Jan 18, 2020 20:40
Пожалуй, начну... и да, читать всё написанное после этой точки . да, именно после этой, абсолютно не обязательно, всё написанное обещает стать жуткой мешаниной из личных воспоминаний и личных же домыслов. Кстати, всерьёз смотреть "Одессу" Валерия Тодоровского стоит лишь при условии понимания зрителем простой данности: это глубоко личное авторское кино, выросшее из детских воспоминаний. Посмотрите на лицо мальчика в главной роли и погуглите "В. Тодоровского", если часом забыли как он выглядит, и вы всё сразу поймете. Договорились? Хорошо, теперь можно простить фильму все его многочисленные недостатки и просто проглотить - за вечер или, как я, вразбивку, за два, - проглотить, как глотают кусочек фаршированной рыбы, сладковатый комок ностальгии, лишь чуть-чуть сдобрив его пахучим хреном понимания сути вещей, этой излюбленной приправой сорокалетних. И ещё, конечно, волшебства не случится, если слово "Одесса" для вас лишь набор букв, топоним из ряда прочих, слово-довесок к фамилии Жванецкий или, того хуже, к ужасному слову "юмор", от которого целому городу не отмыться уже вовек, как ни скреби.
В семидесятом я был слишком мал, чтобы запомнить одесскую холеру, и город для меня начался несколькими годами позже, что не мешает радостному узнаванию в фильме деталей того времени, интонаций и забытых словечек вроде "муляки" из лимана. Но об этом после, после. Вся моя личная "Одесса" делится на три серии (к черту "эпизод") разной длины и разной степени серьезности: детское, наездами из провинции, именно то, что срезонировало с показанным у Тодоровского, потом большой кусок студенческого бытия, и, наконец, совсем недавнее - шумная встреча примятых жизнью выпускников, со всеми предсказуемыми и многократно описанными до меня подробностями. И пусть каждая из серий напрашивается на отдельное изложение (ага, тот самый странный жанр "книги по мотивам фильма"), я твердо обещаю быть с ними построже.
В Одессу мы ездили тогда на вишневой отцовской "копейке", но самый-самый первый раз был, кажется, на автобусе - междугороднем Икарусе с автовокзала ранним утром, зябким в шортах и рубашке с короткими рукавами, тогда носили навыпуск, с карманами по бокам; хорошо помню одну - из новомодной ткани "газетка", исписанную словами Союз и Аполлон, выходит, это было уже позже, уже в семьдесят пятом.
Люди в Одессе оказались крепкими, смуглыми и шумными, громко говорили и в голос смеялись, а ещё они больно толкались локтями и извиняться никогда не спешили, люди в Одессе одевались дорого и красиво, щеголяя иностранными нашивками. То было время ослепительно белых джинсов и радужных очков, время кримплена и париков у женщин, время блестящих сапог-чулок и бровей-ниточек. Источником всех этих чудесных вещей был, разумеется, порт, откуда свозились они в легендарные одесские комиссионки или в известные избранным квартиры, или ещё бог знает куда. Моряки, ходившие в загранку, имели в той Одессе статус полубогов, и близкого знакомства с одним из них искали. Мой одесский дядя не был моряком, зато был он тогда таксистом, и, судя по его рассказам, тоже полубогом. Мы останавливались в их с тётей квартире на Таирова, рядом с рыбным Океаном, всегда сменяя кого-то из вечно гостящей у моря родни, а после нашего отъезда заселялся кто-нибудь ещё, и так было всегда, год за годом. Тётя, полная, мягкая, домашняя, нигде не работала, она была, что называется, балабуста, и восхитительный вкус её готовки я помню до сих пор. Жизнь семьи вертелась вокруг "покушать", вокруг "делать привоз", и плотные завтраки почти незаметно сменялись свежайшими обедами, а про ужины я лучше промолчу. Вечное верчение это вокруг кухни, верчение ручки мясорубки, верчение голубцов и штруделя хорошо подметил и передал Тодоровский, а вот Привоз у него вышел какой-то бледный, какой-то недокормленный. Ладно, если честно, самым живучим моим воспоминанием о чреве Одессы оказались почему-то грузчики: огромные и лишенные тонких деталей, словно големы, они проталкивали тележки сквозь море людей, перекрикивая базарный шум. "По-бе-ре-гись". Да. Много лет спустя, уже во второй серии я с удивлением заметил, что грузчики на Привозе - с виду абсолютно те же - прежними в смерть прокуренными голосами кричат теперь иное, двусложное. Бодрое "поберегись" превратилось у них в усталое "но-ги". Меняется язык, меняемся мы, меняется Одесса.
инфантильное,
киношное