Н. Н. Брешко-Брешковский. Поход Корнилова на Петроград (1937) Часть II
(Линия фронта в июле 1917)
(Продолжение) ( Начало)
11.
Жуткое было лѣто, лѣто 1917 года.
Ротами, батальонами, полками уходила русская пѣхота съ позицій, чтобы широкой волной пожаровъ, убійствъ и грабежей растекаться въ тылу и ближнемъ, и дальнемъ. Въ окопахъ оставались одни офицеры, да и то зачастую безъ пулеметовъ, ибо и пулеметы, да что пулеметы, - нерѣдко и пушки дезертировавшее пѣхотное воинство продавало австрійцамъ и нѣмцамъ.
Конница и артиллерія держались лучше пѣхоты. Въ этихъ рядахъ оружія уцѣлѣло больше кадровыхъ солдатъ, пѣхота же, нѣсколько разъ мѣнявшая свой составъ послѣ трехлѣтнихъ кровопролитныхъ боевъ, пополнялась чортъ знаетъ какимъ сбродомъ, да еще «дома» обработаннымъ пропагандой.
Это лѣто было лѣтомъ величайшаго позора для русской исторіи, русскаго имени и русской арміи.
Для насъ позоръ, для союзниковъ - страхъ и ужасъ, для враговъ - ликованіе.
12.
Почти всѣ годы войны значительная часть Галиціи была оккупирована русскими войсками. Царскій генералъ-губернаторъ Галиціи, графъ Бобринскій, чиновникъ либерально-государственнаго склада мыслей, большой баринъ, держался такой же либерально-государственной политики.
Наладилъ добрыя отношенія съ польскими магнатами, графъ Бадени былъ его лучшій другъ.
Приглашалъ на совѣщанія мѣстное духовенство: уніатскихъ священниковъ, польскихъ ксендзовъ и еврейскихъ раввиновъ...
Нормальная жизнь наладилась. Ни новые русскіе чиновники, ни оккупаціонныя войска «не обижали» галичанъ.
Грянула революція. Не стало царя, не стало царскаго генералъ-губернатора. Галиційскіе обыватели выжидающе притаились.
Что-то теперь будетъ? Что намъ принесетъ она, эта русская революція?
Увы, ничего, кромѣ своеволія, разнузданной солдатни, грабежей и насилій. «Самая свободная армія въ мірѣ» - такъ окрестилъ ее Керенскій - показала истинный ликъ свой...
Разразившись погромомъ въ Калушѣ и въ древнемъ Галичѣ, бригада изъ двухъ полковъ - какія то пятисотенныя цифры, выведенныя химическимъ карандашомъ на защитныхъ погонахъ, занялись этимъ дѣломъ. Громили поляковъ, громили русиновъ, громили евреевъ.
Всѣхъ, у кого было какое нибудь добро, и кто не могъ защищаться. Одни солдаты выходили изъ разгромленныхъ домовъ въ надѣтыхъ поверхъ гимнастерокъ дамскихъ бархатныхъ ротондахъ, съ воротниками изъ бѣлыхъ ангорскихъ козъ, другіе въ польскихъ гамаркахъ, третьи, какъ дикари, напяливали на голову старосвѣтскіе цилиндры раввиновъ. Тащили зеркала, грамофоны, столовое серебро.
Вытаскивали за волосы обезумѣвшихъ женщинъ, брали приступомъ винныя лавки. Разбивали прикладами витрины часовщиковъ и брильянтщиковъ.
Погромная толпа, звѣрѣя отъ крови и вина, поджигала дома, насиловала дѣвушекъ...
И некому было прекратить этотъ ужасъ. Сосѣдняя пѣхота не шла, соблюдая «нейтралитетъ».
Корниловскіе ударные батальоны стояли сравнительно далеко, туркмены - тоже. Медлить нельзя было.
Корниловъ, - это было территоріей его арміи - приказалъ командующему Дикой дивизіи князю Багратіону, штабъ коего находился въ Станиславовѣ, раздавить погромъ цѣною хотя бы самыхъ рѣшительныхъ мѣръ. Не помню, кто былъ брошенъ на Галичъ - въ Калушъ же рванулъ съ сотней своихъ чеченцевъ свѣтлѣйшій князь Уча Дадіани.
13.
Я пріѣхалъ въ Станиславовъ. Здѣсь погрома не было, но предпогромное настроеніе было...
Витрины однихъ магазиновъ были заколочены досками, витрины другихъ заколачивались. И что-то зловѣще-жуткое было въ этомъ...
Большинство ресторановъ-кафе - закрыто...
Гроза нависла надъ чистенькимъ, наряднымъ, - вѣрнѣе, еще недавно онъ былъ и чистенькимъ, и наряднымъ галиційскимъ городомъ...
Только присутствіе штаба «Дикой дивизіи», да одиночныя фигуры всадниковъ въ черкескахъ, только это сдерживало бродячія толпы, одурѣвшей отъ бездѣлья, солдатни...
Иду въ едва ли не единственный открытый кафе-ресторанъ на площади... Да лишь потому открытый, что былъ подъ покровительствомъ господъ офицеровъ Туземной дивизіи. Они тамъ и завтракали, и обѣдали и вообще проводили время, время затишья на фронтѣ....
Блѣдное, костистое чернобородое лицо подъ рыжей невысокой папахой...
«На ловца и звѣрь бѣжитъ.»: князь Уча Дадіани.
- Разскажите, какъ вы усмиряли погромщиковъ?
- Да и разсказывать нечего... Налетѣли мои чеченцы, взяли въ нагайки! Товарищи, бросая награбленное, бросая винтовки - спасайся кто можетъ! Восемьдесятъ моихъ всадниковъ разогнали четырехтысячную бригаду громилъ. Многимъ здорово влетѣло! Во что превратили эти подлецы русскую армію въ какихъ нибудь два-три мѣсяца! Сначала разложили, а теперь требуютъ наступленія по требованію союзниковъ.... Вотъ и наступаютъ!... Только не на австрійскіе пулеметы - опасно! - а на кольца польскихъ купчихъ и на еврейскія перины. Пухъ, какъ снѣгъ, устилалъ весь городъ...
Помолчавъ Дадіани закончилъ:
- Теперь вы увидите: такъ называемая лѣвая общественность на насъ же, туземцевъ, начнетъ всѣхъ собакъ вѣшать...
14.
Этотъ блестящій безумной отваги, офицеръ, сдѣлавшій себѣ имя эффектной ночной атакою черезъ Днѣстръ изъ деревни Иване - оказался пророкомъ.
Любопытно было прослѣдить и запомнить, какъ отозвалась не только на эти два погрома, но и на Тарнопольскій, когда оскотинившейся солдатнею были изнасилованы 50 сестеръ милосердія - петроградская печать страшныхъ дней этихъ.
Столбы правыхъ «Новаго Времени» и «Вечерняго» дышали негодованіемъ. Умѣренно буржуазныя «Биржевыя Вѣдомости» - то же самое... Кадетская «Рѣчь» оцѣнила по заслугамъ и погромъ, и погромщиковъ, и «вдохновителей», вѣрнѣе растлителей-демагоговъ...
Совсѣмъ не то въ «Извѣстіяхъ», въ «Правдѣ», въ горьковской «Новой Жизни», въ газетѣ Виктора Чернова «Народъ», кажется «Народъ»...
Повсюду въ крайне-лѣвой печати всѣ эти «массовыя» безчинства людей въ военной формѣ сводились къ 20-30 строкамъ стыдливо мелкаго петита на задворкахъ гдѣ-то.
Зато передовицы корпусомъ на первой полосѣ, конечно, и аршинныя!... Что же въ этихъ передовицахъ? Приблизительно одно и то же, цѣликомъ укладывающееся въ такую сводку:
«Въ то время, какъ наша революціонная армія навсегда раскрѣпощена отъ жестокой палочной, печальной памяти царской дисциплины, на фронтѣ остались еще преторьянцы Николая Второго, для которыхъ онъ продолжаетъ оставаться кумиромъ. Надо ли называтъ ихъ, эти части?... Главное гадючье гнѣздо контръ-революціи въ дѣйствующей арміи - это полки дикихъ несознательныхъ кавказцевъ. Это они не желаютъ у себя комитетовъ и комиссаровъ. Это они отдаютъ честь своимъ офицерамъ, это они топятъ въ крови завоеванія революціи подъ свистъ чеченскихъ и черкесскихъ нагаекъ... Это они, эти варварскіе наѣздники, натравливаемые своими феодальными кавказскими князьями, избиваютъ демократизированныхъ солдать на улицахъ Калуша, Галича и Тарноноля...
Да не будетъ этого больше! Не будетъ! Позоръ! Позоръ! Позоръ!
Мы требуемъ отъ полу-буржуазнаго Временнаго правительства немедленнаго расформированія Дикой дивизіи азіатовъ туркменъ, этихъ кровожадныхъ янычаръ генерала Корнилова, который, по нашимъ свѣдѣніямъ, пытается у себя въ арміи возстановить царскую дисциплину... Мы требуемъ...»
Какова литература?!
Комментаріи излишни - такъ заканчивались когда-то хлесткіе обличительные фельетоны провинціальныхъ нашихъ газетъ...
15.
Но вернемся въ Станиславовъ...
Какое было интересное время, не будь оно такимъ проклятымъ. Какіе слухи и «факты» стекались сюда въ этотъ ближайшій тылъ и съ фронта, и изъ обѣихъ столицъ, со всей Россіи!... Какъ ужасно переплеталось трагическое, душу раздирающее невыносимой болью, съ такимъ комическимъ - ни одному опереточному либреттисту не придумать...
Конечно, живѣйшимъ «моментомъ дня» было знаменитое наступленіе наше. Знаменитое, ибо врядъ ли еще въ какой нибудь исторіи было нѣчто подобное этому непристойно-постыдному трагическому фарсу!...
Два съ половиной мѣсяца въ темные безнадежно-взболтанные солдатскіе мозги вдалбивалось тѣми, кого князь Уча Дадіани называлъ подлецами: офицеръ - врагъ народа, мечтающій о возвращеніи къ старому. Онъ ненавидить и презираетъ солдатъ... Офицеру нельзя вѣрить, а, сдѣдовательно, надо всегда дѣлатъ какъ разъ обратное тому, что онъ, офицеръ, приказываетъ...
Война только имъ, золотопогонникамъ и нужна! Да еще капиталистамъ! Отсюда прямой выводъ: народу война не нужна... А посему, не выпуская винтовки, - она пригодится въ тылу,- солдатамъ необходимо разойтись по домамъ для дѣлежа помѣщичьей земли...
Послѣ такой обработки и послѣ того, какъ самъ Керенскій, передъ фронтомъ, безмѣрно льстя солдатамъ и не подавая руки генераламъ, третировалъ этихъ генераловъ, какими послѣ такой демагогической истеріи надобно было быть идіотами, чтобы потребовать:
- Товарищъ, впередъ!
А развѣ Керенскому, когда, взгромоздившись на автомобилѣ императрицы Александры Феодоровны, охрипшимъ оть митинговой болтовни голосомъ, онъ призывалъ наступать, развѣ не кричали ему въ отвѣтъ изъ сѣрой солдатской толпы, лущившей сѣмечки и курившей «цыгарки»:
- Наступляй самъ!...
Этимъ, да еще болѣе непочтительными возгласами все и ограничивалось для молодого человѣка съ бритымъ землистымъ актерскимъ лицомъ въ полуфренчѣ...
И похуже бывало съ другими ораторами на другихъ фронтахъ. Тамъ уже не только словесами выявляла революціонная армія «священную» свою волю...
16.
Гдѣ-то подъ Минскомъ митинговалъ пріятель Керенскаго и совѣтскій дѣятель революціи, присяженный повѣренный Соколовъ, Керенскимъ уже пожалованный въ сенаторы...
Вновь испеченный сенаторъ располагалъ фронтомъ, какъ хотѣлъ! Какъ только его душенькѣ было угодно!...
И вдругъ подъ Минскомъ зазвучали новыя трели:
- Товарищи. Да, земля ваша! Къ старому нѣтъ возврата... Но путь къ этой землѣ, - черезъ колючую проволоку австрійскихъ и нѣмецкихъ окоповъ...
Сначала армія должна исполнить свой долгъ передъ освобожденной родиной, а уже потом скинувшая цѣпи рабства родина...
Что потомъ сдѣлаетъ «освобожденная родина» для арміи такъ и оставалось недосказаннымъ...
Потомство такъ ничего и не узнало про вторую половину фразы революціоннаго сенатора, вскорѣ затѣмъ усерднаго совѣтскаго агента.
Кучка солдатъ съ нескрываемой злобой лицами угрожающе обступила Соколова.
- А, наступлять. Наступлять велишь!... Такъ вотъ же тебѣ наступленіе!... Вотъ тебѣ! Вотъ тебѣ! Вотъ тебѣ!...
На сенатора посыпались удары... Какой-то солдатъ, видимо самый сознательный остервенѣло молотилъ по соколовскому черепу ребромъ своей металлической каски...
Подоспѣвшіе офицеры, тѣ самые, коихъ онъ такъ поносилъ и травилъ съ высоты автомобилей, столовъ и бочекъ, вырвали окровавленнаго Соколова изъ рукъ озвѣрѣвшей солдатни и этимъ спасли отъ растерзанія...
«Сенаторскій» черепъ оказался твердо устойчивымъ. Пострадалъ, но не очень... Мѣсяца два кокетничало революціонное превосходительство забинтованной головой своей... Забинтованной весьма живописно: на манеръ бѣлой мусульманской чалмы... Этотъ головной уборъ эффектно оттѣнялъ смуглое чернобородое лицо пострадавшаго...
Какъ-то я шелъ со знакомой дамой по Невскому, грязному, сплошь залѣпленному плакатной литературой...
Мимо «бывшая» придворная карета... Кучеръ уже не въ треугольной шляпѣ, а въ фуражкѣ, и орловъ уже не было на ливреѣ....
Въ царской каретѣ ѣхалъ республиканскій сенаторъ Соколовъ въ бѣлой чалмѣ...
- Смотрите, смотрите! - обратила мое вниманіе спутница, - это, вѣрно, какой нибудь съ Востока. Интересный мужчина!...
- Очень! - поспѣшилъ я согласиться. - очень интереоный... Но только это делегатъ не съ Востока, а съ сѣверо-запада, съ минскаго фронта, гдѣ, кстати, онъ получилъ свое первое боевое крещеніе...
17.
Кровавые шуты...
А рядомъ съ ними такъ безпримѣрно-героическо погибло все лучшее, отборнѣйшее, доблестное изъ команднаго состава...
Изъ четырехтысячныхъ пѣхотныхъ полковъ въ окопахъ во дни наступленія оставались одни офицеры, растягиваясь по фронту жиденькой цѣпочкой изъ 60-70 бойцовъ.
Эти «обреченные» встрѣчали огнемъ густыя цѣпи австрійскихъ полковъ и бригадъ... И такъ и умирали въ бою, до послѣдняго, русскіе офицеры, покинутые своими солдатами...
Съ воинскими почестями подъ звуки погребальнаго марша Шопена хоронили австрійцы русскихъ офицеровъ... Хоронили чужіе, не свои. Хоронили враги, восхищенные доблестью горсточки непріятельскихъ рыцарей, рыцарей чести и долга.
Одинъ шагъ отъ великаго до смѣшного...
Вернулся изъ Петрограда въ Станиславовъ ротмистръ Черкесскаго полка Янъ Верига-Даревскій...
- Какія новости? - набросились на него, «дико-дивизники».
- Новости, - какъ всегда располагающе улыбается сѣдѣющій блондинъ Верига. - Вотъ вамъ первая: нашъ Питъ Половцевъ ушелъ изъ командуюшихъ Пегроградскимъ военнымъ округомъ.
- Наконецъ-то! Давно пора!... И зачѣмъ только шелъ онъ къ Керенскому? - послышались возгласы...
- Нѣтъ, погодите, - началъ Верига, - Питъ не самъ ушелъ...
- Значитъ, его ушли? Часъ отъ часу легче. Это уже совсѣмъ... совсѣмъ...
- Нѣтъ, погодите, а то я ничего не скажу! - медленно и тихо пригрозилъ ротмистръ...
- Ну, хорошо!... Уже!... Говори!...
- Вы понимаете: несчастное наступленіе это - дѣло Керенскаго же, - напомнило его..., право не нахожу словъ, чѣмъ.... назовите это горделивымъ сознаніемъ совершеннаго человѣка чего-то большаго... Или онъ вдругъ почувствовалъ себя великимъ вождемъ. Быть можетъ, возомнилъ себя Бонапартомъ, возвращающимся изъ Египта... Словомъ, отсюда еще, изъ Галиціи Питъ Половцевъ получаетъ телеграмму съ приказаніемъ: къ прибытію на Царскосельскій вокзалъ военнаго министра подать засѣдланную лошадь, а отъ вокзала до Зимняго дворца, чтобы разставлены были войска шпалерами... Керенскій на бѣломъ конѣ?... Войска шпалерами?...
- Что за сумасшествіе!
- Слушайте дальше. А будете перебивать...
17.
Свѣтлые глаза ротмистра Вериги Даревскаго сіяли обычнымъ его добродушіемъ, а тонкія губы кривились иронической усмѣшкой.
Онъ закурилъ напиросу:
- Мы всѣ хорошо знаемъ Пита Половцева: тоняга, снобъ и насмѣшникъ... Натурально, въ душѣ онъ склонился къ этому балагану уже во имя одного только издѣвательства надъ революціей. Чортъ съ нимъ, разъ ужъ такъ захотѣлось, пусть поиграетъ въ Бонапарта, тріумфально въѣзжающаго въ Парижъ послѣ египетской кампаніи... Къ тому же еще, какъ дисциплинированный офицеръ, Половцевъ не хотѣлъ ослушаться приказанія военнаго министра.
Думалъ, думалъ Питъ надъ этой телеграммой и рѣшилъ застраховаться, - пусть и волки будутъ сыты и овны цѣлы! Всегда дипломатомъ былъ...
Почелъ за благо посовѣтоваться съ княземъ Львовымъ, предсѣдателемъ совѣта министровъ. Этотъ и «надъ» Керенскими и надо всѣми... Бросился искать Львова. Нигдѣ не найти... Исчезъ!... Попросту же - спрятался...
Ожидалось второе выступленіе большевиковъ... Всѣ министры поразбѣжались!.. Одного Церетелли удалось поймать, - самаго смѣлаго. Этотъ не прятался... Половцевъ показалъ ему телеграмму...
- Этого допуститъ никакъ невозможно... Слышите, генералъ, - невозможно! Что за странная фантазія пришла Александру Федоровичу!... Уже чисто диктаторскія замашки...
Подумавъ, министръ почтъ и телеграфа полюбопытствовалъ:
- А скажите генералъ, какъ при царяхъ бывало? Бѣлыя лошади и войсковыя шпалеры тоже практиковались?
- Очень рѣдко, господинъ министръ. Только въ случаяхъ чрезвычайной торжественности момента обрамлялись улицы шпалерами войскъ: въ коронаціонные дни, во дни высочайше-погребальныхъ церемоній.
- А еще?
- Еще, развѣ, когда государь-императоръ возвращался въ столицу съ побѣдоносной войны... Напримѣръ, Александръ Первый по взятіи Парижа...
- Но нашъ Александръ пока ничего не взялъ, - улыбнулся грузинскимъ липомъ своимъ Церетелли и, уже серьезно глядя и говоря, закончилъ, - Нѣтъ! Никоимъ образомъ нельзя выставлятъ на посмѣшище революціоннаго министра, а съ нимъ и все Временное правительство...
- Что скажетъ общественность?.. Народъ?... Какъ будетъ злорадствовать враждебный намъ Смольный... Генералъ, я беру на себя всю отвѣтственность... Никакихъ шпалеръ, а вмѣсто лошади - прикажите подать автомобиль...
18.
Всѣ жадно слушали бывшаго адъютанта Черкесскаго полка... Все это невѣроятностью своею даже въ тѣ безумные дни вытѣснило всякую возможность критики, негодованія, даже насмѣшки...
Перейдена была «граница»... Финалъ законченъ былъ Веригою въ нѣсколькихъ словахъ:
- Представляете себѣ: подступы къ Царскосельскому вокзалу запружены поклонницами Керенскаго, поклонниками, толпами зѣвакъ. Подходитъ бывшій императорскій поѣздъ...
Генералъ Половцевъ встрѣчаеть военнаго министра:
- Александръ Федоровичъ, васъ ждетъ машина.
- Какъ машина?.. Я вамъ приказалъ подать лошадь!.. Вы не посмѣли бы не исполнить приказаній Сухомлинова!
Не глядя на Половцева, Керенскій вышелъ къ толпѣ, взгромоздился на первый попавшійся грузовикъ, произнесъ рѣчь, и едва не на этомъ же грузовикѣ умчался въ Зимній дворецъ...
19.
Много лѣтъ спустя, уже здѣсь, въ Парижѣ, полковникъ Борисъ Никитинъ слово въ слово повторилъ то же самое, что намъ повѣдалъ въ Станиславовѣ Верига-Даревскій, нынѣ живущій въ Варшавѣ.
Борисъ Никитинь вначалѣ былъ офицеромъ Дикой дивизіи, но въ дни Калуша и Тарнополя по приглашепію своего друга П. А. Половцева, онъ «заворачивалъ» всей контръ-развѣдкой Петроградскаго округа...
Единственное только добавленіе внесъ полковникъ Никитинъ: на другой день по возвращеніи съ фронта Керенскій уволилъ Половцева съ поста командующаго округомъ, замѣстивъ его никому невѣдомымъ полковникомъ Полковниковымъ...
Я придаю особое значеніе тому, что и ссылаюсь, и буду ссылаться на показанія Б. В. Никитина. Этотъ человѣкъ рѣдчайшей добросовѣстности. И да не обидится на меня славный Борисъ Владимировичъ, если я его назову добросовѣстнымъ до чего-то маніакальнаго. Въ самомъ дѣлѣ, онъ въ конецъ истерзалъ бы себя, поймавъ чуткую совѣсть свою на искаженіи какого-нибудь факта, могущаго хотя бы несправедливо опорочить чью-нибудь репутацію.
Инженеръ-математикъ, военный и офицеръ генеральнаго штаба, - это потомъ, - онъ и мыслитъ, и запоминаетъ все съ математической точностью.
И если прибавить, что на Дворцовой площади въ служебномъ кабинетѣ этого человѣка лѣтомъ 1917 года сходились всѣ нити внѣшняго и внутренняго шпіонажа, расшифровывались всѣ интриги Смольнаго вмѣстѣ съ подпольной работой большевиковъ, - то вы поймете, почему такъ драгоцѣненъ для потомства полковникъ Никитинъ и почему съ такимъ успѣхомъ и въ Англіи, и въ Америкѣ прошла книга его воспоминаній.
20.
Однажды спросилъ:
- Борисъ Владимировичъ, вотъ вы были въ такое сумасшедшее время у власти. Пусть весьма условно, пусть съ оговорками, но все же у власти. Неужто не въ вашихъ силахъ тогда было бороться энергичнѣе и смѣлѣе съ большевиками, и во дни іюльскаго возстанія, и послѣ...
Въ отвѣтъ - застѣнчивая, «никитинская» улыбка во все лицо, широкое, монгольское...
- Помилуйте!... Да это нельзя было назвать даже тѣнью власти!... Не говорю о себѣ, но даже Пить Половцевъ, волевой, отважный, умѣвшій приказывать, былъ въ такомъ же самомъ унизительномъ положеніи, какъ и я, начальникъ его контръ-развѣдки...
Случалось не разъ: мои люди арестовываютъ германскаго шпіона... Не мелочь какую-нибудь, нѣтъ!... Въ совѣтѣ рабочихъ депутатовъ, - а онъ почти весь былъ на содержаніи у нѣмцевъ, - тотчасъ же извѣстно!.. Совѣтъ нажимаетъ на правительство, правительство на насъ, и опасный шпіонъ уже на свободѣ...
Во дни іюльскаго возстанія, которое чудомъ какимъ-то было подавлено, - такъ робко намъ приходилось дѣйствовать, да еще почти съ «голыми руками» вдобавокъ...
- Съ голыми руками?...
- Да, да! - закивалъ головой Никитинъ, - Казачьему полку, напримѣръ, было Керенскимъ приказано выйти на «усмиреніе» безъ оружія... На пулеметы флотскихъ экипажей... Что жъ, - казаки въ конномъ строю, безъ шашекъ и пикъ атаковали матросню, разогнали, отняли пулеметы, но потери имѣли большія!... Правда, черезъ два дня за десятками казачьихъ гробовъ шелъ самъ Керенскій - честь большая... Что и говорить! Но отъ нея не воскресъ ни одинъ изъ станичниковъ...
- Вотъ вамъ образчикъ «борьбы»... А это?... Тѣ же самые дни, но только исторія попикантнѣе...
( Начало) ( Продолжение)