Скорбное бесчувствие
Антон Чехов «Три сестры» МХТ, режиссёр Константин Богомолов konbog75, 2018
На сцене - каркас дома Прозоровых, выстроенный из тонких длинных светящихся светильников цилиндрический формы, свет из них льётся холодный мертвенный, белый фиолетовый желтоватый голубой синий, только во втором акте в сцене объяснения Маши и Саши, и весь третий акт во время городского пожара цилиндры светятся красным. В доме три традиционных ломакинских диванчика, пианино, стол и стулья. На сцене четыре огромных экрана, два по бокам, один в глубине, четвёртый представляет собой одну из внутренних плоскостей крыши дома. На экраны непрерывно проецируются крупные планы героев, реже - средние, самые интересные кадры видео - крупные лица «влюблённых» парочек на боковых экранах, когда они смотрят друг на друга, слева - она, справа - он, или наоборот: Ира - Вася, Ира - Коля, Маша - Саша, Наташа - Андрюша.
Люди сидят на диванах, разговаривают, разговаривают, и больше ничего не делают, их голоса и лица очищены от эмоций, одинаково равнодушно и безучастно они произносят каноническое «В Москву, в Москву», слова о любви, о прекрасной жизни через триста лет, о пожаре в городе, о желании попить чаю и о смысле жизни - всё произносится одинаково безинтонационно, в фирменном безэмоциональном стиле богомоловской актёрский школы. Диагноз этой прозоровской компании ясен уже к середине первого акта: скорбное бесчувствие, атрофия воли. Бесчувственны все - Ольга, Маша до и после встречи и расставания с Вершининым, Андрей, Наташа, Вершинин, человек из футляра Кулыгин, абсолютно отмороженный Чебутыкин, не-мужчина не-женщина облако-в-штанах Тузенбах. Бесчувствие подано крупным планом, словно под увеличительным стеклом, поскольку большую часть времени смотришь не на артистов, а на экраны, а там крупно - безразличные постные лица. Выделяются двое - Солёный и Ирина. Упыристого вида Солёный - это уже крайняя степень бесчувствия, его перманентно скорбное лицо какое-то мёртвое, ничего, совсем ничего живого нет ни в голосе, ни в этом лице, слова про зажаривание и съедение ребёнка у него совсем не звучат как шутка.
Ирина в первом акте - единственная, на чьём лице есть ещё человеческие эмоции, она много улыбается, у неё красивая улыбка, в ней проглядывает надежда, а все остальные с этим уже покончили. Равнодушно-влюблённый барон Тузенбах, подражая бессмертному киношному номеру Ф.Г.Раневской, поёт ей попсовый романс, с сигаретой в зубах, аккомпанируя себе на пианино:
Давайте выпьем, Наташа, сухого вина,
За то, чтоб жизнь стала краше, ведь жизнь одна.
Давайте выпьем, Наташа, за взгляды без слов,
Давайте выпьем за нашу любовь.
Эта песенка больше впечатлила малоподвижного Чебутыкина, который поднялся с дивана, прошёл через всю комнату, встал около пианино и стал подпевать:
Я не хочу, не хочу говорить о любви,
Ведь ты все знаешь об этом сама.
Я ничего, ничего не смогу изменить,
И вслед за осенью будет зима.
Твоя рука теребит недопитый бокал,
А вечер плещется в море зеркал.
Ирина медленно, но верно, становится такой же равнодушно-бесчувственной, как и её сёстры, и все остальные, улыбка исчезает с её прелестного личика, унылая гримаска застывает на нём. Исходными событиями её погружения в бесчувствие становятся диалоги с Наташей, когда она согласовывает с ней её отселение из комнаты и размещение там бобиков. В четвёртом акте уже не удивляет её бездушная позиция в прощальном разговоре с бароном:
Тузенбах. Ирина, скажи мне что-нибудь.
Ирина. Что? Что тебе сказать? ... Что сказать? Что?
То, как она произносит эти ужасные слова - «Что? Что тебе сказать?» потрясает, у неё нет ни одного слова для человека, который должен стать для неё самым близким.
Свет ламп в финальной сцене - безучастно синий, сёстры, сидя на диване, дежурно произносят свои слова о жизни, которую они начнут снова, и уходят, чтоб также бесчувственно её продолжать. А на большом экране над пустой сценой появляется барон Тузенбах и с сигаретой в зубах поёт уже только зрителям свою песенку:
Не надо делать таких удивительных глаз,
Как будто всё у тебя в первый раз.
Еще не поздно, а здесь и без нас хорошо,
Давай уедем отсюда сейчас.
Спектакль Богомолова, при всей его некоторой холодности и отстранённости, решает загадку гибели Тузенбаха, которую большинство режиссёрских интерпретаций обходят стороной - бесчувственное попустительство. Этим образованным людям, знающим по пять иностранных языков, абсолютно всё равно будет ли одним бароном (человеком!) больше или меньше, в том числе и Ирине. Диагноз: скорбное бесчувствие.
На сцене - каркас дома Прозоровых, выстроенный из тонких длинных светящихся светильников цилиндрический формы, свет из них льётся холодный мертвенный, белый фиолетовый желтоватый голубой синий, только во втором акте в сцене объяснения Маши и Саши, и весь третий акт во время городского пожара цилиндры светятся красным. В доме три традиционных ломакинских диванчика, пианино, стол и стулья. На сцене четыре огромных экрана, два по бокам, один в глубине, четвёртый представляет собой одну из внутренних плоскостей крыши дома. На экраны непрерывно проецируются крупные планы героев, реже - средние, самые интересные кадры видео - крупные лица «влюблённых» парочек на боковых экранах, когда они смотрят друг на друга, слева - она, справа - он, или наоборот: Ира - Вася, Ира - Коля, Маша - Саша, Наташа - Андрюша.
Люди сидят на диванах, разговаривают, разговаривают, и больше ничего не делают, их голоса и лица очищены от эмоций, одинаково равнодушно и безучастно они произносят каноническое «В Москву, в Москву», слова о любви, о прекрасной жизни через триста лет, о пожаре в городе, о желании попить чаю и о смысле жизни - всё произносится одинаково безинтонационно, в фирменном безэмоциональном стиле богомоловской актёрский школы. Диагноз этой прозоровской компании ясен уже к середине первого акта: скорбное бесчувствие, атрофия воли. Бесчувственны все - Ольга, Маша до и после встречи и расставания с Вершининым, Андрей, Наташа, Вершинин, человек из футляра Кулыгин, абсолютно отмороженный Чебутыкин, не-мужчина не-женщина облако-в-штанах Тузенбах. Бесчувствие подано крупным планом, словно под увеличительным стеклом, поскольку большую часть времени смотришь не на артистов, а на экраны, а там крупно - безразличные постные лица. Выделяются двое - Солёный и Ирина. Упыристого вида Солёный - это уже крайняя степень бесчувствия, его перманентно скорбное лицо какое-то мёртвое, ничего, совсем ничего живого нет ни в голосе, ни в этом лице, слова про зажаривание и съедение ребёнка у него совсем не звучат как шутка.
Ирина в первом акте - единственная, на чьём лице есть ещё человеческие эмоции, она много улыбается, у неё красивая улыбка, в ней проглядывает надежда, а все остальные с этим уже покончили. Равнодушно-влюблённый барон Тузенбах, подражая бессмертному киношному номеру Ф.Г.Раневской, поёт ей попсовый романс, с сигаретой в зубах, аккомпанируя себе на пианино:
Давайте выпьем, Наташа, сухого вина,
За то, чтоб жизнь стала краше, ведь жизнь одна.
Давайте выпьем, Наташа, за взгляды без слов,
Давайте выпьем за нашу любовь.
Эта песенка больше впечатлила малоподвижного Чебутыкина, который поднялся с дивана, прошёл через всю комнату, встал около пианино и стал подпевать:
Я не хочу, не хочу говорить о любви,
Ведь ты все знаешь об этом сама.
Я ничего, ничего не смогу изменить,
И вслед за осенью будет зима.
Твоя рука теребит недопитый бокал,
А вечер плещется в море зеркал.
Ирина медленно, но верно, становится такой же равнодушно-бесчувственной, как и её сёстры, и все остальные, улыбка исчезает с её прелестного личика, унылая гримаска застывает на нём. Исходными событиями её погружения в бесчувствие становятся диалоги с Наташей, когда она согласовывает с ней её отселение из комнаты и размещение там бобиков. В четвёртом акте уже не удивляет её бездушная позиция в прощальном разговоре с бароном:
Тузенбах. Ирина, скажи мне что-нибудь.
Ирина. Что? Что тебе сказать? ... Что сказать? Что?
То, как она произносит эти ужасные слова - «Что? Что тебе сказать?» потрясает, у неё нет ни одного слова для человека, который должен стать для неё самым близким.
Свет ламп в финальной сцене - безучастно синий, сёстры, сидя на диване, дежурно произносят свои слова о жизни, которую они начнут снова, и уходят, чтоб также бесчувственно её продолжать. А на большом экране над пустой сценой появляется барон Тузенбах и с сигаретой в зубах поёт уже только зрителям свою песенку:
Не надо делать таких удивительных глаз,
Как будто всё у тебя в первый раз.
Еще не поздно, а здесь и без нас хорошо,
Давай уедем отсюда сейчас.
Спектакль Богомолова, при всей его некоторой холодности и отстранённости, решает загадку гибели Тузенбаха, которую большинство режиссёрских интерпретаций обходят стороной - бесчувственное попустительство. Этим образованным людям, знающим по пять иностранных языков, абсолютно всё равно будет ли одним бароном (человеком!) больше или меньше, в том числе и Ирине. Диагноз: скорбное бесчувствие.