(no subject)

[jennyferd]

Еще стихи Абрама Соббакевича.
* * *
Простите мне, что я сейчас не с вами.
Всё собирался - так и не собрался,
Мясные крючья мерзких мелочей
Впились глубоко в жилистое тело
И разодрали мысли и одежды
И потную просоленную кожу
В кривые окровавленные клочья.
И вот теперь я старый и больной.
Но всё же у меня хватило б сил
Лечь на тюфяк у амбразуры узкой
С определённым сектором обстрела
И положить с собою рядом справа
Знакомый автомат и два рожка,
И пачку запрещённых папирос,
Всего одну, а больше и не надо,
И флягу с плотной винтовою пробкой,
Где плещется наркомовская норма,
Наркомов, слава богу, нет у вас,
Но чистый спирт, я думаю, найдётся...
И чтобы ваш суровый офицер
По-русски знал хотя бы два-три слова,
Знакомых мне ещё по нашей службе.
И я б лежал весёлый и счастливый,
Курил бы беззаботно Беломор,
И ждал бы ту высокую минуту,
Минуту единения с народом,
Ту самую, быть может, о которой
Я так мечтал все прожитые годы,
Чтоб как учили - подпустить поближе,
И был бы чист перед людьми и богом,
И взятки гладки были бы с меня.

ЕСЛИ ЖЕ ТЕБЯ ЗАБУДУ...
Ни в Гренаду, ни в Канаду
Ни в другую сторону
Не поеду, что б в награду
Не стояло на кону.

Пусть совсем не виноваты
Предо мной Париж и Рим,
Но поеду я, ребята,
Только в Иерусалим.

Там жуют евреи фиги,
А у нас суют под нос-
Этот город трёх религий
Бог в подарок нам поднёс.

Там архангелы летают,
И вообще, другой распас -
Даже книги там листают
По-другому, чем у нас.

Что же так неодолимо
От домашнего огня
К стенам Иерусалима
Тянет волоком меня…

Может, там хороший климат?
Может, там мне все друзья?
Может, сабры меня примут
Как заслуживаю я?

Может, денег мне навалят,
Чтоб в руках не утянуть?
Может там меня похвалит
Кто-нибудь за что-нибудь?

Может, от жары шалея,
Словно в юношеском сне,
Девки местные на шею
Будут вешаться ко мне?

Нет, друзья - не в этом дело
А лишь в том - сдаётся мне,
Что болит душа и тело
По еврейской стороне

По деревьям остролистым
Так отличным от берёз,
По дорогам каменистым,
Где гулять не привелось.

И по той земле родимой
Всех двенадцати колен,
По которой уводили
Меня маленького в плен.

С той поры минуло столько
Тысяч лет и тысяч зим,
Что теперь мне нужно только,
Только в Иерусалим.

Я по свету помотался,
Жил-тужил - во многом зря,
Я в плену подзадержался,
Откровенно говоря.

Сколько бы меня не били,
Я в душе не стал другим -
Не объехать на кобыле
Золотой Иерусалим.

Потому ли, что еврей я,
По другому почему,
Мне без древней Иудеи
Стало всё по кочану.

Ты пойми меня, Россия -
Я не вешаю лапшу,
Раньше многого просил я,
А теперь не попрошу,

Ты меня не баловала,
Но не будем о худом...
Избежал лесоповала -
Благодарствую на том.

Я ж не тот, кто справедливо
Или нет - тебя честит.
Сам живой и дети живы -
Остальное Бог простит.

Остальное, остальное
Отступает в темноту -
Конопляное, льняное
Деревянное, стальное,
Доброе, и все иное
Перечесть невмоготу.

Я присяду на дорогу,
Оглянусь в последний раз,
Эх, пожить бы ради Бога
Хоть немного, хоть немного
По-другому, чем у нас...

НЕ ПОМНЮ.
О как это редко бывает,
Что ветка стучится в окошко,
Что кошка гостей намывает,
И дверь приоткрыта немножко.
И мама с иглой и напёрстком
О чём-то себе напевает.
И тянет угаром и воском.
О как это редко бывает.
И хлеб на столе. И уступом
Просторно стоят на клеёнке
Тарелка с картофельным супом
И соль в деревянной солонке.
Отец возвратившийся поздно
Картошку с водою хлебает,
И над головой его грозно
Модель самолёта летает.
И звезды на крыльях победно
Худое лицо освещают
И всем угнетенным и бедным
Счастливую жизнь обещают.
И я за учебником всуе
Сижу на пружинном диване
И тайную букву рисую
На память о девочке Фане.
О как это редко бывает,
Чтоб снилось и снилось неспешно.
И что-то всегда обрывает,
Всегда обрывает, конечно...
И юность, и голод, и буква,

И битва за правое дело,
И тот самолёт из бамбука-
Куда это всё улетело…
Куда это всё задевалось,
Какой поросло лебедою,
НЕ ПОМНЮ.
А то, что осталось
Укрывшись лежит с головою.

СМЕНА.
В дыму редеющем ночном
Трамвай, облитый кумачом
Как стол президиума, едет
По скользким лезвиям к победе.
Над кем, над чем, не в этом суть.
Начальство знает дело туго,
Мы победим кого-нибудь,
За то - услуга за услугу-
И нам найдется что глотнуть.

И мы едва глаза продрав,
Вчера немного перебрав,
В разболтанном трамвае красном
Спешим, чтоб сделать мир прекрасным.
А если что-нибудь не так,
То ты начальник, я - дурак,
Ура! И горе несогласным.

Трамвай гремит, дуга трепещет,
Блестят пробоины глазниц,
На стёклах проступают резче
Черты и резы жёстких лиц,
Вожатый в микрофон скрежещет...

Так едет способ производства,
Тяжёлый сплав мечты и скотства,
И мирового превосходства.
Дымится перегар густой
Над чёрной коллективной глоткой,
Над хриплой репликой пустой

И впереди стоящей тёткой,
В горсти зажавшей маникюр.
А под глазами без купюр
Кино с обратной перемоткой
С любовью, дракою и водкой
Из жизни дураков и дур.

А вот кирпичные застенки,
Фронтон с изломанным крылом,
И пассажиры пялят зенки
На цифры с запахом уценки
И николаевским орлом,
Напрасно ждущим пересменки.

Ворота отъезжают с визгом,
Гриппозно хлюпает брезент,
Стрелок бежит навстречу брызгам
На груз оформить документ.

Глядит прожектор мёртвым оком
На уголь, грязь и кирпичи,
На клетчатые лужи окон
Из электрической мочи.
На механические трупы
И на фаллические трубы,
Торчком стоящие в ночи,
Зловонной доменной печи.

За стыками кирпичной кладки,
И за крысиным ходом стен
Мы слышим родовые схватки
Каких-то тёмных перемен.

Каких-то медленных, подспудных
Уму и сердцу неподсудных...
Мы ощущаем эти корчи
По сладкой в кровь проникшей порче.
Зловещей их величины
Ещё никто из нас не знает -
Трамвай гремит и темь пронзает,
Объевшись красной белены.
И друг на друга нас бросает,
И мы уже обречены.
Их криминальные задатки,
Их беспощадные ухватки
Нам непонятны, и вообще,
Как тяжело собрались складки
На пояснице и лопатке
У этой женщины в плаще.

УТРО.
А если ночью ямб или хорей
Неслышно встанут у твоих дверей,
И в узенькую утреннюю щёлку
Протиснутся и отожмут защёлку,
Слегка коснутся неподвижных век
Подушечками розового шёлка,
Тогда, придурковатый человек,
Тогда вставай, тогда отринь ночлег.
Припомни, как монах в ночной рубахе
Рубил себя на деревянной плахе,
Руби и ты, и щепок не жалей,
Ленивый и весёлый дуралей,
И с лезвием морозным топора,
И с медленными спицами замаха
Взлетай и сам, пружиня от бедра,
Над скрипом осмелевшего пера,
И к шлёпанцам привинченного страха.

Втолкуй себе построже, что пора,
И что опять нечётный день творенья
Одышливо спускается с бугра,
И вырывает травы и коренья,
Задуманные, видимо, вчера.
От радостного к Дарвину презренья.

И что щекастый ангел на пороге
С блестящей гипнотической трубой,
Разъятою на кольца и на слоги,
На связки и безумные предлоги,
В трепещущих крылах перед тобой.
Клади бродяге половик под ноги,
Себе цветастый фартук подвяжи
На дивно выпирающее брюхо,
И обирая запятые пуха,
И путая спросонья падежи,
Веди с поклоном гостя от дверей,
Кофейник расторопно разогрей,
И то, что раньше надвое старуха,
Полупечатным словом приложи,
И улыбнись от уха и до уха.

МАРИНЕ И ДЕТЯМ.
Собаки, кошки, дети и сама
Хозяйка этого веселого содома,
Капризом или промыслом ведома,
То вспыхивает ярко как солома,
То сходит потихонечку с ума
В стенах уже обглоданного дома,
Где всё так чисто, больно и знакомо.

Наш Моисей, наш маленький Моше,
Наш предводитель с подростковым взглядом,
Как жаль, что ты намылилась уже,
Как было хорошо с тобою рядом,
И как сейчас тревожно на душе.

Ну как же ты, ну как же ты без нас,
Своих евреев, собралась на раз,
Мы так не договаривались, детка.
Конечно, жизнь не мятная конфетка,
Конечно, всем обрыдла эта клетка,
Но как печально средь других потерь,
Ещё и за тобою хлопнет дверь,
Мы здесь-то виделись довольно редко -
Когда-то мы увидимся теперь.

Ты только не пойми меня превратно -
Я говорю всё это не в упрёк,
Я вовсе не зову тебя обратно,
Я сам объездил вдоль и поперёк
Страну на знаменитом автостопе,
Когда рисковый был и молодой.
Ведь мы народ вообще-то кочевой -
У всех у нас, наверно, шило в жопе,
Мы скоро все поедем за тобой.

Давай на посошок за добрый путь,
За твой большой успех на новом месте,
За то, чтобы мы все когда-нибудь
Собрались под твоей мезузой вместе.
За то чтоб ты, и Анечка, и Лев
Забыли тёплый и привычный хлев,
Забыли запах нечестивых крошек
С немытого несытого стола
И вспоминали только о хорошем,
О том, что все мы одного ствола,
Одних корней, одной могучей кроны,
Мы рождены с тобой не бить поклоны,
А чтоб работать на своей земле,
Измазаться в дерьме, добре и зле,
Писать свои суровые законы
Носить свои тяжёлые погоны,
Молить своих, а не чужих богов
И по-библейски честно и бездонно
Любить друзей и не любить врагов.

КУХНЯ.
Ткачиха разведённая одна…
Она была в любой момент
улыбчиво готова
На целый мир наткать бы полотна,
На целый мир - за ласковое слово.

И в памяти, назначенной на слом,
Где я иду, конечно же,
своей дурной дорожкой,
Она, на кухне, будто девушка с веслом,
Мешает кашу деревянной ложкой.

И слышно всем сквозь комбижирный чад
И хлопающие не подогнанной
задвижкой двери,
Как хищные в груди моей кричат
Голодные и пламенные звери.

И у родителей в ладонях валидол,
И увлеченьем вряд ли
только бакалейным
Соседкин ослепительный подол
Так бешено полощет по коленям

Не надо песен, Исаак Ньютон…
Я видел сам,
как вообще без торможенья
Опровергало глуповатый твой закон
Шуршащей юбки вечное движенье

И не дождаться мне, когда уснут,
В кровоподтёках весь
от взглядов якобы случайных,
Я в третий раз за несколько минут
Иду смотреть, не закипел ли чайник.

И юности отломленная часть,
Постыдная и проклятая
мною многократно
Прими меня такого, как сейчас,
Уже ученого, прими меня обратно.

Побудь со мною в кухонном чаду,
Дай мне от старости
и от болезни передышку,
Закрой у всех соседей на виду
Тяжёлую и плоскую задвижку.

Дай пригубить; пахучей и густой
Похлёбки на былом огне
Из нетерпения варёной
И жизни одинаково простой,
Неправедной и недоговорённой.

Горячим шепотом, подтаявшей зимой
Напомни двум на
На свете божьим тварям-
Что это я над грешною землёй
Летал гораздо раньше, чем Гагарин.

ИМПРЕССИОНИЗМ.
Какая баба на картине!
Видать, художнику, скотине,
Плеснули лишнего в бокал,
И то ли он его лакал,
А то ли кисточку макал.
С засохшей краскою в щетине.

Как всё-таки поднаторели
Французы в этой акварели!

Вот эту женскую головку,
С наклоном медленным к плечу,
Я позабыть давно хочу,
Я вас ей богу не лечу-
Мне на неё смотреть неловко,

Она немного бледновата
И будто сдвинута слегка,
И так по-детски виновато
Прижата левая рука.

С плечом своим почти что голым,
И может, даже под уколом,
Она глаза мои мозолит,
Перед братвой меня позорит.
И руку положив на горло,
Глядит так скромно и не гордо,

Хотя прикид её не плох,
И рядом с ней учёный лох,
Весь в накрахмаленной манишке,
В очках и только что от книжки.
Но мать честная, видит Бог,
Что с нею у него не выйдет -
Она его в упор не видит,
И только, только на меня
Глядит, глядит, глядит с укором,
Участливым каким-то взором,
Ни в чём при этом не виня,

И за неслышным разговором
Как будто бы насквозь сечёт -
Всю жизнь мою наперечёт,
И где больней всего печёт,
И про Маруську, и про Вовку,
И про злодейскую ментовку,
И это всё берёт в расчёт,
Немного наклонив головку.

И по щеке по задубелой
Небритой, одеревенелой
Такое сладкое течёт...

РЕАЛИЗМ.
А вот и мой любимый Шишкин,
Увидел бы - расцеловал!
За то, что труд его мартышкин
Напомнил мне лесоповал.

Но не собаку бригадира,
Не воспитание трудом,
А ту, что редко приходила,
Но долго помнилась потом.

С колечком рыжим под косынкой,
Весёлой песенкой звеня,
Последней маковой росинкой
С незабываемой горчинкой
Она осталась для меня...

Когда она освободилась,
Я так хотел найти её,
Но, знать, далёко закатилось
Колечко рыжее моё.

А вот у нашего прораба
Приколота на стенке баба,
Ни в чём, и с грудью на весу -
И тоже в утреннем лесу.

Уже не помню кто художник,
Наверно, дуба дал давно,
Но глядя на её треножник,
И позабыть не мудрено.

Когда бы живописец Шишкин,
Как реалист и передвижкин,
Немного больше понимал,
Про нас и про лесоповал,
Её бы он пририсовал
К своим медведицам и мишкам,
Снабдив по бедности бельишком
По моде скромной той поры,
Чтоб не кусали комары.

А что касается картины,
Она конечно хороша,
От этой самой древесины
Ликует русская душа.

Деревья, сучья и прохлада,
И побуревший палый лист-
Всё нарисовано, как надо,
Считаю, как специалист.

Какая кисть, какие краски,
Какая рама, наконец,
Скажу по правде, без отмазки,
Что плотник тоже молодец.

Гляди, как подыграл фактурой,
Заподлицо зашкурил срез,
Как щедро смазал политурой,
Которая всегда в обрез..

Короче, честная работа,
Не опозорил, сукин сын,
А Шишкин - ну его в болото -
От наших сосен и осин.

ПРОСЬБА.
Не разлучай меня, дружок,
С корявой русскою природой,
С лукавой русскою погодой
И с рюмкою на посошок.
Не разлучай ни на вершок,
Коль ты такой уж всемогущий,
И с осенью бесстыдно врущей,
И с честной русскою зимой,
И с окаянной неимущей
И безответною землёй.

Не разлучай меня с травой,
Болотной, влажной и высокой,
Ночами с узкою осокой,
А днём со сладкой лебедой.
Не разлучай меня с водой,
Зелёной, пойменной, хрипящей,
С моею прошлою бедой
А заодно и с настоящей.

Не разлучай меня с дождём
С туманом, снегом и ненастьем,
Среди которого рождён,
К которому коротким счастьем
За щиколотки и запястья;
Я так по-римски пригвождён.
Не разлучай меня с дождём.

Мне жизнь повытерла бока,
И вроде даже неуместно
Любить мне эти облака
К земле летящие отвесно.
Но и тебе не очень лестно
Держать меня за дурака,
Ведь знаешь ты наверняка,
И мне, конечно же, известно,
Что я умру и не воскресну.
Не разлучай меня пока…

АЙ.
Ай, евреи, что же с вами происходит,
Забываете свои вы имена,
Ай, какое впечатленье производит
Это на другие племена.
Вот опять вы что-то натворили,
Ай во что вы вляпались опять,
Говорили же вам люди, говорили -
Не ходите в Африку гулять,
Не ходите вы в Европу или в Штаты,
Ни в какой-нибудь далёкий край иной,
Но особенно, особенно, ребята,
Обходите вы Россию стороной.
Там в России песни да дороги,
Жизнь сквозь пальцы - как текучая вода,
Не ходите, зря побьёте ноги,
Зря побьёте ноги, господа.
Ай Россия, будь она неладна,
Перепой, да перекос, да перебор -
То застолье, то похмелье, то баланда
Да высокий электрический забор.
А ещё там шелест медленный ковыльный
Да колючая и редкая стерня,
Ай, какой же вы народ жестоковыйный,
Ай, евреи, вы не слышите меня.
Ай, как головы легко в России рубят,
Как грызутся там они между собой,
Ай, евреи, вас Россия, не полюбит,
Не полюбит, я ручаюсь головой.
Не сочатся там поля пчелиным мёдом,
Не течёт по рекам козье молоко.
Ай, как трудно будет жить с таким народом,
Ай, как будет расставаться нелегко.

ЭМИГРАНТЫ.
Прими от меня пустоту
И плоскость морского пейзажа
Такого пустого, что даже
Одну пожилую чету,
Стоящую молча, и ту,
Как лишнюю вовсе черту
Во влажной серебряной пряже,
Стремится представить поглаже,
Как крупную гальку на пляже.

Но всё ж с моложавой улыбкой
Взгляни напоследок туда,
На моря периметр зыбкий,
Где юность, песок и вода,
Любовь и морские суда
Сошлись заодно навсегда
Счастливой судьбой и ошибкой.

Там дети - ещё малыши.
Там всё так прекрасно и просто,
Как след на песке от мальпоста.
- Но там уже нет ни души...

Уходит судьба припадая
На каждой девятой волне,
Оставив навечно во мне
Ту память и явь наравне,
Когда ты была молодая,
На самом краю Голодая,
Стоящая в белом огне.

И это виденье, и арок
Латинский курсив без помарок,
И скрип пришвартованных барок,
И правила белых ночей,
Прими на прощанье в подарок
И спрячь среди детских вещей...
Но только, смотри, осторожней,
Не выдай себя на таможне.

Как утка взлетает заря
Над нежной морщинистой плёнкой
И острым углом сентября,
И красной своей перепонкой
Такою пропащей и тонкой,
И криком бессмысленным - кря
Тревожит идиллию зря.

Ну что ж нам с тобою пора,
Домой бы поспеть до утра,
Где взрослые наши потомки,
Которым плевать на пейзаж
И памяти острые кромки,
Готовят к отъезду багаж...
Они набивают котомки,
Они подгоняют постромки,
Они подстилают соломки,
А прочее, видимо, блажь.

СЛУЧАЙ.
Теперь, когда пытаюсь вспомнить
Давно забытый этот дом,
Расположенье шумных комнат,
Я это делаю с трудом.
Но всё же помню, где стоял
Довольно пожилой рояль
С боками круглыми крутыми,
Зубами жёлтыми литыми,
С одышкой, дребезжащим ржаньем,
И гамм учебных недержаньем.

А впрочем, бог с ним, с Росинантом,
Не в нём был главный интерес,
А в девушке с нагрудным бантом,

С любовью пылкою к вагантам,
С умом, наверное, с талантом,
Хотя возможно, что и без.
Вот для кого одетый франтом
В ботинках с очумелым рантом,
Держа букет наперевес,
Я в этот дом без мыла лез
И был до ужаса галантным.

Отец, какой-то глав бухгалтер,
С трудом еврейство мне прощал,
Но дочкин номер пять бюстгальтер
Всё это очень упрощал.

А мать была интеллигентна
Без предрассудков, из дворян,
И строго глядя на студента,
Ждала всего лишь комплимента,
И до последнего момента
Я в грязь лицом не ударял.
Но всё ж добавлю для порядка,
Что резковатою повадкой
И редкой в наши времена
Чистосердечной русской складкой
Она была наделена.

И после всех раздумий тяжких
Папаша в спущенных подтяжках
И чай в обыкновенных чашках,
А не сервизных, как тогда,
В далёком чопорном начале -
Приметы эти означали,
Что горе, в общем, не беда,
Что дело катится к развязке,

Что девушке фата к лицу
И что придётся молодцу
Теперь уж повозить салазки.
Тем более что без опаски
Мамаша вечером уже
При мне не то что б неглиже.
А всё ж не при всей оснастке.

Уже за рюмкою она
Смотрела на меня добрее
И как-то, может, чуть спьяна
Спросила правда ль, что евреи
В свою мацу поближе к пасхе
Такое тайное кладут,
Чего у христиан крадут
И над издельем без огласки
Беседы тайные ведут?
Ну что, так, правда или нет?

Друзья, я не раскрыл секрет:
Я лишь привёл без искажений
С десяток слов и выражений,
Что я за пазухой держал
На крайний случай, не иначе,
Таких, что мне в ответ заржал
Рояль, как старый конь казачий.

1953 год
А с Колькой Гуровым мы были кореша,
Мы жили рядом и учились рядом,
Два очень непохожих крепыша,
Мы в пятый перебрались не спеша
Под сталинским, под многомудрым взглядом,
Перед вождём умеренно греша,
И городом - героем Ленинградом.

Едва ли мы с ним лезли на рога,
По тем годам, я думаю, едва ли,
Но воду лить на мельницу врага
Мы всё-таки немного помогали,
Поскольку у сантехника в подвале

Из пачки папиросы трали-вали,
Пока он с нашей дворничихой Валей
Не видел и не слышал ни фига.
И раз мы это дело наблюдали,
То нас не понапрасну упрекали,
Что честь отряда нам не дорога.

Мы это всё, конечно, тёрли к носу,
Напополам курили папиросу,
И как-то раз, садова голова,
Не убоясь подвоха и доноса,
Я доказал ему как дважды два,
Что наша власть по вкусу не халва,
И что она, к примеру, не права
В решении еврейского вопроса...

И в тот же день, уже перед концом,
Его отец тяжёлою походкой
Зашёл поговорить с моим отцом.
И тот вдруг с изменившимся лицом
Мать - по-еврейски - отослал за водкой,
И разговор негромкий и короткий
Занюхали солёным огурцом
И празднично распластанной селёдкой,

Потом прощались долго в коридоре
И хлопали друг друга по спине...
И выглядели празднично вполне
Но где-то там в библейской глубине
Предчувствие отчаянья и горя,
Как облачко сползало по стене.
Но не до Валтасара было мне
В беспечном полемическом задоре.

Тогда отец добавил мне ума,
Как говорится, в задние ворота,
И так нежна была отцовская забота,
Что дрогнула история сама,
И в мире нашем изменилось что-то...
А за окошком шла к концу зима
За три недели до солнцеворота.

Ах, Коля, Коля, годы-то тю-тю...
Всё получилось словно в анекдоте -
Сошёл твой поезд с верного путю,
Дал дуба машинист на повороте,
Не довезя меня на Воркутю...
Ну, это я, как водится, шутю. -
Сегодня оба мы с тобой в пролёте.

А вот ты знаешь славный праздник Пурим?
А это ведь не просто выходной...
Не знаешь - ну и ладно - бог с тобой,
Давай-ка, Николай, с тобой закурим,
А может быть, и выпьем по одной,
Как в песенке поётся заводной.

У ОКНА.
Ночью после после будуна,
Я кемарил у окна,
И под утро мне приснилось,
Что погода прояснилась,
Что окончилась война,
Что опомнилась страна,
И с Чечнёю помирилась...
Что бутылочка с буфета
Завалящего вина
Далеко не завалилась,
И как будто не разбилась,
И как будто не одна…
И что, если денег нету,
Это не моя вина.
И что праздник для души
Стоит сущие гроши,
Что не надо мелочиться,
И что может так случиться,
Что нагрянут барыши.
Мне бы лишь бутылки сдать,
Мне бы лишь долги раздать,
Мне бы лишь по белу свету,
По траве и по паркету,
Погулять - не опоздать.
Я проснулся, мать-ити,
В доме хоть шаром кати,
И лежит, белея мерзко,
В кухне на столе повестка -
Сыну в армию идти.
И бутылка не нашлась,
И такая всюду грязь,
И до ужаса знакома
Мне повадка военкома -
Или денежку гони,
Или, боже сохрани,
Вечерами жди известий
Окаянным грузом двести
Из отчаянной Чечни.
Пейзажи и портреты
Ну, что сказать о Левитане…
Не стану осуждать заранее.
Сюжет картины очень прост.
Весна, тепло. Наверно, пост
У лошади на заднем плане
Болтается лениво хвост.
Прекрасна русская природа!
Особенно, когда на ней
Немного топчется народа,
И ясная стоит погода
Хотя бы пару тройку дней,
И что-то в воздухе разлито
Такой искусною рукой,
И всем есть место у корыта,
И всё как будто шито-крыто,
И на душе такой покой,
Что всё плохое позабыто.
А Левитан всего скорей
Нисколько даже не еврей…
Из наших он, из православных,
Из новгородских или славных
Широких пензенских дверей.
А что Исаак, ну что ж бывает,
Есть показатель поглавней,
И вот его они скрывают
От нас ширинкою своей.
Они маскироваться доки
И действуют весьма хитро,
Но всё же выдают вещдоки
Их иудейское нутро.

* * *
У нас была соседка Сара,
Так вот, она не ела сала,
А только беломор сосала
И вот от этих папирос
В лице суровом ни кровинки,
Ни ямочки, и ни жиринки,
Зато такой могучий нос -
Не надо никакой ширинки.
Папашу у неё забрали,
И он любил ли, не любил,
В Сибири на лесоповале
На свежем воздухе трубил,
Пока здоровье не сгубил.
А был папаша у соседки
Какой-то знатный коновал,
И угодил на тот повал
За то, что он не те таблетки
Народу русскому давал.
Или допустим, на работе,
Был инженер - совсем дебил,
Почти что белую не пил,
И то не по своей охоте.
Но очень в шахматы любил
И допоздна сидел в цейтноте.
И досиделся наш орёл,
Как после люди говорили,
Что он такое! изобрёл -
Но не у нас, а в Израиле...
А Левитан другое дело,
Он боль российскую постиг
Почти до самого предела.
За это бог ему простит
Любой изъян души и тела.
Он так для нас изобразил
Былинку всякую и травку
Что ноги сами в магазин
Несут от выставки к прилавку.
Да нету денег на поправку.
Россия, родина, голуба,
Мне так близка твоя краса,
Твои поля, твои леса,
И так горят на утро трубы,
Когда такая полоса.
Когда кругом меня разруха,
И голодает мать старуха,
Да если бы она одна.
Ответь же мне, какая муха
Тебя, родная сторона,
Какая муха укусила?
Куда твоя девалась сила?
И кем распродана страна?
Догадываюсь в глубине,
Ох, если попадутся мне,
Да жаль, их нет на полотне.
Зато там песня и разлука,
Кусты, трава, реки излука,
Душа как будто бы в огне.
Природа русская и мука,
О как же я тебя люблю!
И если вдруг какая сука
Поднимет на Исаака руку,
Башку собаке проломлю,

АДЬЮ.
Прощай, петербургский гранит,
Увидимся, вряд ли ещё мы,
Прощайте, дворцы и трущобы,
Пусть бог христианский хранит
Один вас отныне, а мой
Рачительный Бог, некрещеный,
Он в паспорте вписан со мной
И едет отсюда домой.

Прощайте, друзья и враги,
Я вас не забуду, но прежде
Пускай разойдутся круги
По тысячелетней надежде,
Пускай установится быт,
В еде, языке и одежде,
Который был прочно забыт.
Признаться, я до смерти сыт
Судьбою своею особой,
И жалостью вашей, и злобой.

Не знаю, дойдёт или нет
К тебе мой последний привет,
Сторонница пищи здоровой,
Подружка из бывшей столовой,
Приличной вполне и дешёвой -
Спасенье студенческих лет.
О пшёнка! твой солнечный свет
Дарил нам любовь да совет
По времени самый толковый.
Излишне меня не вини,
Что я иногда в помраченьи
Другие искал развлеченья,
Особенно в рыбные дни.

В столовой теперь казино,
Там эти продажные шавки
Играют на крупные ставки.
И пьют дорогое вино.

Никто там не варит пшено,
Никто там не просит добавки.
А впрочем, не всё ли равно.
Чего же тебе пожелать?
Чтоб было чего пожевать?
И чтобы и ныне, и присно
Любили тебя бескорыстно.

Балтийское море - адью,
Я выложил деньги на бочку,
За волн твоих мерную строчку,
За серую с белым струю,
За каждую чайку и квочку.
Не всё мне бродить по песочку
В холодном и бедном краю,
Не всё мне любить попадью,
Пора и поповскую дочку.
Пора мне примерить к колену
Средиземноморскую пену.
И новую землю свою.

А что мне действительно жаль
Покинуть, судьбы не исполнив,
Так это кладбищенский холмик,
И бледно-зеленый шиповник
И чёрную эту скрижаль,
Пока что стоящую прямо.
И я бы под нею лежал,
И за руку крепко держал
Мою беспокойную маму,
Которую так обижал...

Но Бог по-другому судил,
Когда он меня отрядил,
Почти на другую планету,
И средь разорённых могил
Окажется, видно, и эта,
Лишь только окончится лето.