Арабское поэтическое
Не сотвори себе эмира
Некоторых поэтов и искусников Сайф ад-Дауля даже не приглашал, а нарочно выращивал и воспитывал. Таким был его младший двоюродный брат (и шурин) Абу Фирас аль-Харис, образцовый во всем: щедрый и храбрый воин, искусный поэт и каллиграф, мастер верховой езды и просто красавец. Беда Абу Фираса была в том, что многим из окружающих он нравился даже больше, чем сам эмир, - а это Сайфу ад-Дауля было не по душе.
Абу Фирас, еще совсем молодым, был назначен воинским начальником в приграничные области совсем недавно созданного эмирата. Когда византийцы в очередной раз двинулись через эту границу на Сирию, он, как его и учили, сделал все по правилам: послал гонца за подкреплением в Алеппо, а сам с семьюдесятью дружинниками и челядинцами вышел в бой. В первой битве он противника отбросил, во второй рубеж худо-бедно удержал, но подкрепления все не подходили; ромеев было больше, Абу Фираса разбили. Он попал в плен, и надолго: почти на десять лет. Несколько раз в год он писал двоюродному брату с просьбой обменять его. Благо было на кого менять: Сайф ад-Дауля блестящих пленников собирал не менее тщательно, чем блестящих гостей, в том числе держал при себе патриарха, кесарского племянника и нескольких видных ромейских воевод. Абу Фирас это знал и пленных товарищей заверял, что их тоже вместе с ним обменяют или выкупят. Год заверял, три заверял, на пятый они засомневались. «Не падайте духом, - сказал Абу Фирас, - кто-нибудь да выкупит - если не эмир Алеппо, то наша мосульская родня или хотя бы хорасанцы!» Эти слова дошли до Сайфа ад-Дауля и очень ему не понравились - он послал к двоюродному брату спросить: «И с чего это ты так уверен, что мосульцы или дейлемиты станут тебя выкупать?» Абу Фирас понял, что дело плохо и вот-вот родич обвинит его в изменнических сношениях, но написал и послал в Алеппо очередную поэму: ответ на эмирский вопрос в ней сводился к тому, что не могут же мусульмане спокойно смотреть, как другие мусульмане томятся в плену… «Понятно, он прав, - кивнул эмир, прочтя стихи. - Передайте моему двоюродному брату, что я выкуплю или обменяю его тогда, когда вместе с ним смогу выкупить или обменять и всех мусульман, которые сейчас пребывают в ромейском плену». Пленные приуныли - Абу Фирас удивился: «Надо ли огорчаться из-за того, что мой родич - и мусульманин добрый, и к кумовству не склонен?» В плену он пробыл больше десяти лет, написал там большинство своих стихов, в основном - о войне и о неволе; первая тема была классической, на вторую почти никто до него не писал (не считая вариаций на тему «я пленен очами красавицы»). Только совсем незадолго до своей смерти Сайф ад-Дауля обещание исполнил - выкупил или выменял всех мусульман, которых захватили византийцы в войнах с Сирией чуть ли не за два десятилетия, - в том числе и Абу Фираса.
Абу Фирас вернулся в Сирию, позвал друга и сказал: «То, что я здесь, означает, что времена меняются и люди скоро сменятся, и один Бог ведает, сколько мне осталось жить. Помоги мне составить изборник моих стихов». Поэт он был плодовитый, но разборчивый: сборник получился небольшим и прославил его почти мгновенно. И тут скончался Сайф ад-Дауля. Воеводы его немедленно сцепились, и самым удачливым по первому времени оказался тюрок Каргуя - тот самый, который много лет назад слишком неторопливо вел подкрепление к Абу Фирасову рубежу. Каргуя занял столицу; еще важнее оказалось то, что в руках у него оказался и законный, хотя и малолетний наследник - Абу-ль-Маалла Шариф, сын Сайфа ад-Дауля и дважды племянник Абу Фираса. Абу Фирас захватил небольшую пограничную область с крепостью и приготовился к обороне; мало кто сомневался, что оборона эта будет успешной, а за ней последует и наступление. Племянник захотел мириться, Каргуя не возражал; Абу Фирас прибыл в столицу и хорошо поладил с мальчиком. Через несколько дней люди Каргуи повздорили с ним по пустяковому поводу, добились вызова на бой; Абу Фирас, разумеется, имел в виду поединок или несколько поединков подряд - на него навалились вшестером и зарубили. Ему было тридцать семь лет. Каргуя был очень доволен, юный эмир расстроился и потребовал наказать убийц, но своего не добился.
Лжепророк
Но самым блестящим поэтом алеппского двора оказался не знатный и добродетельный Абу Фирас, а злонравный Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, сын водоноса из Куфы. Жизнь у него была бурная. Ему было двенадцать лет, когда на его родной город устроили набег карматы. Когда они оставили город, мальчик последовал за ними в пустыню - скорее всего, пленником, но сам он потом утверждал, что добровольно - дабы исполниться древнего бедуинского духа и приобщиться к простой жизни и истинной поэзии. Стихи у него получались такие, каких тогда никто не писал: на языке, уже выглядящем устарелым (или классическим, это как посмотреть), но по содержанию - злободневнейшие; старые бедуинские песни с новыми пышными образами и уподоблениями. Бедуинских поэтов, как мы знаем, еще Мухаммед крепко не любил и опасался как соперников; Абу-т-Тайиб полностью оправдал эти опасения: в семнадцать лет, при государе аль-Кахире, он объявил себя пророком и возглавил очередной карматский мятеж. Бунтовщиков разбили наголову, Абу-т-Тайиб попал в плен и угодил в темницу, где и просидел года три; ар-Ради его выпустил. Бывший узник остался поэтом, бродя из города в город, от одного княжеского двора к другому, восхваляя в песнях доблесть свою и своих гостеприимцев. Звали его уже не иначе как аль-Мутанабби - «лжепророк»; он этим прозванием гордился, как и всем, что имело отношение к нему, любимому. Стихи у него были яркие, пышные и нередко лютые; о чем бы он ни начинал писать - о несчастной любви или о том, какие сволочи его завистники, или о том, какой молодец такой-то эмир, все неизменно сворачивало на описание битвы или доблести и величия его, Абу-т-Тайиба; сравнивал же он себя самое меньшее с пророком Иисусом. Или, в других строках, с землетрясением.
Кинжалы огня с моего языка срываются, как с кремня,
Приходит ко мне от разума то, чему не уйти из меня, -
Море! Бездонна его глубина, бьет за волной волна,
Всю Землю и Семь Небес затопи - не вычерпать их до дна.
Я сам приказываю себе, - и если пора придет
В жертву свое естество принести, такой, как я, принесет!
Абу Абдалла Муазз, ведомо ли тебе,
Место какое займу в близящейся борьбе?
Ты о великом сказал, - ради него и борюсь.
Ради него в бою гибели не побоюсь.
Разве такой, как я, станет покорно страдать
Иль устрашится лицо смерти своей увидать?
Если 6 явиться ко мне Время само могло,
Меч раскроил бы мой в гневе его чело.
Нет, не достичь ночам темных желаний своих -
Жизни моей узду руки не схватят их.
Конница в тысячи глаз будет глядеть на меня,
Ужасов ждите тогда во сне и при свете дня!
Приходит меч, - и время в душе расстаться с жильем земным
Уходит меч, - и даже скупой не будет больше скупым.
Скудна будет жизнь, если гордость свою не утолю сполна,
Но скудной не станет она оттого, что пища моя скудна.
Когда добрый мусульманин читал или слышал что-нибудь вроде - «Постойте, увидите ливень мой,- тучи уже собрались, и не сомневайтесь: тому не бывать, чтоб эти слова не сбылись», - ему не приходилось задумываться, на какую Книгу это парафраз и Кто именно подобным образом в Коране о себе говорит; это и впрямь пугало - при том, что у аль-Мутанабби это вполне себе «стихи на случай», когда его кто-то обругал (из зависти, разумеется), а он не смог не разразиться сокрушительным ответом. Пугало - и привлекало: потому что звучало абсолютно искренне.
При дворе Сайфа ад-Дауля такая скандальная знаменитость казалась совершенно необходимой. Знаменитый панегирист и знаменитый ругатель был принят в Алеппо с распростертыми объятиями и писал громовые комплименты эмиру почти десять лет. С наследниками Сайфа он не ужился - те вполне обоснованно опасались, что в начавшейся гражданской войне поэт, столько лет воспевающий свои боевые и мятежные подвиги, песнями не ограничится и в лучшем случае возьмется за саблю, а в худшем - провозгласит себя халифом, пророком и страшно подумать кем еще. Ничего этого аль-Мутанабби не сделал, обдал сирийцев презрением и отправился в Египет.
Там в ту пору престол занимали тоже очередные малолетние наследники, а правил за них (и оборонял еще ихшидидский, хотя бы по названию вассальный халифу Египет и Южную Сирию от наседающих из Сахары и с моря Фатимидов) чернокожий евнух Абу-ль-Миск Кафур, один из лучших политиков своего века, человек твердый и умный. (Имя его - со всеми положенными евнухам красивостями, буквально значит «Камфара, отец Мускуса»...) Хорошие стихи Кафур ценил, мятежных поэтов не боялся; придворное жалованье аль-Мутанабби он положил щедрое и три года его выплачивал, но когда тот потребовал, чтобы его сделали губернатором Сидона, только посмеялся. Оскорбленный аль-Мутанабби написал на него хулительные стихи такой яростности, что их и пересказывать неприлично, и бежал в Шираз на поиски очередного покровителя. Прожил там до сорока лет, потом наконец собрался посетить родную Куфу. Там он встретил кого-то из обиженных им - то ли аль-Мутанабби девицу у него когда-то отбил, то ли сестру совратил, то ли в стихах грязью облил, по-разному рассказывают. В отличие от эмиров, этот простолюдин грозить великому поэту не стал, а просто его зарезал...
Подарки и отдарки
Этот человек не был присяжным гостем Сайфа ад-Дауля, он только один раз в жизни преподнес эмиру подарок, а тот отдарился. Но то, кто и что и кому подарил, в этом случае показательно.
Али аль-Исфагани прославился под прозванием «Абу-ль-Фарадж» - «отец радости», а не по родовому прозванию. А родовое прозвание у него было примечательное: он был из халифского рода, прямой потомок по мужской линии последнего Омейада, Марвана Второго. К десятому веку аббасидский халифат был уже таков, что даже подобное происхождение не представляло опасности, - Абу-ль-Фарадж прожил свои полных семьдесят если не в богатстве, то в полном достатке и с нескрываемым удовольствием - при том что большую часть этого срока он провел в Багдаде, во времена последних халифов из этих историй (и был соседом недоброй славы аль-Бариди)… Он был видным грамотеем, знаменитым остроумцем, увлекательным собеседником и славился как человек, который никогда ничего не забывал - ни стихотворения, ни медицинского рецепта, ни гороскопа. Он был сказочно прожорлив и баснословно неряшлив, а о враге мог сложить такое хулительное стихотворение, что тому потом долго икалось.
Но к своим стихам Абу-ль-Фарадж серьезно не относился. Серьезно он относился к чужим стихам. Их - вместе с мелодиями и сведениями об авторах - он собирал и составлял вместе пятьдесят лет, со всей страстью тогдашнего арабского коллекционера и классификатора. Самое удивительное, что это дело он довел до конца - точнее, смог остановиться. Получилась «Книга песен» - одна из немногих арабских энциклопедий того времени, которая до сих пор читается, и не только исследователями. Там и впрямь были арабские стихи и песни за три сотни лет, и записи мелодий к песням, и предположения о том, каковы могли бы быть несохранившиеся мелодии, и отступления об истории стиха и музыки в целом, и критика. Но все это встроено в жизнеописания поэтов (важно же знать, когда и по какому поводу и при каких обстоятельствах было сложено то или иное стихотворение!) - и вот они-то и оказались едва ли не самым увлекательным для читателя. Байки про известных поэтов охотно рассказывали и прежде; песни пели с давних времен; а вот свести то и другое вместе и придать этому вид энциклопедии со стройной классификационной системой никому прежде не приходило в голову. А если и приходило, то ни у кого не хватало терпения. «Книга песен» охватывает пять веков, от доисламских поэтов до современников Абу-ль-Фараджа, в современном издании это два десятка увесистых томов.
Все это сочинение Абу-ль-Фарадж переписал собственноручно - и послал в подарок Сайфу ад-Дауля в Сирию. Эмир Алеппо сказал: «Ни от кого еще я не получал такого подарка!» и отдарился тысячью золотых. И об этом узнали. И началось: энциклопедия стала модной в самых высших кругах. Первым после Сайфа ад-Дауля откликнулся дальний родич с другого конца исламского мира - омейадский халиф аль-Хаким из Испании прислал гонца с такой же тысячью золотых. Абу-ль-Фарадж послал ему книгу; халиф получил, обрадовался, но вскоре прослышал, что его экземпляр переписан писцом, а не автором; он немного обиделся и высказал это Абу-ль-Фараджу. Тот ответил: «Ты прислал мне деньги, как покупатель, а Мечу Державы я послал книгу, потому что мне так самому захотелось; дальше разницу надо объяснять?» Книготорговцы поняли, что набрели на золотую жилу, и переписка «Книги песен» пошла полным ходом. Тогдашний мосульский правитель, родич Сайфа ад-Дауля, послал верного человека в Багдад с приказом найти «Книгу песен» и купить за любые деньги; книготорговец заломил десять тысяч сребреников (это поменьше, чем тысяча тогдашних золотых, но не то чтобы очень сильно - раза в полтора); мосулец купил книгу, прочел и сказал: «Продавец продешевил!» У дейлемитских эмиров, слывших если не неграмотными, то малограмотными, книга имела успех: самый знаменитый из трех братьев-Буидов (о которых уже шла и еще будет идти речь) с нею не расставался - «в ней есть все, что нужно знать тому, кто имеет дело с арабами»; толстые тома «Книги песен» возили за ним в походы, к изумлению соратников, и читали ему вслух на привалах. Абу-ль-Фарадж был еще жив - а уже началась охота за черновиками его книги и не вошедшими в нее отрывками.
И так далее. Столетиями. Через четыре сотни лет после Буидов знаменитый историк и великий книгочей Ибн Халдун твердо заявлял о «Книге песен»: «Нет, насколько я знаю, такой книги, которая могла бы с нею в том сравниться. Это - предел». Через тысячу лет, уже в двадцатом веке, современное научное издание выходило столько же, сколько писалась сама книга - пятьдесят лет, и стало образцовым. Абу-ль-Фарадж, если бы знал об этом, несомненно порадовался бы. И Сайф ад-Дауля, первый читатель - наверняка тоже.
(Келл, http://wirade.ru/forum)
Некоторых поэтов и искусников Сайф ад-Дауля даже не приглашал, а нарочно выращивал и воспитывал. Таким был его младший двоюродный брат (и шурин) Абу Фирас аль-Харис, образцовый во всем: щедрый и храбрый воин, искусный поэт и каллиграф, мастер верховой езды и просто красавец. Беда Абу Фираса была в том, что многим из окружающих он нравился даже больше, чем сам эмир, - а это Сайфу ад-Дауля было не по душе.
Абу Фирас, еще совсем молодым, был назначен воинским начальником в приграничные области совсем недавно созданного эмирата. Когда византийцы в очередной раз двинулись через эту границу на Сирию, он, как его и учили, сделал все по правилам: послал гонца за подкреплением в Алеппо, а сам с семьюдесятью дружинниками и челядинцами вышел в бой. В первой битве он противника отбросил, во второй рубеж худо-бедно удержал, но подкрепления все не подходили; ромеев было больше, Абу Фираса разбили. Он попал в плен, и надолго: почти на десять лет. Несколько раз в год он писал двоюродному брату с просьбой обменять его. Благо было на кого менять: Сайф ад-Дауля блестящих пленников собирал не менее тщательно, чем блестящих гостей, в том числе держал при себе патриарха, кесарского племянника и нескольких видных ромейских воевод. Абу Фирас это знал и пленных товарищей заверял, что их тоже вместе с ним обменяют или выкупят. Год заверял, три заверял, на пятый они засомневались. «Не падайте духом, - сказал Абу Фирас, - кто-нибудь да выкупит - если не эмир Алеппо, то наша мосульская родня или хотя бы хорасанцы!» Эти слова дошли до Сайфа ад-Дауля и очень ему не понравились - он послал к двоюродному брату спросить: «И с чего это ты так уверен, что мосульцы или дейлемиты станут тебя выкупать?» Абу Фирас понял, что дело плохо и вот-вот родич обвинит его в изменнических сношениях, но написал и послал в Алеппо очередную поэму: ответ на эмирский вопрос в ней сводился к тому, что не могут же мусульмане спокойно смотреть, как другие мусульмане томятся в плену… «Понятно, он прав, - кивнул эмир, прочтя стихи. - Передайте моему двоюродному брату, что я выкуплю или обменяю его тогда, когда вместе с ним смогу выкупить или обменять и всех мусульман, которые сейчас пребывают в ромейском плену». Пленные приуныли - Абу Фирас удивился: «Надо ли огорчаться из-за того, что мой родич - и мусульманин добрый, и к кумовству не склонен?» В плену он пробыл больше десяти лет, написал там большинство своих стихов, в основном - о войне и о неволе; первая тема была классической, на вторую почти никто до него не писал (не считая вариаций на тему «я пленен очами красавицы»). Только совсем незадолго до своей смерти Сайф ад-Дауля обещание исполнил - выкупил или выменял всех мусульман, которых захватили византийцы в войнах с Сирией чуть ли не за два десятилетия, - в том числе и Абу Фираса.
Абу Фирас вернулся в Сирию, позвал друга и сказал: «То, что я здесь, означает, что времена меняются и люди скоро сменятся, и один Бог ведает, сколько мне осталось жить. Помоги мне составить изборник моих стихов». Поэт он был плодовитый, но разборчивый: сборник получился небольшим и прославил его почти мгновенно. И тут скончался Сайф ад-Дауля. Воеводы его немедленно сцепились, и самым удачливым по первому времени оказался тюрок Каргуя - тот самый, который много лет назад слишком неторопливо вел подкрепление к Абу Фирасову рубежу. Каргуя занял столицу; еще важнее оказалось то, что в руках у него оказался и законный, хотя и малолетний наследник - Абу-ль-Маалла Шариф, сын Сайфа ад-Дауля и дважды племянник Абу Фираса. Абу Фирас захватил небольшую пограничную область с крепостью и приготовился к обороне; мало кто сомневался, что оборона эта будет успешной, а за ней последует и наступление. Племянник захотел мириться, Каргуя не возражал; Абу Фирас прибыл в столицу и хорошо поладил с мальчиком. Через несколько дней люди Каргуи повздорили с ним по пустяковому поводу, добились вызова на бой; Абу Фирас, разумеется, имел в виду поединок или несколько поединков подряд - на него навалились вшестером и зарубили. Ему было тридцать семь лет. Каргуя был очень доволен, юный эмир расстроился и потребовал наказать убийц, но своего не добился.
Лжепророк
Но самым блестящим поэтом алеппского двора оказался не знатный и добродетельный Абу Фирас, а злонравный Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, сын водоноса из Куфы. Жизнь у него была бурная. Ему было двенадцать лет, когда на его родной город устроили набег карматы. Когда они оставили город, мальчик последовал за ними в пустыню - скорее всего, пленником, но сам он потом утверждал, что добровольно - дабы исполниться древнего бедуинского духа и приобщиться к простой жизни и истинной поэзии. Стихи у него получались такие, каких тогда никто не писал: на языке, уже выглядящем устарелым (или классическим, это как посмотреть), но по содержанию - злободневнейшие; старые бедуинские песни с новыми пышными образами и уподоблениями. Бедуинских поэтов, как мы знаем, еще Мухаммед крепко не любил и опасался как соперников; Абу-т-Тайиб полностью оправдал эти опасения: в семнадцать лет, при государе аль-Кахире, он объявил себя пророком и возглавил очередной карматский мятеж. Бунтовщиков разбили наголову, Абу-т-Тайиб попал в плен и угодил в темницу, где и просидел года три; ар-Ради его выпустил. Бывший узник остался поэтом, бродя из города в город, от одного княжеского двора к другому, восхваляя в песнях доблесть свою и своих гостеприимцев. Звали его уже не иначе как аль-Мутанабби - «лжепророк»; он этим прозванием гордился, как и всем, что имело отношение к нему, любимому. Стихи у него были яркие, пышные и нередко лютые; о чем бы он ни начинал писать - о несчастной любви или о том, какие сволочи его завистники, или о том, какой молодец такой-то эмир, все неизменно сворачивало на описание битвы или доблести и величия его, Абу-т-Тайиба; сравнивал же он себя самое меньшее с пророком Иисусом. Или, в других строках, с землетрясением.
Кинжалы огня с моего языка срываются, как с кремня,
Приходит ко мне от разума то, чему не уйти из меня, -
Море! Бездонна его глубина, бьет за волной волна,
Всю Землю и Семь Небес затопи - не вычерпать их до дна.
Я сам приказываю себе, - и если пора придет
В жертву свое естество принести, такой, как я, принесет!
Абу Абдалла Муазз, ведомо ли тебе,
Место какое займу в близящейся борьбе?
Ты о великом сказал, - ради него и борюсь.
Ради него в бою гибели не побоюсь.
Разве такой, как я, станет покорно страдать
Иль устрашится лицо смерти своей увидать?
Если 6 явиться ко мне Время само могло,
Меч раскроил бы мой в гневе его чело.
Нет, не достичь ночам темных желаний своих -
Жизни моей узду руки не схватят их.
Конница в тысячи глаз будет глядеть на меня,
Ужасов ждите тогда во сне и при свете дня!
Приходит меч, - и время в душе расстаться с жильем земным
Уходит меч, - и даже скупой не будет больше скупым.
Скудна будет жизнь, если гордость свою не утолю сполна,
Но скудной не станет она оттого, что пища моя скудна.
Когда добрый мусульманин читал или слышал что-нибудь вроде - «Постойте, увидите ливень мой,- тучи уже собрались, и не сомневайтесь: тому не бывать, чтоб эти слова не сбылись», - ему не приходилось задумываться, на какую Книгу это парафраз и Кто именно подобным образом в Коране о себе говорит; это и впрямь пугало - при том, что у аль-Мутанабби это вполне себе «стихи на случай», когда его кто-то обругал (из зависти, разумеется), а он не смог не разразиться сокрушительным ответом. Пугало - и привлекало: потому что звучало абсолютно искренне.
При дворе Сайфа ад-Дауля такая скандальная знаменитость казалась совершенно необходимой. Знаменитый панегирист и знаменитый ругатель был принят в Алеппо с распростертыми объятиями и писал громовые комплименты эмиру почти десять лет. С наследниками Сайфа он не ужился - те вполне обоснованно опасались, что в начавшейся гражданской войне поэт, столько лет воспевающий свои боевые и мятежные подвиги, песнями не ограничится и в лучшем случае возьмется за саблю, а в худшем - провозгласит себя халифом, пророком и страшно подумать кем еще. Ничего этого аль-Мутанабби не сделал, обдал сирийцев презрением и отправился в Египет.
Там в ту пору престол занимали тоже очередные малолетние наследники, а правил за них (и оборонял еще ихшидидский, хотя бы по названию вассальный халифу Египет и Южную Сирию от наседающих из Сахары и с моря Фатимидов) чернокожий евнух Абу-ль-Миск Кафур, один из лучших политиков своего века, человек твердый и умный. (Имя его - со всеми положенными евнухам красивостями, буквально значит «Камфара, отец Мускуса»...) Хорошие стихи Кафур ценил, мятежных поэтов не боялся; придворное жалованье аль-Мутанабби он положил щедрое и три года его выплачивал, но когда тот потребовал, чтобы его сделали губернатором Сидона, только посмеялся. Оскорбленный аль-Мутанабби написал на него хулительные стихи такой яростности, что их и пересказывать неприлично, и бежал в Шираз на поиски очередного покровителя. Прожил там до сорока лет, потом наконец собрался посетить родную Куфу. Там он встретил кого-то из обиженных им - то ли аль-Мутанабби девицу у него когда-то отбил, то ли сестру совратил, то ли в стихах грязью облил, по-разному рассказывают. В отличие от эмиров, этот простолюдин грозить великому поэту не стал, а просто его зарезал...
Подарки и отдарки
Этот человек не был присяжным гостем Сайфа ад-Дауля, он только один раз в жизни преподнес эмиру подарок, а тот отдарился. Но то, кто и что и кому подарил, в этом случае показательно.
Али аль-Исфагани прославился под прозванием «Абу-ль-Фарадж» - «отец радости», а не по родовому прозванию. А родовое прозвание у него было примечательное: он был из халифского рода, прямой потомок по мужской линии последнего Омейада, Марвана Второго. К десятому веку аббасидский халифат был уже таков, что даже подобное происхождение не представляло опасности, - Абу-ль-Фарадж прожил свои полных семьдесят если не в богатстве, то в полном достатке и с нескрываемым удовольствием - при том что большую часть этого срока он провел в Багдаде, во времена последних халифов из этих историй (и был соседом недоброй славы аль-Бариди)… Он был видным грамотеем, знаменитым остроумцем, увлекательным собеседником и славился как человек, который никогда ничего не забывал - ни стихотворения, ни медицинского рецепта, ни гороскопа. Он был сказочно прожорлив и баснословно неряшлив, а о враге мог сложить такое хулительное стихотворение, что тому потом долго икалось.
Но к своим стихам Абу-ль-Фарадж серьезно не относился. Серьезно он относился к чужим стихам. Их - вместе с мелодиями и сведениями об авторах - он собирал и составлял вместе пятьдесят лет, со всей страстью тогдашнего арабского коллекционера и классификатора. Самое удивительное, что это дело он довел до конца - точнее, смог остановиться. Получилась «Книга песен» - одна из немногих арабских энциклопедий того времени, которая до сих пор читается, и не только исследователями. Там и впрямь были арабские стихи и песни за три сотни лет, и записи мелодий к песням, и предположения о том, каковы могли бы быть несохранившиеся мелодии, и отступления об истории стиха и музыки в целом, и критика. Но все это встроено в жизнеописания поэтов (важно же знать, когда и по какому поводу и при каких обстоятельствах было сложено то или иное стихотворение!) - и вот они-то и оказались едва ли не самым увлекательным для читателя. Байки про известных поэтов охотно рассказывали и прежде; песни пели с давних времен; а вот свести то и другое вместе и придать этому вид энциклопедии со стройной классификационной системой никому прежде не приходило в голову. А если и приходило, то ни у кого не хватало терпения. «Книга песен» охватывает пять веков, от доисламских поэтов до современников Абу-ль-Фараджа, в современном издании это два десятка увесистых томов.
Все это сочинение Абу-ль-Фарадж переписал собственноручно - и послал в подарок Сайфу ад-Дауля в Сирию. Эмир Алеппо сказал: «Ни от кого еще я не получал такого подарка!» и отдарился тысячью золотых. И об этом узнали. И началось: энциклопедия стала модной в самых высших кругах. Первым после Сайфа ад-Дауля откликнулся дальний родич с другого конца исламского мира - омейадский халиф аль-Хаким из Испании прислал гонца с такой же тысячью золотых. Абу-ль-Фарадж послал ему книгу; халиф получил, обрадовался, но вскоре прослышал, что его экземпляр переписан писцом, а не автором; он немного обиделся и высказал это Абу-ль-Фараджу. Тот ответил: «Ты прислал мне деньги, как покупатель, а Мечу Державы я послал книгу, потому что мне так самому захотелось; дальше разницу надо объяснять?» Книготорговцы поняли, что набрели на золотую жилу, и переписка «Книги песен» пошла полным ходом. Тогдашний мосульский правитель, родич Сайфа ад-Дауля, послал верного человека в Багдад с приказом найти «Книгу песен» и купить за любые деньги; книготорговец заломил десять тысяч сребреников (это поменьше, чем тысяча тогдашних золотых, но не то чтобы очень сильно - раза в полтора); мосулец купил книгу, прочел и сказал: «Продавец продешевил!» У дейлемитских эмиров, слывших если не неграмотными, то малограмотными, книга имела успех: самый знаменитый из трех братьев-Буидов (о которых уже шла и еще будет идти речь) с нею не расставался - «в ней есть все, что нужно знать тому, кто имеет дело с арабами»; толстые тома «Книги песен» возили за ним в походы, к изумлению соратников, и читали ему вслух на привалах. Абу-ль-Фарадж был еще жив - а уже началась охота за черновиками его книги и не вошедшими в нее отрывками.
И так далее. Столетиями. Через четыре сотни лет после Буидов знаменитый историк и великий книгочей Ибн Халдун твердо заявлял о «Книге песен»: «Нет, насколько я знаю, такой книги, которая могла бы с нею в том сравниться. Это - предел». Через тысячу лет, уже в двадцатом веке, современное научное издание выходило столько же, сколько писалась сама книга - пятьдесят лет, и стало образцовым. Абу-ль-Фарадж, если бы знал об этом, несомненно порадовался бы. И Сайф ад-Дауля, первый читатель - наверняка тоже.
(Келл, http://wirade.ru/forum)