(no subject)
Фестиваль «Балтийский дом»
Антон Чехов. Дядя Ваня
Театр Клокрике (Финляндия), реж. Андрий Жолдак
Как только не интерпретировали уже Чехова и его «Дядю Ваню». Помнится, как Люк Персеваль сюжет о будущей новой красивой жизни умещал во фразе «что у них тут с полами», а у Туминаса все обещанные алмазы неба тонули в еле слышной «пропала жизнь»… В сегодняшнем спектакле Жолдака все метания героев свелись к нереализованному плотскому желанию, словно режиссёр, как заправский маньяк, расчленил пьесу, выбросив верх и оставив один только низ. Соня (совершенно замечательно сыгранная Альмой Пёйсти) страстно хочет доктора, который хочет Елену, которая не прочь ему отдаться, но замужем за профессором, который питает к ней не соответствующую годам страсть, натыкающуюся на её неприступную холодность. И всё ведь по Чехову, практически до буковки. Но есть одно «но». Это дядя Ваня. Вынесенный в заглавие спектакля, он зримо возникает в нём лишь в сцене с букетом и во время монолога о продаже имения с последующей стрельбой (кстати, из ружья). До этого его как бы и не замечаешь даже, в отличие от Сони, которая тянет на себе весь второй акт (первый же целиком отдан Астрову и Елене). Вот и получается, что по сценическому тексту дядя Ваня лицо эпизодическое, а по режиссёрской мысли - главное. И заметно это становится в финале, потому что во всём этом эротическом триллере с переодеваниями и купанием (одна только Елена несколько раз становится русалкой, плескаясь в бассейне под луной, устроенном на сцене) лишними оказываются только он и Соня, влюблённые безответно, поскольку Елена всё-таки отдалась доктору. И вот этот накапливаемый и не растрачиваемый любовный сок в конце спектакля начинает из них в прямом смысле слова истекать, превращая несчастных по сути людей и вовсе в полоумных, лишённых человеческой способности жить. И финальный монолог Сони звучит как истошный вопль хоть и прекрасной, но всё же погибшей души, которая под «Лакримозу» Верди гасит свет оплывшей свечи. Красивость как она есть и таких в спектакле немало. Однако весь пафос спектакля Жолдака о нереализованных желаниях деревенских мечтателей разбивается о текст Чехова. Из чего, скажите, возникает в спектакле мысль о продаже имения, если мыслей у персонажей, кроме удовлетворения своего желания больше никаких нет. И про это был прекрасный пролог с Астровым, гоняющимся за Еленой. Но это было всего 20 минут. А всё остальное время эти двадцать минут Жолдак пытался объяснить Чеховым. Иногда образно, иногда красиво, иногда даже хлёстко, но в общей сумме очень уж утомительно и однообразно.
Антон Чехов. Дядя Ваня
Театр Клокрике (Финляндия), реж. Андрий Жолдак
Как только не интерпретировали уже Чехова и его «Дядю Ваню». Помнится, как Люк Персеваль сюжет о будущей новой красивой жизни умещал во фразе «что у них тут с полами», а у Туминаса все обещанные алмазы неба тонули в еле слышной «пропала жизнь»… В сегодняшнем спектакле Жолдака все метания героев свелись к нереализованному плотскому желанию, словно режиссёр, как заправский маньяк, расчленил пьесу, выбросив верх и оставив один только низ. Соня (совершенно замечательно сыгранная Альмой Пёйсти) страстно хочет доктора, который хочет Елену, которая не прочь ему отдаться, но замужем за профессором, который питает к ней не соответствующую годам страсть, натыкающуюся на её неприступную холодность. И всё ведь по Чехову, практически до буковки. Но есть одно «но». Это дядя Ваня. Вынесенный в заглавие спектакля, он зримо возникает в нём лишь в сцене с букетом и во время монолога о продаже имения с последующей стрельбой (кстати, из ружья). До этого его как бы и не замечаешь даже, в отличие от Сони, которая тянет на себе весь второй акт (первый же целиком отдан Астрову и Елене). Вот и получается, что по сценическому тексту дядя Ваня лицо эпизодическое, а по режиссёрской мысли - главное. И заметно это становится в финале, потому что во всём этом эротическом триллере с переодеваниями и купанием (одна только Елена несколько раз становится русалкой, плескаясь в бассейне под луной, устроенном на сцене) лишними оказываются только он и Соня, влюблённые безответно, поскольку Елена всё-таки отдалась доктору. И вот этот накапливаемый и не растрачиваемый любовный сок в конце спектакля начинает из них в прямом смысле слова истекать, превращая несчастных по сути людей и вовсе в полоумных, лишённых человеческой способности жить. И финальный монолог Сони звучит как истошный вопль хоть и прекрасной, но всё же погибшей души, которая под «Лакримозу» Верди гасит свет оплывшей свечи. Красивость как она есть и таких в спектакле немало. Однако весь пафос спектакля Жолдака о нереализованных желаниях деревенских мечтателей разбивается о текст Чехова. Из чего, скажите, возникает в спектакле мысль о продаже имения, если мыслей у персонажей, кроме удовлетворения своего желания больше никаких нет. И про это был прекрасный пролог с Астровым, гоняющимся за Еленой. Но это было всего 20 минут. А всё остальное время эти двадцать минут Жолдак пытался объяснить Чеховым. Иногда образно, иногда красиво, иногда даже хлёстко, но в общей сумме очень уж утомительно и однообразно.