Второй Азовский поход. Миф о песьеголовых демонах. De profundis.
Второй Азовский поход был исключительно важен для будущей России. Учтя ошибки первого похода, все было впервые. Беспрецедентная мобилизация тыла и постройка галерного ("каторжного" -- каторгами называли галеры) флота зимой (!) в Воронеже. Первое успешное использование регулярной армии и обеспечение взаимодействия огромной массы войск. Первое настоящее инженерное обеспечение штурма (возвели "шанцы" -- вал, превышавший по высоте городской вал. Первое успешное применение новорожденного флота: исправили ошибку первого похода и заблокировали крепость с моря.
К сожалению, без взятия Крыма взятие Азова почти ничего не давало стране (кроме обеспечения тыла будущей Новороссии и обеспечения судоходства по всему Дону). Впереди был Керченский пролив, а еще дальше Босфор. Поэтому Азов давал перспективу, но не решение проблемы торговли с Европой. Для решения проблемы на Юге Петр предпринял неудачный Прутский поход, поражение в котором надолго (в чем-то навсегда) закрыло перспективы России в этом регионе.
Публикую отрывок, посвященный взятию Азова, из романа Мордовцева "Царь и гетман". Текст приводится по наиболее исправному источнику -- первой журнальной публикации романа. В рассказ об Азове Мордовцев вставил версию мифа о Песьеголовых, который весьма интересовал Даниила Лукича. Я вспомнил о песьеголовых, когда увидел бѣсовскую раскраску "захистников" подземелий Азовстали. Война идет с открытыми сатанистами, у которых уже есть в руине самая массовая детская организация, массовая молодежная организация, кажется -- политическая партия и т. д. За совсем короткое время "они-же-дети" выросли в бѣсовъ из бездны. Европе это даже нравится. Решили, что напустили их на нас, и это полезно... Ну, ну...
- Ужъ и жарынь же, людушки, вотъ жарынь - ухъ-ма! говорилъ шадроватый, рябой мужикъ съ клочковатою бѣлою бородкой, распахивая воротъ рубахи и обнажая коричневую грудь, которая была темнѣе его свѣтлой, спутавшейся бородки.
- Чево не жарынь! хушь блины пеки на солншпкѣ....
- Баня - что и говорить! - безъ вѣника баня.
- Это что, робятушки! А вотъ упёка, я вамъ скажу, такъ упека - въ кизилбашской землѣ! отозвался сѣдой, но бодрый старикъ, видимо изъ ратныхъ людей, въ истоптанныхъ до онучъ лаптяхъ.
- А ты поди былъ тамотка? - отозвался шадроватый мужикъ.
- Бывывалъ.... Еще въ тѣ поры мы съ царемъ Петромъ Ликсѣичемъ Азовъ городъ брали.
- А далече эта земля отъ насъ будетъ?
- Близехонько - рукой подать, клюкой достать...
- Ой ли, паря?
- Пра!.. У песьихъ-головъ...
- Что ты! - песьи-головы - у кого?
- У людей, - знамо, не у псовъ.
- Ври ты!
- Не вру - самъ видывалъ, какъ Азовъ градъ громили.
- А далече это, дядя?
- Да какъ вамъ сказать, робятушки - три не тридевять земель, а безъ малова на краю свѣта - за Дономъ... Спервоначала это лежитъ наша земля-матушка, московская, святорусская, а за нашей-то землей украйная земля - это, стало-быть, край земли россейской, какъ къ примѣру вонъ край земли, гдѣ земля съ небомъ сходится, а далѣ ужъ ничево нѣтъ.
- Что ты! на нѣтъ, сталоть, земля сошлась... А песьи-жъ, чу, головы гдѣ?
- Далѣ - за Дономъ за самымъ... За украйными городы лежитъ это земля черкаская, а въ ней все черкаскіе люди живутъ - народъ черноволосъ, чубатъ - на головѣ хвостъ...
- Хвостъ! на головѣ на самой?
- На головѣ, говорятъ тебѣ.
- А може коса - не хвостъ?
- Толкомъ тебѣ говорятъ - хвостъ, чубъ поихнему... Коса-то у бабы да у попа сзади живетъ, а это - спереди, отъ лба да за ухо, да на спину али на плечо...
- Ахъ ты Господи! ну?
- Ну, черкасы это чубатые, голосисты гораздо, пѣсельники и гудцы знатные, говорятъ необычно, а по нашему, пороссейски разумѣютъ маленько: скажешь это - «воды» - дастъ испить тебѣ, скажешь - «хлѣба!» - хлѣбъ дастъ... А тамъ за черкасами донскіе казаки, а за донскими казаками татары да ногаи, а за ногаями кизилбаши, а за кизилбашами арапы - черны что черти, а глазищи и зубы - бѣлы чтò у псовъ... А тамъ песьи-головы.
- А турки, дѣдушка? вмѣшивается въ разговоръ малецъ съ лопухомъ на головѣ, заинтересовавшійся розсказнями стараго ратнаго человѣка.
- Ахъ ты, «царска пигалица!» усмѣхнулся старый ратный мальчику. - А гдѣ царской ялтынъ? - потерялъ небось?
- Нѣту - вотъ онъ, на гайтанѣ.
И мальчикъ, роспахнувъ на груди рубашку, показалъ висѣвшій у него на шеѣ вмѣстѣ съ крестомъ «царскій ялтынъ» - небольшую серебряную монетку.
- Ишь ты - царско жалованье - не величка, кружавочка, а сила въ ей знатная - отъ самаво царя, значитъ, разсуждалъ старый ратникъ. - Камушекъ царь пожаловалъ, лычко - а все въ емъ сила - поди ка!
- Все отъ Бога... нихто какъ Богъ, радостно говорилъ шадроватый мужикъ, съ любовью поглядывая на мальчика.
- Вѣстимо отъ Бога, подтверждалъ ратный. - Вотъ хушь бы съ турскими людьми, примѣромъ скажемъ, какъ мы Азовъ-отъ градъ добывали. Ужь и натерпѣлись мы - не одинъ ковшъ слезъ пролили, не одинъ ковшъ и лиха, чу, выпили; а все Богъ на добро концы свелъ. Царь это самъ по Дону на галерахъ рати ведетъ - видимо-невидимо галеръ, а мы, пѣшая рать, берегомъ идемъ. Съ нами и черкаскіе казаки, что съ Запороговъ, и донскіе, съ Дону... Ужь и житье привольное, я вамъ скажу, на этомъ на самомъ Дону! Ни бояръ тамъ нѣтъ, ни князей, ни этой приказной строки - все вольные люди. А села у нихъ - станицами прозываются - какъ маковъ цвѣтъ цвѣтутъ: земли вдоволь, арбузовъ да дынь этихъ - ввѣкъ не слопать. А тамъ далѣ, къ Азову-то граду, степь голая - ни души, только птица рѣетъ да звѣрь рыщетъ... Вотъ тутъ и натерпѣлись мы по горло: въ степи упека такая, что конь не выноситъ, падаетъ на ноги, а тебя-то и солнце палитъ, и комаръ этотъ да муха бьетъ - ну, ложись да и помирай безъ свѣчи-безъ савана, безъ попа-безъ ладону... А тамъ эта татарва проклятая гикаетъ да алалакаетъ словно звѣрь лютой, да стрѣлой бьетъ... Ну, смертушка да и только... , Ну, - шли это мы, шли, маялись-маялись, а тамъ и до Азова дошли... Стоитъ Азовъ - укрѣпушка крѣпкая, водой обведенъ, валомъ обнесенъ, а тамъ стѣна каменна, а за стѣной еще стѣна, а супереди - еще двѣ укрѣпушки, двѣ каланчи высокихъ, бѣлокаменныхъ... Подошли - глядимъ - какъ ее, чорта, возьмешь!
Вотъ и выходитъ самъ царь-отъ на берегъ, на коня садится, конь подъ нимъ что птица. - «Насыпай, говоритъ, ребятушки, земляну стѣну дò неба, до облака ходячаго». - Стали мы это сыпать - гору ни гору ставимъ, дò неба добираемся. И не диво! не мало насъ было, сыпалыциковъ: не одна, не двѣ тысячи, а двудвѣнадцатеро тысячъ рукъ работало, - вонъ оно и понимай! - двудвѣнадцатеро тысячъ, братеньки вы моя!
- Ну-ну-ну! качалъ головой шадроватый мужикъ: сила не махонька...
- Чево больше! прорва!
- До божья оконца, поди, добраться можно.
- Гдѣ не добраться! какъ пить дать...
- Такъ-ту, братеньки вы мои, продолжалъ ратный: насыпали мы эту Араратъ-гору, а на Араратъ-гору пушачки встащили - и ну жарить! - Жарили мы ихъ жарили, дымили, братецъ ты мой, дымили, инда свѣтло небушко помрачилося, ясно солнышко закатилося... А самъ-отъ царь отъ пушачки къ пушачкѣ похаживаетъ, зельемъ-порохомъ пушачки заряживаетъ - да бухъ, да бухъ, да бухъ! А тамъ загикали донскіе да черкаскіе казаки - напроломъ кинулись... И что-жъ бы вы думали! Насустрѣчу къ имъ выходитъ старенькой-престаренькой старичекъ, сѣденькой-прtсѣденькой что твоя куделя бѣлая, и несетъ это въ рукахъ Миколу-чудотворца. - „Стой! говоритъ, братцы! Видишь, кто это?“ - „Видимъ, говорятъ казаки, шапки сымаючи: Микола-угодникъ». - Ну, знамо, икона - крестются, цѣлуютъ угодничка... А старнчокъ- отъ и говоритъ: «Видите, гытъ, братцы, что у ево, у угодничіка-то, на ликѣ?» - «Видимъ, говорятъ, - брада чесная». - «То-то же, говоритъ, - а царь-отъ вашъ хочетъ попамъ да чернецамъ бороды обрить... Такъ не взять ему, говоритъ, Азова-града: подите и скажите это царю». Воротились это казаки, говорятъ царю: такъ и такъ - самъ-де Микола-угодникъ выходилъ на сустрѣчу имъ, не велѣлъ брать города... А царь-отъ какъ осерчаетъ на ихъ, какъ закричитъ, какъ затопаетъ ногами. «А! говоритъ: сякіе-такіе, безмозглые! Не Микола то угодникъ выходилъ, а старый песъ раскольничій, что ушолъ отъ меня, съ Москвы къ туркамъ убёгъ, свою козлиную бороду спасаючи... А коли, говоритъ, онъ Миколой стращаетъ, такъ я супротивъ Миколы, говоритъ, Ягорья храбраго пошлю: ево-де Ягорьина дѣло ратное, а Миколино-де, гытъ, дѣло церковное - такъ Миколѣ, гытъ, супротивъ Ягорья не устоять»...
- Гдѣ устоять! подтверждаетъ шадроватый мужикъ.
- Не устоять - ни въ жисть не устоять, соглашаются и другіе мужики.
- И не устоялъ, заключаетъ ратный, торжественно оглядывая слушателей. - Все отъ Бога.
- Это точно - что и говорить!
- А песьи-головы, дядя, что сказывалъ ты, любопытствуетъ долговязый парень.
- Что песьи-головы?
- Да каки они? Видалъ ты ихъ?
- Кàкъ не видать - видывалъ.
- И близко, дядя?
- Нѣ - ни-ни! близко не подпущаютъ, аспиды... Ужь и шибко-жъ бѣгаютъ - такъ бѣгаютъ идолы, что и собакой не догнать... А поди ты - объ одной ногѣ...
- Что ты , объ одной?
- Объ одной.
- Ахъ онъ окаянный! Какъ же онъ, сучій сынъ, бѣгаетъ объ одной-то ногѣ?
- А вò какъ. Въ тѣ поры какъ Христосъ народился и въ яслѣхъ лежалъ, прослышали : объ этомъ цари и бояре, жиды и пастухи и весь міръ, - ну, и пришли Христу поклониться, да не токмо люди, а и птицы и звѣри. И прослышь про то Иродъ царь-жидовинъ, что вотъ-де новый царь народился, и будетъ-де этотъ самый царь царствовать и на землѣ и на небѣ. Ну, и распалился Иродъ-царь гнѣвомъ, и говоритъ своимъ Иродовымъ слугамъ: «Подите, гытъ, вы, Иродовы слуги, скрадьте младенца Христа, и принесите ко мнѣ!» - «Какъ же мы, ваше царское величество - говорятъ Иродовы слуги - скрадемъ ево, коли тамъ у ево стражъ стоитъ аньделъ съ огненнымъ мечемъ? Онъ-де насъ огнемъ и мечомъ посѣчетъ и спалитъ». - А Иродъ-царь и говоритъ: - „Къ ему-де, гытъ, къ младенцу Христу, не токмо люди на поклоненіе идутъ, а и звѣри и птицы. Такъ вы, гытъ, слуги мои Иродовы, надѣньте на себя шкуры собачьи съ собачьими головами и подите якобы поклониться младенцу со звѣрьемъ со всякимъ - и скрадьте ево. Ну, ладно: сказано-сдѣлано. Надѣли на себя Иродовы слуги шкуры собачьи съ собачьими, съ песьими, значитъ, головами, и пошли. Входятъ, да прямо къ яслямъ. Только что, братецъ ты мой, руки, они, Иродовы слуги, протянули, чтоба, значитъ, скрасть младенца, какъ аньделъ хвать ихъ по плечу огненнымъ мечомъ, да такъ, братецъ ты мой, ловко хватилъ, что отъ плеча-то самово наскрость и проруби, до самово естества, сказать-бы... Такъ половина-то тѣла съ рукой съ ногой такъ и осталась тутъ на мѣстѣ, у самыхъ яслей, а они-то, Иродовы слуги, сцѣпившись другъ съ дружкой, рука съ рукой, нога съ ногой - и ускакали на двухъ ногахъ, по одной у каждаго. Ну, съ тѣхъ поръ, братецъ ты мой, такъ и скачутъ они, Иродовы слуги: коли онъ тихо идетъ, такъ на одной ногѣ скачетъ, а коли ему нужно наутекъ, такъ заразъ въ сцѣпку другъ съ дружкой - и тутъ ужь ихъ самъ чортъ не пымаетъ... А головы-то собачьи такъ и приросли у ихъ къ плечамъ - съ той поры и живутъ песьи-головы...
- Крохино, батя, Крохино! закричалъ радостно мальчикъ, котораго ратный «царской пигалицей» называлъ.
Изъ-за дымчатой синевы, вдоль берега озера, не ясно вырисовалось что-то похожее на бѣдныя избушки, разбросанныя въ безпорядкѣ по низкому склону побережья. Только при¬вычный глазъ человѣка, родившагося тутъ и выросшаго среди этой непривѣтливой природы, да сердце ребенка, встосковавшагося по роднымъ мѣстамъ, могли различить неясныя очертанія бѣдныхъ, черныхъ, кое-какъ и кой- изъ чего сколоченныхъ лачужекъ.
- Да, Крохино, отвѣчалъ шадроватый мужикъ, и перекрестился. Перекрестились и другіе артельные.
- Шутка - сотъ семь-восемь, поди, верстъ отломали.
- Добро, что живы остались, замѣтилъ ратный. - А мы вотъ съ царемъ да съ Шереметьевымъ бояриномъ и тысячи отламывали, а ужь который живъ оставался, кого въ полѣ да въ болотѣ бросали, которыхъ въ баталіяхъ теряли - про то и не пытали.
К сожалению, без взятия Крыма взятие Азова почти ничего не давало стране (кроме обеспечения тыла будущей Новороссии и обеспечения судоходства по всему Дону). Впереди был Керченский пролив, а еще дальше Босфор. Поэтому Азов давал перспективу, но не решение проблемы торговли с Европой. Для решения проблемы на Юге Петр предпринял неудачный Прутский поход, поражение в котором надолго (в чем-то навсегда) закрыло перспективы России в этом регионе.
Публикую отрывок, посвященный взятию Азова, из романа Мордовцева "Царь и гетман". Текст приводится по наиболее исправному источнику -- первой журнальной публикации романа. В рассказ об Азове Мордовцев вставил версию мифа о Песьеголовых, который весьма интересовал Даниила Лукича. Я вспомнил о песьеголовых, когда увидел бѣсовскую раскраску "захистников" подземелий Азовстали. Война идет с открытыми сатанистами, у которых уже есть в руине самая массовая детская организация, массовая молодежная организация, кажется -- политическая партия и т. д. За совсем короткое время "они-же-дети" выросли в бѣсовъ из бездны. Европе это даже нравится. Решили, что напустили их на нас, и это полезно... Ну, ну...
- Ужъ и жарынь же, людушки, вотъ жарынь - ухъ-ма! говорилъ шадроватый, рябой мужикъ съ клочковатою бѣлою бородкой, распахивая воротъ рубахи и обнажая коричневую грудь, которая была темнѣе его свѣтлой, спутавшейся бородки.
- Чево не жарынь! хушь блины пеки на солншпкѣ....
- Баня - что и говорить! - безъ вѣника баня.
- Это что, робятушки! А вотъ упёка, я вамъ скажу, такъ упека - въ кизилбашской землѣ! отозвался сѣдой, но бодрый старикъ, видимо изъ ратныхъ людей, въ истоптанныхъ до онучъ лаптяхъ.
- А ты поди былъ тамотка? - отозвался шадроватый мужикъ.
- Бывывалъ.... Еще въ тѣ поры мы съ царемъ Петромъ Ликсѣичемъ Азовъ городъ брали.
- А далече эта земля отъ насъ будетъ?
- Близехонько - рукой подать, клюкой достать...
- Ой ли, паря?
- Пра!.. У песьихъ-головъ...
- Что ты! - песьи-головы - у кого?
- У людей, - знамо, не у псовъ.
- Ври ты!
- Не вру - самъ видывалъ, какъ Азовъ градъ громили.
- А далече это, дядя?
- Да какъ вамъ сказать, робятушки - три не тридевять земель, а безъ малова на краю свѣта - за Дономъ... Спервоначала это лежитъ наша земля-матушка, московская, святорусская, а за нашей-то землей украйная земля - это, стало-быть, край земли россейской, какъ къ примѣру вонъ край земли, гдѣ земля съ небомъ сходится, а далѣ ужъ ничево нѣтъ.
- Что ты! на нѣтъ, сталоть, земля сошлась... А песьи-жъ, чу, головы гдѣ?
- Далѣ - за Дономъ за самымъ... За украйными городы лежитъ это земля черкаская, а въ ней все черкаскіе люди живутъ - народъ черноволосъ, чубатъ - на головѣ хвостъ...
- Хвостъ! на головѣ на самой?
- На головѣ, говорятъ тебѣ.
- А може коса - не хвостъ?
- Толкомъ тебѣ говорятъ - хвостъ, чубъ поихнему... Коса-то у бабы да у попа сзади живетъ, а это - спереди, отъ лба да за ухо, да на спину али на плечо...
- Ахъ ты Господи! ну?
- Ну, черкасы это чубатые, голосисты гораздо, пѣсельники и гудцы знатные, говорятъ необычно, а по нашему, пороссейски разумѣютъ маленько: скажешь это - «воды» - дастъ испить тебѣ, скажешь - «хлѣба!» - хлѣбъ дастъ... А тамъ за черкасами донскіе казаки, а за донскими казаками татары да ногаи, а за ногаями кизилбаши, а за кизилбашами арапы - черны что черти, а глазищи и зубы - бѣлы чтò у псовъ... А тамъ песьи-головы.
- А турки, дѣдушка? вмѣшивается въ разговоръ малецъ съ лопухомъ на головѣ, заинтересовавшійся розсказнями стараго ратнаго человѣка.
- Ахъ ты, «царска пигалица!» усмѣхнулся старый ратный мальчику. - А гдѣ царской ялтынъ? - потерялъ небось?
- Нѣту - вотъ онъ, на гайтанѣ.
И мальчикъ, роспахнувъ на груди рубашку, показалъ висѣвшій у него на шеѣ вмѣстѣ съ крестомъ «царскій ялтынъ» - небольшую серебряную монетку.
- Ишь ты - царско жалованье - не величка, кружавочка, а сила въ ей знатная - отъ самаво царя, значитъ, разсуждалъ старый ратникъ. - Камушекъ царь пожаловалъ, лычко - а все въ емъ сила - поди ка!
- Все отъ Бога... нихто какъ Богъ, радостно говорилъ шадроватый мужикъ, съ любовью поглядывая на мальчика.
- Вѣстимо отъ Бога, подтверждалъ ратный. - Вотъ хушь бы съ турскими людьми, примѣромъ скажемъ, какъ мы Азовъ-отъ градъ добывали. Ужь и натерпѣлись мы - не одинъ ковшъ слезъ пролили, не одинъ ковшъ и лиха, чу, выпили; а все Богъ на добро концы свелъ. Царь это самъ по Дону на галерахъ рати ведетъ - видимо-невидимо галеръ, а мы, пѣшая рать, берегомъ идемъ. Съ нами и черкаскіе казаки, что съ Запороговъ, и донскіе, съ Дону... Ужь и житье привольное, я вамъ скажу, на этомъ на самомъ Дону! Ни бояръ тамъ нѣтъ, ни князей, ни этой приказной строки - все вольные люди. А села у нихъ - станицами прозываются - какъ маковъ цвѣтъ цвѣтутъ: земли вдоволь, арбузовъ да дынь этихъ - ввѣкъ не слопать. А тамъ далѣ, къ Азову-то граду, степь голая - ни души, только птица рѣетъ да звѣрь рыщетъ... Вотъ тутъ и натерпѣлись мы по горло: въ степи упека такая, что конь не выноситъ, падаетъ на ноги, а тебя-то и солнце палитъ, и комаръ этотъ да муха бьетъ - ну, ложись да и помирай безъ свѣчи-безъ савана, безъ попа-безъ ладону... А тамъ эта татарва проклятая гикаетъ да алалакаетъ словно звѣрь лютой, да стрѣлой бьетъ... Ну, смертушка да и только... , Ну, - шли это мы, шли, маялись-маялись, а тамъ и до Азова дошли... Стоитъ Азовъ - укрѣпушка крѣпкая, водой обведенъ, валомъ обнесенъ, а тамъ стѣна каменна, а за стѣной еще стѣна, а супереди - еще двѣ укрѣпушки, двѣ каланчи высокихъ, бѣлокаменныхъ... Подошли - глядимъ - какъ ее, чорта, возьмешь!
Вотъ и выходитъ самъ царь-отъ на берегъ, на коня садится, конь подъ нимъ что птица. - «Насыпай, говоритъ, ребятушки, земляну стѣну дò неба, до облака ходячаго». - Стали мы это сыпать - гору ни гору ставимъ, дò неба добираемся. И не диво! не мало насъ было, сыпалыциковъ: не одна, не двѣ тысячи, а двудвѣнадцатеро тысячъ рукъ работало, - вонъ оно и понимай! - двудвѣнадцатеро тысячъ, братеньки вы моя!
- Ну-ну-ну! качалъ головой шадроватый мужикъ: сила не махонька...
- Чево больше! прорва!
- До божья оконца, поди, добраться можно.
- Гдѣ не добраться! какъ пить дать...
- Такъ-ту, братеньки вы мои, продолжалъ ратный: насыпали мы эту Араратъ-гору, а на Араратъ-гору пушачки встащили - и ну жарить! - Жарили мы ихъ жарили, дымили, братецъ ты мой, дымили, инда свѣтло небушко помрачилося, ясно солнышко закатилося... А самъ-отъ царь отъ пушачки къ пушачкѣ похаживаетъ, зельемъ-порохомъ пушачки заряживаетъ - да бухъ, да бухъ, да бухъ! А тамъ загикали донскіе да черкаскіе казаки - напроломъ кинулись... И что-жъ бы вы думали! Насустрѣчу къ имъ выходитъ старенькой-престаренькой старичекъ, сѣденькой-прtсѣденькой что твоя куделя бѣлая, и несетъ это въ рукахъ Миколу-чудотворца. - „Стой! говоритъ, братцы! Видишь, кто это?“ - „Видимъ, говорятъ казаки, шапки сымаючи: Микола-угодникъ». - Ну, знамо, икона - крестются, цѣлуютъ угодничка... А старнчокъ- отъ и говоритъ: «Видите, гытъ, братцы, что у ево, у угодничіка-то, на ликѣ?» - «Видимъ, говорятъ, - брада чесная». - «То-то же, говоритъ, - а царь-отъ вашъ хочетъ попамъ да чернецамъ бороды обрить... Такъ не взять ему, говоритъ, Азова-града: подите и скажите это царю». Воротились это казаки, говорятъ царю: такъ и такъ - самъ-де Микола-угодникъ выходилъ на сустрѣчу имъ, не велѣлъ брать города... А царь-отъ какъ осерчаетъ на ихъ, какъ закричитъ, какъ затопаетъ ногами. «А! говоритъ: сякіе-такіе, безмозглые! Не Микола то угодникъ выходилъ, а старый песъ раскольничій, что ушолъ отъ меня, съ Москвы къ туркамъ убёгъ, свою козлиную бороду спасаючи... А коли, говоритъ, онъ Миколой стращаетъ, такъ я супротивъ Миколы, говоритъ, Ягорья храбраго пошлю: ево-де Ягорьина дѣло ратное, а Миколино-де, гытъ, дѣло церковное - такъ Миколѣ, гытъ, супротивъ Ягорья не устоять»...
- Гдѣ устоять! подтверждаетъ шадроватый мужикъ.
- Не устоять - ни въ жисть не устоять, соглашаются и другіе мужики.
- И не устоялъ, заключаетъ ратный, торжественно оглядывая слушателей. - Все отъ Бога.
- Это точно - что и говорить!
- А песьи-головы, дядя, что сказывалъ ты, любопытствуетъ долговязый парень.
- Что песьи-головы?
- Да каки они? Видалъ ты ихъ?
- Кàкъ не видать - видывалъ.
- И близко, дядя?
- Нѣ - ни-ни! близко не подпущаютъ, аспиды... Ужь и шибко-жъ бѣгаютъ - такъ бѣгаютъ идолы, что и собакой не догнать... А поди ты - объ одной ногѣ...
- Что ты , объ одной?
- Объ одной.
- Ахъ онъ окаянный! Какъ же онъ, сучій сынъ, бѣгаетъ объ одной-то ногѣ?
- А вò какъ. Въ тѣ поры какъ Христосъ народился и въ яслѣхъ лежалъ, прослышали : объ этомъ цари и бояре, жиды и пастухи и весь міръ, - ну, и пришли Христу поклониться, да не токмо люди, а и птицы и звѣри. И прослышь про то Иродъ царь-жидовинъ, что вотъ-де новый царь народился, и будетъ-де этотъ самый царь царствовать и на землѣ и на небѣ. Ну, и распалился Иродъ-царь гнѣвомъ, и говоритъ своимъ Иродовымъ слугамъ: «Подите, гытъ, вы, Иродовы слуги, скрадьте младенца Христа, и принесите ко мнѣ!» - «Какъ же мы, ваше царское величество - говорятъ Иродовы слуги - скрадемъ ево, коли тамъ у ево стражъ стоитъ аньделъ съ огненнымъ мечемъ? Онъ-де насъ огнемъ и мечомъ посѣчетъ и спалитъ». - А Иродъ-царь и говоритъ: - „Къ ему-де, гытъ, къ младенцу Христу, не токмо люди на поклоненіе идутъ, а и звѣри и птицы. Такъ вы, гытъ, слуги мои Иродовы, надѣньте на себя шкуры собачьи съ собачьими головами и подите якобы поклониться младенцу со звѣрьемъ со всякимъ - и скрадьте ево. Ну, ладно: сказано-сдѣлано. Надѣли на себя Иродовы слуги шкуры собачьи съ собачьими, съ песьими, значитъ, головами, и пошли. Входятъ, да прямо къ яслямъ. Только что, братецъ ты мой, руки, они, Иродовы слуги, протянули, чтоба, значитъ, скрасть младенца, какъ аньделъ хвать ихъ по плечу огненнымъ мечомъ, да такъ, братецъ ты мой, ловко хватилъ, что отъ плеча-то самово наскрость и проруби, до самово естества, сказать-бы... Такъ половина-то тѣла съ рукой съ ногой такъ и осталась тутъ на мѣстѣ, у самыхъ яслей, а они-то, Иродовы слуги, сцѣпившись другъ съ дружкой, рука съ рукой, нога съ ногой - и ускакали на двухъ ногахъ, по одной у каждаго. Ну, съ тѣхъ поръ, братецъ ты мой, такъ и скачутъ они, Иродовы слуги: коли онъ тихо идетъ, такъ на одной ногѣ скачетъ, а коли ему нужно наутекъ, такъ заразъ въ сцѣпку другъ съ дружкой - и тутъ ужь ихъ самъ чортъ не пымаетъ... А головы-то собачьи такъ и приросли у ихъ къ плечамъ - съ той поры и живутъ песьи-головы...
- Крохино, батя, Крохино! закричалъ радостно мальчикъ, котораго ратный «царской пигалицей» называлъ.
Изъ-за дымчатой синевы, вдоль берега озера, не ясно вырисовалось что-то похожее на бѣдныя избушки, разбросанныя въ безпорядкѣ по низкому склону побережья. Только при¬вычный глазъ человѣка, родившагося тутъ и выросшаго среди этой непривѣтливой природы, да сердце ребенка, встосковавшагося по роднымъ мѣстамъ, могли различить неясныя очертанія бѣдныхъ, черныхъ, кое-какъ и кой- изъ чего сколоченныхъ лачужекъ.
- Да, Крохино, отвѣчалъ шадроватый мужикъ, и перекрестился. Перекрестились и другіе артельные.
- Шутка - сотъ семь-восемь, поди, верстъ отломали.
- Добро, что живы остались, замѣтилъ ратный. - А мы вотъ съ царемъ да съ Шереметьевымъ бояриномъ и тысячи отламывали, а ужь который живъ оставался, кого въ полѣ да въ болотѣ бросали, которыхъ въ баталіяхъ теряли - про то и не пытали.