэту, поскольку он робкий комедиант, невозможно уклониться в этом поле свершения истории и застывшей жизни.
Он знает страсть к двуличию своих подопытных людей.
И также страсть к перевиранию любой истории, которая касается тех мест.
И чтобы не стала она сломанной до неузнаваемости, ее следует выносить вон, как сор из избы.
Старый торговец медом вытряхивает как сор желтый янтарь со своей пасеки напоследок.