АЛЕКСАНДР ВОЛОДИН::ДРУГ ДРУГУ ПЕСЕНКИ ПОЕМ ИЗ ТЬМЫ
Оригинал взят у jaga_lux в АЛЕКСАНДР ВОЛОДИН::ДРУГ ДРУГУ ПЕСЕНКИ ПОЕМ ИЗ ТЬМЫ
Телеанкеты и телевопросы.
Попробуй-ка, найди на них ответ!
Вот: «Что такое счастье?»
Все непросто.
«Ты счастлив?»
«Да.»
«А если честно?»
«Нет.»
Удивительный был человек, Александр Володин. 10 февраля ему бы исполнилось 90, хотя вряд ли... Многие знают его как удачливого (?) советского драматурга - «Пять вечеров», «Старшая сестра», «Фабричная девчонка». Долгое время его пьесы не ставили, а потом наоборот, «разрешили» повсюду. «С любимыми не расставайтесь», «Две стрелы», «Назначение», «Осенний марафон»… Большая часть из них - была экранизирована. Но главное не это. Володин принадлежал к редкому разряду людей, всегда говорящих правду, даже тогда, когда это делать неудобно…В первую очередь, в творчестве, конечно. И сам он был неудобным, неловким человеком, прошедшим всю войну, постоянно оправдывающимся за сам факт своего существования. Много пил, естественно. Помню, он рассказывал, как повесил у себя в доме плакат «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Это он про себя. И про свою семью. Сложная ситуация, и тоже для него естественно. Но есть такие слова, которые он оставил нам навсегда - «Стыдно быть несчастливым».
Фрагмент повести Александра Володина «ОДНОМЕСТНЫЙ ТРАМВАЙ» (записки несерьёзного человека)
"На фронте была далеко идущая мечта: если бы мне разрешили - потом, потом, когда кончится война, пускай не ж и т ь, к чему такая крайность, но просто оказаться т а м, просто увидеть, что будет потом, потом, когда-совсем, совсем!..
И мне разрешили. Не просто смотреть, но купаться, кататься, обижаться и не обижаться, опускаться и не опускаться, напиваться и не напиваться и еще тысячу всего только на эту рифму и еще сто тысяч на другие. Стыдно быть несчастливым.
А женщины, самые, казалось бы, несовершенные, иногда говорят такие слова. И так смешно шутят, и так проницательно думают о нас, чтобы нам было лучше, чтобы нам было сладко с последней из всех, как с первой из всех. И то, и дело это им удается. То тут, то там, то так, то сяк. А если не удается, они страдают молча. А если говорят-иногда говорят такие слова... Стыдно быть несчастливым.
А есть коровы. Только и знают, что жуют свою жвачку. Ничего не делают своими руками. Не смогли бы даже, если бы захотели. Пустяковый подарочек теленку и то не в силах, не говоря уж о работе ума! Что-нибудь сочинить, на пользу таким же коровам, как они, и заволноваться этим и вскричать: «Черт побери!» Ничего этого для них не существует. Стыдно быть несчастливым!
Да что там, есть улитки, им за всю свою жизнь суждено увидеть
метр земли максимум!
Просто видеть. Просто смотреть, что происходит теперь, теперь, когда совсем, совсем кончилась война. Нет, если бы мне разрешили одно только это, я и тогда сказал бы: стыдно быть несчастливым.
И каждый раз, когда я несчастлив, а я, то и дело несчастлив, - я твержу себе это: стыдно, стыдно..."
http://www.davar.net/RUSSIAN/POETRY/VOLODIN.HTM#%C0%20%E2%E0%EC%20%E5%F9%E5%20%ED%E5%20%E2%FB%F8%EB%E8%20%F1%F0%EE%EA%E8
Слово - Александру Володину…
Говорят, Бога нет, а есть законы физики, и законы химии, и закон исторического материализма. Раньше, когда я был здоров, Бог был мне не нужен. А законы физики, и законы химии, и закон исторического материализма объясняли мне все и насыщали верой в порядок мироздания и в самого себя, когда я был здоров. Но теперь, когда душа моя больна - больна душа моя, больна, в этом нет сомнения - мне не помогают законы физики, мне не помогают законы химии и закон исторического материализма. Вот если бы Бог был, ну не Бог, а хотя бы что-то высшее, чем законы физики, и законы химии, и закон исторического материализма, я бы сказал ему: я болен. И оно бы ответило: это верно, вот беда какая, ты болен.
- Для меня поэзия была главным искусством, которое приходило на фронт, и после театра было для меня самым близким. Но писать о войне мне никогда не хотелось, как не хочется писать о трудном, страшном, мучительном - проникающих и сквозных ранениях, о госпитале на 200 человек, о том, как посередине стояло ведро, в которое все оправлялись... Мне легче писать о том, что любится, что тянет к себе. Поэтому первое время я о женщинах только и писал.
Простите, простите, простите меня.
И я вас прощаю, и я вас прощаю.
Я зла не держу, это вам обещаю,
но только вы тоже простите меня.
Забудьте, забудьте, забудьте меня.
И я вас забуду, и я вас забуду.
Я вам обещаю - вас помнить не буду,
но только вы тоже забудьте меня.
Как будто мы жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю.
Но я на другой проживаю. Привет.
- Нас учили писать сценарии таким образом. Вот как будто что-то происходит. Ее любит один, который эгоист, и другой, который изобрел верный угол заточки резца. Угол заточки резца почему-то имел колоссальное значение в стране. Тому, который нашел правильный угол заточки резца, она отвечает на любовь, и все идет на лад. Но потом этот сюжет кончается, а сценарий должен быть определенного размера. И нас учили: надо выйти на простор обобщений. И вот герой уезжает на целину, и там происходит что-то похожее, девушка приезжает к нему... Поэтому я не хотел писать сценарии ни за что.
- Потом мои пьесы стали запрещать. Несколько пьес так и пролежали тридцать лет. Я стал работать в кино... «Осенний марафон» - это просто дневник моей жизни. Картину эту поставил Данелия очень точно и очень хорошо. Оказывается, у него тоже было что-то подобное в жизни. Этот сценарий тоже запрещали. Директор студии говорил так: «Конец надо переделать, надо наказать этого героя. Ну представьте, придет трудяга в кино и увидит, что у этого Бузыкина две такие бабы - Гундарева и Неелова, - а мы его не наказываем». И тогда я сообразил и сказал Данелии: «А ты ему скажи, что они все равно от него уйдут». И тогда директор говорит: «Ну, мать вашу так, тогда другое дело, раз все равно уйдут, так бы сразу и сказали».
Никогда не толпился в толпе.
Там толпа, тут я сам по себе.
В одиночестве поседев,
по отдельной бреду тропе.
Боковая моя тропа,
индивидуализма топь.
Где ж толпа моя? А толпа
заблудилась средь прочих толп.
- Когда начались сомнения? Когда началась отдельная от государства жизнь? Точнее сказать, не мы от него отделились, а оно от нас отделилось, дало понять, что не нуждается в наших мнениях. А нам то и дело стыдно за него. За другие государства не стыдно, они не наши, а за это стыдно. Все, что оно делало, это как бы мы делали, и все, о чем оно врало, как бы мы врали. Когда наши танки вошли в Чехословакию и когда наши танки вошли в Венгрию - вот за такие вещи было стыдно... На следующий день, когда мы узнали, что наши танки вошли в Чехословакию, я был в ресторане. Я встал, обернулся к большому залу и стал кричать: «Стукачи, выньте карандаши и блокноты! Я - за свободу, демократию и Чехословакию!» - никто не вынимает, но стало тихо. Я еще громче: «Стукачи, выньте карандаши и блокноты, я - за свободу, демократию и Чехословакию!». Но вот я поорал-поорал - такой был взрыв, - но не ходил я с теми семерыми на Красную площадь, не было у меня таких поступков, за которые отправляют в лагерь.
- Давно уже известно, что у каждого должно быть хобби - какое-нибудь увлечение помимо профессии. На Западе - там у всех есть. Уже и у нас почти у всех моих знакомых давно есть по своему хобби. И я стал скорее искать, какое бы хобби завести мне. В первую очередь приходит в голову, разумеется, фотография. Можно снимать направо и налево, прямо на улице, детей и женщин, которых больше никогда не увидишь. А так они у тебя остаются. Но это хобби у меня не получилось. А почему не получилось? Непонятно. Тогда я придумал другое хобби - путешествовать автостопом. Поднял руку, остановил машину - и поехал куда глаза глядят. Но и это не вышло. Никуда я не поехал. Пожалуй, потому, что это неудобно - ни с того ни с сего остановить машину, мало ли, а может, ему неохота. Так я придумывал хобби одно другого интереснее, но ни одно не получилось. А потом я понял почему. Потому что у меня уже было хобби. Вот так тихо и незаметно было. Не лучше, чем у других, и не хуже. Оно появилось само по себе, и довольно давно уже это хобби, тогда и названия еще такого не было. И ни у кого, кроме меня, еще не было хобби, а у меня уже было. Это хобби - с кем-нибудь выпить. Лучше всего - с незнакомыми людьми. Не родственники, не начальники, не подчиненные, просто повстречались несколько человек на одном и том же земном шаре.
Только ранним солнеч-ным утром и может это присниться. Дождь по кры-шам подъездов и дождь по крышам домов, по сирот-ливым деревьям. И черное небо, потому что снится ночь. Но окна почему-то освещены. Там, за ними, живут люди, которым ты необходим. Сейчас мы еще незнакомы, но потом, в бу-дущем, ты отдашь им свою жизнь и будешь умирать под этот белый шум дож-дя, а они выйдут и будут тихо стоять вокруг...
Записал Николай ДОНСКОВ, Санкт-Петербург
http://ru.wikipedia.org/wiki/Володин,_Александр_Моисеевич
с АЛЕКСАНДРОМ ВОЛОДИНЫМ беседует главный редактор Петербургского театрального журнала МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ.
- О чем вас спрашивают чаще всего?
- Вопросы меняются. Долгие года на встречах меня спрашивали: "Есть ли у вас машина?" Я говорил: "Нет" - и мне хлопали. "Есть ли у вас дача?" "Нет" - и за это тоже аплодировали. И эти аплодисменты мне были дороже всего. А теперь уже трудно. Спрашивают: "Над чем вы сейчас работаете?" Я отвечаю, что работой это назвать трудно, это "Записки нетрезвого человека". Как я был не совсем трезвый, когда начинал их писать, так я и сейчас не совсем трезвый, когда продолжаю их писать. Нужны ли они кому-нибудь или нет - никому не известно. Когда-то я написал четыре строчки: "Убитые остались там, А мы, пока еще живые, Все допиваем фронтовые, На век законные сто грамм". И с утра я иду в свою рюмочную (теперь она называется "Стаканчики") и выпиваю сто грамм. Там работают разливальщицы, которых я всех люблю, каждую по-своему. Я называю этих девочек завлекалочками, потому что они завлекают хотя бы с ними пообщаться. Они умные, некоторые с высшим образованием, с необыкновенным кругозором, с мгновенной реакцией. Даже усталые, они умеют улыбаться тем, кто пришел к ним. Иные советуют клиентам не пить, это вредит здоровью. Некоторые радуются, когда я прихожу, и я чувствую их любовь к себе. Возвращаюсь домой, ложусь на диван в мою любимую позу и пишу "Записки".
- Когда была война и потом, позже, вы представляли себе, как будете праздновать свое 80-летие?
- Совершенно в голову не приходило. Я всю жизнь не отмечал не только юбилеев, но даже дней рождения. Сначала жил у чужих людей, они даже не знали, есть у меня день рождения или нет. Потом армия. Там были не дни рождения, а дни Красной Армии. Потом война. Естественно, там не было дней рождения. Потом мучительная жизнь. Тоже не было. Еле дотягивали от зарплаты до зарплаты. Помню, только один раз жена в день рождения принесла чекушку. Никто больше не пил - ни она, ни сын, ему было четыре года,- и вся чекушка осталась мне. Это почти до слез меня тронуло, но это была такая дыра в нашем бюджете. Дней рождений не было и дальше, по привычке. Я к дням рождения не привык. Это - первый.
- Володинские женщины - отдельная тема. В русской литературе есть тургеневские, есть чеховские и есть ваши. А что самое лучшее в женщинах?
- Что меня волнует в любой женщине? То, что я могу преклоняться перед ней. И то, что я могу жалеть ее. Преклонение и жалость - вот это меня поражает в женщине мгновенно. Когда я первый раз пришел в свою забегаловку, одна разливальщица меня спросила: "А закуска?" Я сказал: "Ваша улыбка". И она мне улыбнулась. И теперь, когда она спрашивает: "Закуска?", я ей говорю: "Та же", и она дарит мне улыбку. Какая-то статья про меня называлась "Любить надо белокурых и не очень умных". Кто-то сообразил.
- А в кого из ваших героинь вы бы сейчас влюбились?
- В Ящерицу, по правде говоря. Она вызывает у меня преклонение и жалость. А кроме Ящерицы я люблю телеведущую Светлану Сорокину. Я не знаком с ней, не встречался, не выпивал, но любить ее я все равно буду.
- Из чего складываются ваши повседневные радости?
- Вот недавно иду по улице, вдруг какая-то женщина навстречу: "У вас пуговицы неправильно застегнуты".- "Какие?" - "Да все". И начинает мне их перестегивать снизу вверх. А потом доходит до последней, видит мое лицо и говорит: "Так вы - Володин?!" Через несколько дней она мне позвонила: "Вы меня не помните? Я вам пуговицы застегивала". И у меня на полдня настроение наладилось. А может, от коньяка...
- У вас бывает так, что вы уединяетесь, замыкаетесь и не общаетесь ни с кем?
- Бывает, еще как бывает! Особенно если вдруг приходит человек, который тебе неприятен, а ты с ним выпиваешь.
- Но у вас есть такие строчки: "Не могу напиться с неприятными людьми".
- Действительно, не могу. Они уже напились, а я - никак. И чем больше пью, тем противнее. Никогда не пейте с неприятными людьми. Я про себя в таких случаях говорю одну фразу-заклинание: "Этот человек не увидит меня до конца своей жизни". Но этот день такой человек у вас может отнять, потому что обычно это волевые люди, которые берут вас в свою власть.
- А с кем вам бывало напиваться приятнее всего?
- С Ефремовым мне было легко. С "Современником". С абсурдистом Олби. Они тогда приехали со Стейнбеком отбирать людей, которых можно пригласить в Америку (тогда никого не пускали, и нам с ними встречаться не велели). Они отобрали Аксенова, Вознесенского, Некрасова, Евтушенко и меня. И так хорошо было с Олби выпить. Когда я пошел к официантке за добавкой, наш переводчик побежал за мной : "Так и говорите с ними, так и говорите с ними! Они даже меня стали считать за человека!" Так что в разное время по-разному.
- А с кем бы хотелось напиться сейчас?
- Сейчас - с теми, с кем не пил ни разу. С Сашей Абдуловым. Я видел его в картине, где он играл киллера так, что я из всех героев больше всего полюбил киллеров. Хотел бы с ним напиться, но пока не удается. Еще - с Янковским. Но это кумир всех времен и народов. Тоже не доводилось.
- Чего вы больше всего не любите в людях?
- Самовлюбленности, высокомерия, самодовольства, неоправданной уверенности в себе. Не люблю людей, думающих, что они безупречны, волевых людей без совести и душевных мучений, которые готовы взять в свою власть другого человека.
- А какое чувство вы сам испытываете чаще всего?
- Вину и угрызения совести. Вот у меня есть такие строчки: "Виновных я клеймил, ликуя. Теперь другая полоса. Себя виню, себя кляну я. Одна вина сменить другую Спешит, дав третьей полчаса".
- Что такое "хорошо"?
- Хорошо - это когда вдруг влюбляешься в женщину. Со стороны даже. А она и не знает об этом.
- У вас стоят какие-то премии. Это - "Ника"?
- Нет, с "Никой" произошло очень смешно. Мне все время звонили с телевидения: что-то написать, выступить, приехать на презентацию. Я много раз вежливо отвечал: "Простите, я разлюбил выступать и в Москву не поеду". Но однажды позвонили: "Вас приглашает в Москву 'Ника'". Я думаю: ну семилетие какой-то очередной фирмы, "Ники",- и разорался: "Хватит, ну что вы привязались ко мне, какая 'Ника'? Никуда я к чертовой матери не поеду!" Потом приезжают Зиновий Гердт и Григорий Горин и спрашивают: "Саша, а почему ты отказался от золотой 'Ники'?" - "От какой золотой? Я думал, что это торговая фирма!" А оказывается, сидела комиссия, и решили дать премию кинодраматургу, и все закричали: "Володину". А женщина, которая все это вела, оказалась той самой, которая мне звонила и которую я обругал, и она сказала: "Володин категорически отказался". А там же и деньги были, и все...
- Когда-то вы написали: "Стыдно быть несчастливым". А что теперь - стыдно быть счастливым или стыдно быть несчастливым?
- Ничего не стыдно. А тогда это было просто такое заклинание себе: "Если бы мне разрешили потом, потом, когда кончится война, просто увидеть, что будет. Стыдно быть несчастливым". Это было оттого, что смерть вот-вот может прийти. Как же тут не быть счастливым? А вообще так-то - не стыдно быть счастливым. Быть несчастливым - горько, трудно.
- Что было трудно раньше и что трудно сейчас?
- Раньше не было внутренней духовной свободы и выражения этой внутренней свободы. Страх всеобщий. А сейчас свобода есть, но свобода говорить о том, что плохо, и о том, что будет еще хуже. Это радости не приносит.
- Сейчас кажется, что в шестидесятые было ощущение радости.
- Было. Но быстро угасло. А про шестидесятые я вспоминаю один случай. Фурцева пригласила несколько драматургов: Штейна, Розова, Салынского, меня, чтобы выслушать, что мы просим. Все было мирно, а когда дали говорить мне, я начал о том, как все это уродливо, как давится искусство, как сворачивают головы тем, кто делает что-то искренне. И вижу: у Фурцевой и министра Исаева неслышащие глаза. Неслышащие глаза - это очень заметно. Я замолкаю. Тогда она спрашивает: "Александр Моисеевич, у вас деньги есть, чтобы работать?" "Деньги сейчас есть, но я не об этом",- и опять долго леплю, леплю. Она опять: "Александр Моисеевич, вы ходите в бассейн?" "Нет",- я совершенно оторопел, потому что очень люблю плавать, а какой бассейн зимой? Она говорит: "Вот видите, вы не ходите в бассейн, не следите за своим здоровьем, разве можно так?" Я успел все высказать, а потом стал ходить в бассейн.
- Как живут ваши сыновья в Америке?
- Мое главное счастье в том, что я чувствую, что они счастливы. Что они преуспели в своей математической работе, что они любят друг друга, что младший сейчас женится на хоккеистке. Он - в меня, унаследовал мою неуверенность, сомнения. Когда он написал свой реферат в разные университеты, он звонил: "Папа, я все плохо написал", а его пригласили сразу во все. Сейчас ему двадцать четыре года, но с девочками как-то у него тоже не ладилось, он все говорил: "Мне американки не нравятся, я им тоже". И вдруг звонит: "Папа, у меня появилась девочка!" "А кто она?" - "Хоккеистка". Видимо, это неслучайно. Когда его мама умерла и он поселился у меня, ему жилось грустно. Я водил его на хоккейную площадку, чтобы он как-то поверил в себя.
- Что для вас важнее - театр или жизнь?
- В молодости для меня были всем двое - театр и Пастернак. Я видел Качалова, театр Вахтангова, Дикого. И рядом с ними оказался Пастернак. Мне казалось, что он должен жить на Гоголевском бульваре, ему бы это шло. И я считал, что Пастернака знаем только мы с моим старшим братом. И вдруг читаю "День второй" Эренбурга, а там какой-то Володя, который любит математику и Пастернака. Значит, нас трое уже знают о нем? Втроем его любим? Хотя если Эренбург написал о нем - значит, он тоже знает Пастернака и нас уже четверо! Поэзия и театр жили во мне вместе. А теперь я думаю, что важнее жизнь. Если в ней есть место поэзии и театру.
Телеанкеты и телевопросы.
Попробуй-ка, найди на них ответ!
Вот: «Что такое счастье?»
Все непросто.
«Ты счастлив?»
«Да.»
«А если честно?»
«Нет.»
Удивительный был человек, Александр Володин. 10 февраля ему бы исполнилось 90, хотя вряд ли... Многие знают его как удачливого (?) советского драматурга - «Пять вечеров», «Старшая сестра», «Фабричная девчонка». Долгое время его пьесы не ставили, а потом наоборот, «разрешили» повсюду. «С любимыми не расставайтесь», «Две стрелы», «Назначение», «Осенний марафон»… Большая часть из них - была экранизирована. Но главное не это. Володин принадлежал к редкому разряду людей, всегда говорящих правду, даже тогда, когда это делать неудобно…В первую очередь, в творчестве, конечно. И сам он был неудобным, неловким человеком, прошедшим всю войну, постоянно оправдывающимся за сам факт своего существования. Много пил, естественно. Помню, он рассказывал, как повесил у себя в доме плакат «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Это он про себя. И про свою семью. Сложная ситуация, и тоже для него естественно. Но есть такие слова, которые он оставил нам навсегда - «Стыдно быть несчастливым».
Фрагмент повести Александра Володина «ОДНОМЕСТНЫЙ ТРАМВАЙ» (записки несерьёзного человека)
"На фронте была далеко идущая мечта: если бы мне разрешили - потом, потом, когда кончится война, пускай не ж и т ь, к чему такая крайность, но просто оказаться т а м, просто увидеть, что будет потом, потом, когда-совсем, совсем!..
И мне разрешили. Не просто смотреть, но купаться, кататься, обижаться и не обижаться, опускаться и не опускаться, напиваться и не напиваться и еще тысячу всего только на эту рифму и еще сто тысяч на другие. Стыдно быть несчастливым.
А женщины, самые, казалось бы, несовершенные, иногда говорят такие слова. И так смешно шутят, и так проницательно думают о нас, чтобы нам было лучше, чтобы нам было сладко с последней из всех, как с первой из всех. И то, и дело это им удается. То тут, то там, то так, то сяк. А если не удается, они страдают молча. А если говорят-иногда говорят такие слова... Стыдно быть несчастливым.
А есть коровы. Только и знают, что жуют свою жвачку. Ничего не делают своими руками. Не смогли бы даже, если бы захотели. Пустяковый подарочек теленку и то не в силах, не говоря уж о работе ума! Что-нибудь сочинить, на пользу таким же коровам, как они, и заволноваться этим и вскричать: «Черт побери!» Ничего этого для них не существует. Стыдно быть несчастливым!
Да что там, есть улитки, им за всю свою жизнь суждено увидеть
метр земли максимум!
Просто видеть. Просто смотреть, что происходит теперь, теперь, когда совсем, совсем кончилась война. Нет, если бы мне разрешили одно только это, я и тогда сказал бы: стыдно быть несчастливым.
И каждый раз, когда я несчастлив, а я, то и дело несчастлив, - я твержу себе это: стыдно, стыдно..."
http://www.davar.net/RUSSIAN/POETRY/VOLODIN.HTM#%C0%20%E2%E0%EC%20%E5%F9%E5%20%ED%E5%20%E2%FB%F8%EB%E8%20%F1%F0%EE%EA%E8
Слово - Александру Володину…
Говорят, Бога нет, а есть законы физики, и законы химии, и закон исторического материализма. Раньше, когда я был здоров, Бог был мне не нужен. А законы физики, и законы химии, и закон исторического материализма объясняли мне все и насыщали верой в порядок мироздания и в самого себя, когда я был здоров. Но теперь, когда душа моя больна - больна душа моя, больна, в этом нет сомнения - мне не помогают законы физики, мне не помогают законы химии и закон исторического материализма. Вот если бы Бог был, ну не Бог, а хотя бы что-то высшее, чем законы физики, и законы химии, и закон исторического материализма, я бы сказал ему: я болен. И оно бы ответило: это верно, вот беда какая, ты болен.
- Для меня поэзия была главным искусством, которое приходило на фронт, и после театра было для меня самым близким. Но писать о войне мне никогда не хотелось, как не хочется писать о трудном, страшном, мучительном - проникающих и сквозных ранениях, о госпитале на 200 человек, о том, как посередине стояло ведро, в которое все оправлялись... Мне легче писать о том, что любится, что тянет к себе. Поэтому первое время я о женщинах только и писал.
Простите, простите, простите меня.
И я вас прощаю, и я вас прощаю.
Я зла не держу, это вам обещаю,
но только вы тоже простите меня.
Забудьте, забудьте, забудьте меня.
И я вас забуду, и я вас забуду.
Я вам обещаю - вас помнить не буду,
но только вы тоже забудьте меня.
Как будто мы жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю.
Но я на другой проживаю. Привет.
- Нас учили писать сценарии таким образом. Вот как будто что-то происходит. Ее любит один, который эгоист, и другой, который изобрел верный угол заточки резца. Угол заточки резца почему-то имел колоссальное значение в стране. Тому, который нашел правильный угол заточки резца, она отвечает на любовь, и все идет на лад. Но потом этот сюжет кончается, а сценарий должен быть определенного размера. И нас учили: надо выйти на простор обобщений. И вот герой уезжает на целину, и там происходит что-то похожее, девушка приезжает к нему... Поэтому я не хотел писать сценарии ни за что.
- Потом мои пьесы стали запрещать. Несколько пьес так и пролежали тридцать лет. Я стал работать в кино... «Осенний марафон» - это просто дневник моей жизни. Картину эту поставил Данелия очень точно и очень хорошо. Оказывается, у него тоже было что-то подобное в жизни. Этот сценарий тоже запрещали. Директор студии говорил так: «Конец надо переделать, надо наказать этого героя. Ну представьте, придет трудяга в кино и увидит, что у этого Бузыкина две такие бабы - Гундарева и Неелова, - а мы его не наказываем». И тогда я сообразил и сказал Данелии: «А ты ему скажи, что они все равно от него уйдут». И тогда директор говорит: «Ну, мать вашу так, тогда другое дело, раз все равно уйдут, так бы сразу и сказали».
Никогда не толпился в толпе.
Там толпа, тут я сам по себе.
В одиночестве поседев,
по отдельной бреду тропе.
Боковая моя тропа,
индивидуализма топь.
Где ж толпа моя? А толпа
заблудилась средь прочих толп.
- Когда начались сомнения? Когда началась отдельная от государства жизнь? Точнее сказать, не мы от него отделились, а оно от нас отделилось, дало понять, что не нуждается в наших мнениях. А нам то и дело стыдно за него. За другие государства не стыдно, они не наши, а за это стыдно. Все, что оно делало, это как бы мы делали, и все, о чем оно врало, как бы мы врали. Когда наши танки вошли в Чехословакию и когда наши танки вошли в Венгрию - вот за такие вещи было стыдно... На следующий день, когда мы узнали, что наши танки вошли в Чехословакию, я был в ресторане. Я встал, обернулся к большому залу и стал кричать: «Стукачи, выньте карандаши и блокноты! Я - за свободу, демократию и Чехословакию!» - никто не вынимает, но стало тихо. Я еще громче: «Стукачи, выньте карандаши и блокноты, я - за свободу, демократию и Чехословакию!». Но вот я поорал-поорал - такой был взрыв, - но не ходил я с теми семерыми на Красную площадь, не было у меня таких поступков, за которые отправляют в лагерь.
- Давно уже известно, что у каждого должно быть хобби - какое-нибудь увлечение помимо профессии. На Западе - там у всех есть. Уже и у нас почти у всех моих знакомых давно есть по своему хобби. И я стал скорее искать, какое бы хобби завести мне. В первую очередь приходит в голову, разумеется, фотография. Можно снимать направо и налево, прямо на улице, детей и женщин, которых больше никогда не увидишь. А так они у тебя остаются. Но это хобби у меня не получилось. А почему не получилось? Непонятно. Тогда я придумал другое хобби - путешествовать автостопом. Поднял руку, остановил машину - и поехал куда глаза глядят. Но и это не вышло. Никуда я не поехал. Пожалуй, потому, что это неудобно - ни с того ни с сего остановить машину, мало ли, а может, ему неохота. Так я придумывал хобби одно другого интереснее, но ни одно не получилось. А потом я понял почему. Потому что у меня уже было хобби. Вот так тихо и незаметно было. Не лучше, чем у других, и не хуже. Оно появилось само по себе, и довольно давно уже это хобби, тогда и названия еще такого не было. И ни у кого, кроме меня, еще не было хобби, а у меня уже было. Это хобби - с кем-нибудь выпить. Лучше всего - с незнакомыми людьми. Не родственники, не начальники, не подчиненные, просто повстречались несколько человек на одном и том же земном шаре.
Только ранним солнеч-ным утром и может это присниться. Дождь по кры-шам подъездов и дождь по крышам домов, по сирот-ливым деревьям. И черное небо, потому что снится ночь. Но окна почему-то освещены. Там, за ними, живут люди, которым ты необходим. Сейчас мы еще незнакомы, но потом, в бу-дущем, ты отдашь им свою жизнь и будешь умирать под этот белый шум дож-дя, а они выйдут и будут тихо стоять вокруг...
Записал Николай ДОНСКОВ, Санкт-Петербург
http://ru.wikipedia.org/wiki/Володин,_Александр_Моисеевич
с АЛЕКСАНДРОМ ВОЛОДИНЫМ беседует главный редактор Петербургского театрального журнала МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ.
- О чем вас спрашивают чаще всего?
- Вопросы меняются. Долгие года на встречах меня спрашивали: "Есть ли у вас машина?" Я говорил: "Нет" - и мне хлопали. "Есть ли у вас дача?" "Нет" - и за это тоже аплодировали. И эти аплодисменты мне были дороже всего. А теперь уже трудно. Спрашивают: "Над чем вы сейчас работаете?" Я отвечаю, что работой это назвать трудно, это "Записки нетрезвого человека". Как я был не совсем трезвый, когда начинал их писать, так я и сейчас не совсем трезвый, когда продолжаю их писать. Нужны ли они кому-нибудь или нет - никому не известно. Когда-то я написал четыре строчки: "Убитые остались там, А мы, пока еще живые, Все допиваем фронтовые, На век законные сто грамм". И с утра я иду в свою рюмочную (теперь она называется "Стаканчики") и выпиваю сто грамм. Там работают разливальщицы, которых я всех люблю, каждую по-своему. Я называю этих девочек завлекалочками, потому что они завлекают хотя бы с ними пообщаться. Они умные, некоторые с высшим образованием, с необыкновенным кругозором, с мгновенной реакцией. Даже усталые, они умеют улыбаться тем, кто пришел к ним. Иные советуют клиентам не пить, это вредит здоровью. Некоторые радуются, когда я прихожу, и я чувствую их любовь к себе. Возвращаюсь домой, ложусь на диван в мою любимую позу и пишу "Записки".
- Когда была война и потом, позже, вы представляли себе, как будете праздновать свое 80-летие?
- Совершенно в голову не приходило. Я всю жизнь не отмечал не только юбилеев, но даже дней рождения. Сначала жил у чужих людей, они даже не знали, есть у меня день рождения или нет. Потом армия. Там были не дни рождения, а дни Красной Армии. Потом война. Естественно, там не было дней рождения. Потом мучительная жизнь. Тоже не было. Еле дотягивали от зарплаты до зарплаты. Помню, только один раз жена в день рождения принесла чекушку. Никто больше не пил - ни она, ни сын, ему было четыре года,- и вся чекушка осталась мне. Это почти до слез меня тронуло, но это была такая дыра в нашем бюджете. Дней рождений не было и дальше, по привычке. Я к дням рождения не привык. Это - первый.
- Володинские женщины - отдельная тема. В русской литературе есть тургеневские, есть чеховские и есть ваши. А что самое лучшее в женщинах?
- Что меня волнует в любой женщине? То, что я могу преклоняться перед ней. И то, что я могу жалеть ее. Преклонение и жалость - вот это меня поражает в женщине мгновенно. Когда я первый раз пришел в свою забегаловку, одна разливальщица меня спросила: "А закуска?" Я сказал: "Ваша улыбка". И она мне улыбнулась. И теперь, когда она спрашивает: "Закуска?", я ей говорю: "Та же", и она дарит мне улыбку. Какая-то статья про меня называлась "Любить надо белокурых и не очень умных". Кто-то сообразил.
- А в кого из ваших героинь вы бы сейчас влюбились?
- В Ящерицу, по правде говоря. Она вызывает у меня преклонение и жалость. А кроме Ящерицы я люблю телеведущую Светлану Сорокину. Я не знаком с ней, не встречался, не выпивал, но любить ее я все равно буду.
- Из чего складываются ваши повседневные радости?
- Вот недавно иду по улице, вдруг какая-то женщина навстречу: "У вас пуговицы неправильно застегнуты".- "Какие?" - "Да все". И начинает мне их перестегивать снизу вверх. А потом доходит до последней, видит мое лицо и говорит: "Так вы - Володин?!" Через несколько дней она мне позвонила: "Вы меня не помните? Я вам пуговицы застегивала". И у меня на полдня настроение наладилось. А может, от коньяка...
- У вас бывает так, что вы уединяетесь, замыкаетесь и не общаетесь ни с кем?
- Бывает, еще как бывает! Особенно если вдруг приходит человек, который тебе неприятен, а ты с ним выпиваешь.
- Но у вас есть такие строчки: "Не могу напиться с неприятными людьми".
- Действительно, не могу. Они уже напились, а я - никак. И чем больше пью, тем противнее. Никогда не пейте с неприятными людьми. Я про себя в таких случаях говорю одну фразу-заклинание: "Этот человек не увидит меня до конца своей жизни". Но этот день такой человек у вас может отнять, потому что обычно это волевые люди, которые берут вас в свою власть.
- А с кем вам бывало напиваться приятнее всего?
- С Ефремовым мне было легко. С "Современником". С абсурдистом Олби. Они тогда приехали со Стейнбеком отбирать людей, которых можно пригласить в Америку (тогда никого не пускали, и нам с ними встречаться не велели). Они отобрали Аксенова, Вознесенского, Некрасова, Евтушенко и меня. И так хорошо было с Олби выпить. Когда я пошел к официантке за добавкой, наш переводчик побежал за мной : "Так и говорите с ними, так и говорите с ними! Они даже меня стали считать за человека!" Так что в разное время по-разному.
- А с кем бы хотелось напиться сейчас?
- Сейчас - с теми, с кем не пил ни разу. С Сашей Абдуловым. Я видел его в картине, где он играл киллера так, что я из всех героев больше всего полюбил киллеров. Хотел бы с ним напиться, но пока не удается. Еще - с Янковским. Но это кумир всех времен и народов. Тоже не доводилось.
- Чего вы больше всего не любите в людях?
- Самовлюбленности, высокомерия, самодовольства, неоправданной уверенности в себе. Не люблю людей, думающих, что они безупречны, волевых людей без совести и душевных мучений, которые готовы взять в свою власть другого человека.
- А какое чувство вы сам испытываете чаще всего?
- Вину и угрызения совести. Вот у меня есть такие строчки: "Виновных я клеймил, ликуя. Теперь другая полоса. Себя виню, себя кляну я. Одна вина сменить другую Спешит, дав третьей полчаса".
- Что такое "хорошо"?
- Хорошо - это когда вдруг влюбляешься в женщину. Со стороны даже. А она и не знает об этом.
- У вас стоят какие-то премии. Это - "Ника"?
- Нет, с "Никой" произошло очень смешно. Мне все время звонили с телевидения: что-то написать, выступить, приехать на презентацию. Я много раз вежливо отвечал: "Простите, я разлюбил выступать и в Москву не поеду". Но однажды позвонили: "Вас приглашает в Москву 'Ника'". Я думаю: ну семилетие какой-то очередной фирмы, "Ники",- и разорался: "Хватит, ну что вы привязались ко мне, какая 'Ника'? Никуда я к чертовой матери не поеду!" Потом приезжают Зиновий Гердт и Григорий Горин и спрашивают: "Саша, а почему ты отказался от золотой 'Ники'?" - "От какой золотой? Я думал, что это торговая фирма!" А оказывается, сидела комиссия, и решили дать премию кинодраматургу, и все закричали: "Володину". А женщина, которая все это вела, оказалась той самой, которая мне звонила и которую я обругал, и она сказала: "Володин категорически отказался". А там же и деньги были, и все...
- Когда-то вы написали: "Стыдно быть несчастливым". А что теперь - стыдно быть счастливым или стыдно быть несчастливым?
- Ничего не стыдно. А тогда это было просто такое заклинание себе: "Если бы мне разрешили потом, потом, когда кончится война, просто увидеть, что будет. Стыдно быть несчастливым". Это было оттого, что смерть вот-вот может прийти. Как же тут не быть счастливым? А вообще так-то - не стыдно быть счастливым. Быть несчастливым - горько, трудно.
- Что было трудно раньше и что трудно сейчас?
- Раньше не было внутренней духовной свободы и выражения этой внутренней свободы. Страх всеобщий. А сейчас свобода есть, но свобода говорить о том, что плохо, и о том, что будет еще хуже. Это радости не приносит.
- Сейчас кажется, что в шестидесятые было ощущение радости.
- Было. Но быстро угасло. А про шестидесятые я вспоминаю один случай. Фурцева пригласила несколько драматургов: Штейна, Розова, Салынского, меня, чтобы выслушать, что мы просим. Все было мирно, а когда дали говорить мне, я начал о том, как все это уродливо, как давится искусство, как сворачивают головы тем, кто делает что-то искренне. И вижу: у Фурцевой и министра Исаева неслышащие глаза. Неслышащие глаза - это очень заметно. Я замолкаю. Тогда она спрашивает: "Александр Моисеевич, у вас деньги есть, чтобы работать?" "Деньги сейчас есть, но я не об этом",- и опять долго леплю, леплю. Она опять: "Александр Моисеевич, вы ходите в бассейн?" "Нет",- я совершенно оторопел, потому что очень люблю плавать, а какой бассейн зимой? Она говорит: "Вот видите, вы не ходите в бассейн, не следите за своим здоровьем, разве можно так?" Я успел все высказать, а потом стал ходить в бассейн.
- Как живут ваши сыновья в Америке?
- Мое главное счастье в том, что я чувствую, что они счастливы. Что они преуспели в своей математической работе, что они любят друг друга, что младший сейчас женится на хоккеистке. Он - в меня, унаследовал мою неуверенность, сомнения. Когда он написал свой реферат в разные университеты, он звонил: "Папа, я все плохо написал", а его пригласили сразу во все. Сейчас ему двадцать четыре года, но с девочками как-то у него тоже не ладилось, он все говорил: "Мне американки не нравятся, я им тоже". И вдруг звонит: "Папа, у меня появилась девочка!" "А кто она?" - "Хоккеистка". Видимо, это неслучайно. Когда его мама умерла и он поселился у меня, ему жилось грустно. Я водил его на хоккейную площадку, чтобы он как-то поверил в себя.
- Что для вас важнее - театр или жизнь?
- В молодости для меня были всем двое - театр и Пастернак. Я видел Качалова, театр Вахтангова, Дикого. И рядом с ними оказался Пастернак. Мне казалось, что он должен жить на Гоголевском бульваре, ему бы это шло. И я считал, что Пастернака знаем только мы с моим старшим братом. И вдруг читаю "День второй" Эренбурга, а там какой-то Володя, который любит математику и Пастернака. Значит, нас трое уже знают о нем? Втроем его любим? Хотя если Эренбург написал о нем - значит, он тоже знает Пастернака и нас уже четверо! Поэзия и театр жили во мне вместе. А теперь я думаю, что важнее жизнь. Если в ней есть место поэзии и театру.