Аль-Мутамид и его люди
История музыки
Поколебавшись после очередного цареубийства, гвардия посадила на престол аль-Мутамида, сына аль-Мутаваккиля. После своих недолговечных предшественников этот халиф поразил двумя вещами. Во-первых, он просидел на престоле 23 года. А во-вторых, рассказать про него можно очень мало что. Начал он свое правление с помилований родственников, разрешив вернуться в столицы Кабихе и детям предыдущих свергнутых государей. Одному из них, своему брату аль-Муваффаку, он и вручил войско и почти все дела правления. Единственная байка, какая мне попадалась о самом аль-Мутамиде, - это история о том, как он изучал историю музыки. Излагал ему ее Убайдаллах ибн Хордадбех, знаменитый географ, в юности обучавшийся музыке и пению у самого Исхака аль-Маусили, ученика дьявола. Начал он, как полагается, с самого начала, с Ламеха , Ювала и Тувала. Первая лютня, по его словам, изготовлена была Ламехом для оплакивания любимого сына из останков этого самого сына (совершенно как в балладе про Биннори и ее переделках - «Мы сделаем гитару из ее белЫх костей, а струночки натянем из ее желтЫх волос...»). А дальше его сыновья и родичи создали бубны и барабаны, а сограждане Лота - мандолины, чтобы красивых мальчиков приваживать, а курды - пастушеские дудки, а персы - флейты и арфы (и они же придумали «тоны, ритмы, такты и царские лады, а числом их семь...»), а ромеи - скрипку и волынку, а индусы - «аль-канка, это одна струна, натянутая на тыкве». Зато пение изобрели арабы: родоначальник одного из североаравийских племен упал с верблюда, сломал руку, начал причитать: «Ох, рука моя, рука!» - и получилась первая вроде как песня. Потом арабы выдумали причитания над мертвыми, а потом две невольницы одного вождя начали впервые петь просто для увеселения (за что их прозвали «Двумя цикадами»). Но это все пение без сопровождения; петь под музыку арабов научили все же персы. А вообще музыка настолько же лучше речи, насколько речь - лучше немоты...
Халиф выслушал и молвил: «Сказал аль-Мутамид: «Рек ты и преуспел и описал изобильно. Устроил ты в этот день торжище для пения и празднество для всевозможных развлечений. Поистине, слова твои подобны вышитому платью, в котором соединяются красное, желтое, зеленое и прочие цвета. Но скажи мне, каков же искусный певец? И какие есть роды музыки? И какие виды ритма, такта и напева? И каким перебором подобает играть на лютне ромею, а каким - мусульманину? И что есть по сути своей танец, и каков должен быть плясун?» И ибн-Хордадбех несколько дней кряду объяснял и растолковывал государю и его сотрапезникам все эти вопросы, а халиф слушал и похваливал, и велел писцам записывать наравне с другими мудрыми рассуждениями своих сотрапезников по различным вопросам, как то: почему не подобает пить в одиночку? как поддерживать в застолье приятную беседу и каких тем при этом лучше не касаться? как учтиво пригласить гостей на пир и как избежать на пиру скуки и однообразия? И так далее, и тому подобное.
А тем временем брат государев аль-Муваффак и другие воеводы сражались по всем окраинам халифата кто с персами, кто с ромеями, а кто с мятежными неграми-зинджами, потому что дела в стране обстояли скверно.
Водяная война
На востоке, в Систане, поднял восстание персидский самоставный князь Якуб ас-Саффар, в молодости - простой медник. Он захватил почти весь Иран (и кусок Афганистана) и пользовался там большим успехом, а потом двинулся на Ирак, громя по очереди халифских воевод. Славился он невиданной (или, по крайней мере, давно забытой в халифате) вещью: дисциплиной в войске. Рассказывают, что однажды, когда войско стояло на стоянке, ас-Саффар протрубил поход. И один из его воевод, купавшийся в то время в реке, надел кольчугу на голое тело и занял место в строю, а другой вырвал у лошади клок сена из зубов со словами: «После доешь - жевать в походе на положено!» Арабы и тюрки так приказам подчиняться уже не умели. Более же всего поражало арабов, что люди ас-Саффара никогда не грабили без его дозволения захваченный вражеский лагерь или город.
Если к ас-Саффару приходил человек наниматься на службу, тот испытывал его в воинских умениях, расспрашивал пришедшего о его прошлом и нынешнем благосостоянии, проверял сведения, и если все совпадало, говорил: «Если хочешь мне служить - пожертвуй мне все свое достояние». У новобранца забирали все имущество и обращали его в золото и серебро, а ас-Саффар в обмен предоставлял ему лошадей, мулов, одежду и оружие, кров и обильную пищу, жалованье и награды - чтобы все, что есть у служивого человека, было у него от князя. Если потом воин впадал в немилость или сам решал уйти из войска, все пожалованное ему отбиралось, но зато по описи возвращалось столько золота и серебра, сколько стоило пожертвованное им когда-то имущество. Все это позволяло ас-Саффару почти в любое время иметь определенный запас драгоценных металлов - имущество всех его воинов находилось в его распоряжении, как в банке. Говорят, излишков сверх нужного для войны было столько, что отборную тысячу своих бойцов он снарядил золотыми девятифунтовыми парадными палицами, а следующую по доблести тысячу - такими же серебряными.
При всем этом блеске своей гвардии сам князь всячески показывал собственный скромный образ жизни: спал он на куске дерюги («длиною семь пядей, а шириною - два локтя», свидетельствует дотошный Масуди), под голову клал щит, покрытый снятым с древка знаменем, а укрывался своим драным пестрым кафтаном, известным всему войску и никогда не латавшимся. Зато он любил поесть: каждый день для него резали двадцать овец и подавали с рисом и финиковым вареньем в пяти котлах. Ас-Саффар ел до отвала, а обильные остатки раздавал тем воинам, которые в это время сменялись с караула.
Об ас-Саффаре рассказывали, что он все решает сам и никогда ни с кем не советуется, а время, освободившееся за счет совещаний, тратит на то, чтобы лично тренировать молодых воинов. Из вьючного скота он держал при войске только верблюдов и ослов особой породы (названной потом в его честь саффарийской): им не надо задавать корма, как лошадям и мулам, они сами пасутся так, что этого им хватает.
Захватив Иран, ас-Саффар заявил, что халиф со своими обязанностями не справляется, он пьяница, грешник и зинджей одолеть не может. Князь двинулся на Ирак и дошел до Тигра, встав между городами Васитом и Багдадом со всем войском. Положение было отчаянное: лучшие войска халифата воевали на юге против зинджей, В Багдаде и Самарре начались волнения. И тут аль-Мутамид всех удивил: он оставил свои застолья, лично возглавил гвардию и вместе с братом своим аль-Муваффаком и Мусою, сыном Буги двинулся навстречу персам. Воевал он водою - благо все Междуречье держалось на густой сети каналов. С одной стороны от ас-Саффарова войска халиф велел разрушить плотины и залить расположение персидских войск, с другой - подвел к вражескому лагерю на лодках по Тигру стрелков и велел им стрелять зажженными стрелами по тем самым вьючным верблюдам и ослам и по распряженным лошадям. Скот взбесился, ринулся прочь и снес лагерь. Ас-Саффар и его люди сражались доблестно, но отступили, бросив разгромленный лагерь и пленных (включая Мухаммада Тахирида, героя обороны Багдада, захваченного при вступлении в Ирак). Князь вернулся в Иран, где через три года и умер, не пытаясь больше захватить Междуречья, а потомки его Саффариды правили в Систане еще три сотни лет, до второй половины 12 века. Государь же аль-Мутамид воротился в столицу с богатой добычей и вернулся к пирам и музыке.
Черная работа
Cтолицы аль-Мутамид защищал лично; но о том, чтобы лично вести войско на подавление мятежа черных рабов на юге, речи просто не было. А восстание зинджей было пострашнее ас-Саффарова похода.
Зинджи - негры-рабы, названные так по острову Занзибару, - как самая дешевая рабочая сила, были в огромном количестве заняты и в частных имениях, и в казенных хозяйствах на юге Ирака. Губило эти земли то же, что погубило и ас-Саффара, и то же, что эти земли кормило: оросительная система. Губительным было засоление земель; бороться с ним умели плохо, самым дешевым оказалось срывание засоленного слоя почвы лопатами вплоть до плодородного. На этой работе и использовали множество рабов - и мёрли те как мухи. Пока не явился пророк и избавитель с вдохновляющим именем Али ибн Мохаммед. Имен у него, впрочем, было много, эта авантюра стала для него не первой: он и за Алида и претендента на престол в молодости пробовал себя выдавать, но настоящие Алиды его не поддержали и даже попытались сдать аббасидским властям. У Алидов вообще было время нелегкое: по счету поколений, пора было родиться Мессии-Махди, сыну двенадцатого имама - но вот как раз при аль-Мутамиде этот двенадцатый имам еще вполне молодым умер, а с Махди вышла некоторая заминка. Шииты стали спешно решать, как это понимать и что делать, и очень быстро это привело к тому, что их более или менее единый толк раздробился на два десятка…
А сам Али ибн Мохаммед, обидевшись на Алидов, подался к хариджитам. Вполне последовательно: первые хариджиты некогда покинули, а потом убили самого халифа Али, сочтя его недостаточно праведным. Толк это был самый жесткий из исламских толков того времени, аскетичный, начетнический и воинственный. Наследственных халифов они так и не признали, мятежей подняли за это время десятки, и мятежей серьезных. «Официальные» толки омейадского и аббасидского ислама рядом с хариджитским выглядели сверхмягкими и предельно либеральными. Этот жесткий толк в сочетании с жесткими условиями жизни зинджей, к которым явился Али ибн Мохаммед, породил взрыв небывалый.
Главное положение Али было изумительно просто: «Неправедный не лучше язычника». Праведным по хариджитским меркам (а Али был последователем самых строгих хариджитов - азракитов) не был, наверное, никто в халифате: кто халифа признавал (наследственного, беззаконного, не всей исламской общиною посаженного на престол, а какими-то сомнительными тюрками!), кто судей (тоже неправедных по хариджитским меркам) слушал, кто в быту был не достаточно аскетичен. Но к зинджам, как выяснилось, это не относилось: от халифов они были страшно далеки, с судьями дела не имели (кроме как в качестве спорного имущества, скажем), а от постыдной роскоши их жизнь была дальше, чем у самых аскетичных хариджитов. «Вот вы и есть настоящие мусульмане, - сказал Али ибн Мохаммед, - а все остальные - не лучше язычников. И, как настоящие мусульмане, вы должны вести против этих язычников священную войну. Не так, как нынешние лжехалифы - которые с иноверцами договоры заключают и сами на них нападают, алкая их земель; нет, священная война, как сказано в Коране, может быть только оборонительной и только против врагов и притеснителей мусульман. Вы - мусульмане, вас притесняют; чего же вы ждете?»
И грянул бунт такой степени бессмысленности и беспощадности, какой халифат не знал ни до, ни после. Бунт на истребление: резали всех неправедных, а таковых оказывалось все больше - был случай, когда таковых обнаружили и истребили сотню тысяч за день. Чиновник, помещик, купец или крестьянин - не имело значения. Прятались по домам - не помогало; по мечетям - резали и в мечетях; кто-то бежал в пустыню, кто-то прятался днем в колодцах, а ночью вылезали и охотились на собак, крыс и людей: в пищу шло все.
Некоторым повезло; некоторым повезло сказочно. Купец ибн-Ваххаб из торговой Басры успел сесть на корабль, уплыл и не останавливался, пока не доплыл до Нанкина. В Китае он сумел себя подать, побывать на приеме у государя, получить щедрые дары и уже после окончания восстания зинджей (и совсем незадолго до того, как в Китае грянуло свое великое восстание и иноземцев с Запада начали в свою очередь грабить и резать) вернуться в Ирак. Но таких удачников было мало.
Самое нелепое, что события на юге страны в Самарре и Багдаде очень долго не принимали всерьез: ну что это за враги, негры какие-то? А когда приняли, было поздно: зинджи захватили города и крепости, население перерезали, разогнали или - а как же иначе? - обратили в рабство: работорговлю никто не отменял, это еще очень милостиво по отношению к неправедным... Вожди мятежников (и зинджи, и белые хариджиты) завели дворы, пиры и гаремы, уже ни с какой праведной аскезой не совместимые - но совмещать вполне получалось: списывалось на обстоятельства священной войны, требующей послаблений. В то же время любого из становящихся слишком сильными и опасными вождей под этим предлогом можно было объявить неправедным и поступить с ним, как с язычником. Аль-Масуди пишет: «Говорили люди о количестве убитых в эти годы Али ибн Мухаммадом, и есть преувеличивающий и преуменьшающий. Преувеличивающий говорит: “Погубил он людей столько, сколько не охватывает число и не обнимает смета, - не знает этого никто, кроме Знающего неведомое, - в захваченных им городах, селениях и поместьях, жителей которых он истребил”. И говорит преуменьшающий: “Погубил он пятьсот тысяч человек”. Каждая из сторон говорит об этом на оснонании домыслов и предположений, ибо это вещь непостижимая и непроверяемая».
Халиф послал войско - его разбили; халиф послал отборных тюрок с отборным воеводой - войско разгромили, воеводу убили; тогда аль-Мутамид поставил во главе нового войска своего брата аль-Муваффака - как правителя Ирака, в чьей области, собственно, и творилось безобразие. Тот пошел в поход вместе с молодым сыном Абу-ль-Аббасом, будущим халифом аль-Мутадидом. Война была долгой и шла с переменным успехом. Аль-Муваффак сражался лично; в одном из боев некий зиндж по имени Киртас выстрелил в него из лука со словами «Получай от Киртаса!» и ранил в грудь. Наконечник застрял в ране, она загноилась, набухла опухоль. Аль-Муваффак, человек редкой храбрости на поле боя, отчаянно боялся врачей и о том, чтобы вскрыть опухоль, не желал слышать. Он умирал, а зинджи из своего лагеря кричали: «Засолите вашего воеводу - он уже протухает!» Врачи пошли к Абу-ль-Аббасу и сказали: «Если твой отец не позволит вскрыть опухоль, он умрет; если мы попытаемся это сделать, он нас убьет». - «Придумайте что хотите, но вылечите, - сказал Абу-ль-Аббас, - я вам обещаю защиту». Один из лекарей отрастил ноготь большого пальца так, что мог спрятать за ним острое лезвие, явился к воеводе и попросил разрешения осмотреть и ощупать опухоль. «Знаю я, что ты задумал, живорез!» - рявкнул аль-Муваффак, но врач растопырил пальцы и сказал: «Сам видишь, господин - мне нечем резать». Он стал ощупывать опухол, а в подходящий миг разрезал ее скрытым лезвием и вытащил наконечник стрелы; хлынул гной, аль-Муваффак начал браниться, потом умолк, потом сказал: «Спасибо. Ты меня спас» и больше ни от какого лечения не уклонялся.
Абу-ль-Аббас поклялся отомстить Киртасу за отца и с тех пор искал его в каждом бою. Киртас был отличным воином, раз за разом отбивался и смеялся: «Эй, Билибас, если поймаешь-таки меня, можешь сделать из меня тетиву для лука!» Наконец Абу-ль-Аббас его захватил и доставил к отцу; аль-Муваффак еле глянул на пленника и велел: «Отрубить ему голову», но сын возразил: «Между нами есть одна невыполненная договоренность - отдай его мне». Он содрал с зинджа кожу, скрутил и сделал из нее тетиву. Когда аль-Мутадид сел на престол, многие вспоминали этот случай: и храбрость, и неотступность, и верность обещаниям, и лютость у него сохранились.
Государство зинджей продержалось четырнадцать лет и четыре месяца; медленно, но неуклонно аль-Муваффак отбивал город за городом, грепость за крепостью, руину за руиной. Басра была осаждена, сдаваться зинджи отказывались. Съели припасы; съели собак и кошек; началось людоедство. Остались воспоминания: женщина умирает, родичи и соседи сидят рядом и ждут, пока можно будет ее съесть, а на следующий день сестра покойной плачет: «Не дали моей сестре умереть по-человечески, разорвали на части - и меня обделили, дали только голову! Это ли справедливость?» Долго так продолжаться не могло; Басра пала, Али ибн Мохаммед был убит - кто говорит, что в бою, кто - что свои же зарезали. Но на то, чтобы восстановить оросительную систему, сил уже не хватило: солончак победил и зинджей и арабов. А Али ибн Мохаммеда на Занзибаре до сих пор немногочисленные тамошние хариджиты почитают как Святого Освободителя.
Аль-Муваффак вернулся в столицу с победой, а Абу-ль-Аббас отправился на запад, воевать с Тулунидами, правителями отколовшегося Египта и Сирии.
Куриные потроха
Брат государя считал себя (да и был, в общем-то) спасителем державы и вел себя соответственно: «Предпочел аль-Мутамид удовольствия и предался развлечениям, а брат его Абу Ахмад аль-Муваффак подчинил себе дела и устроение их.» Когда халиф попробовал вяло возразить против такого самоуправства, аль-Муваффак просто посадил его под замок и велел не обижать, а обеспечить государю должные пиры и увеселения.
Сам он, при немалой властности и крутости, был человеком по-своему застенчивым. Его личный врач (с которым мы уже сталкивались) рассказывал: «Зовет меня к себе аль-Муваффак и говорит: «Уже два года я хочу отведать одно простонародное кушанье - куриных потрохов и печенки с яйцами и луком. Но велеть поварам подать их мне неудобно - я же знаю, что по давнему обычаю потроха - их доля, мясом они кормят меня и двор, а потроха продают в свою пользу. Давай сделаем так: когда подадут курицу, ты встанешь и скажешь мне о том, что печенка с потрохами очень полезна для здоровья и ты мне ее прописываешь как лекарь. Тогда я скажу им, чтобы они ежедневно собирали немного печенки и потрохов. Для этого потребуется совсем немного, и им останется достаточно для продажи». Так и сделали, и все остались довольны, и это стало обычным делом...
Безотказное место
Аль-Муваффак умер раньше брата, и тот вернулся на престол, но дела войны и управления по-прежнему предпочитал перепоручать тем, кто лучше это умел. Абу-ль-Аббас продолжал воевать, а правили везиры; их сменилось несколько, но самым толковым оказался, пожалуй, Убайдаллах ибн Сулайман. Рвение у него было, знание дел - тоже, понимание пределов своих возможностей - лучше, чем у многих.
Вот сидит Убайдаллах в присутствии, судья передает ему прошения на подпись, приговаривая: «Если везир с помощью Аллаха может оказать такую милость». Убайдаллах подписывает, судья подает следующую бумагу: «Если везира сие не затруднит...». Следующая грамота - «если везиру будет угодно...» Внезапно Убайдаллах положил перо, взглянул на судью и сказал: «Сколько ты будешь посторять свои "Если можно, если удобно, если не трудно" и тому подобное? Тот, кто скажет тебе, что он сидит на этом месте, но хоть однажды откажется делать то, что делает - лжец. Давай сразу все прошения”. Тогда судья достал из своего рукава целую стопку грамот (а было их около восьми десятков), разложил перед везиром, и тот принялся их подписывать...
Везир и лев
Уже при аль-Мутадиде случилось так, что Убайдаллах стоял близ престола, когда халиф любовался на новых зверей для зверинца. Лев сорвался с цепи, началась свалка, Убайдаллах охнул и спрятался (некоторые говорят «прямо под трон», но под тогдашнюю халифскую почетную циновку спрятаться было нельзя - тем более что аль-Мутадид спокойно продолжал на ней сидеть). Когда льва поймали, а Убайдаллах вылез, халиф спросил: «И не стыдно тебе? Лев бы не успел до нас добраться - кто бы ему позволил?» Везир ответил: «Я не государь, а чиновник - где твое сердце спокойно, там мое безумствует». Потом друзья, в свою очередь, спрашивали его: «И не стыдно тебе? И льва испугался, и перед государем осрамился!» - «Да нет, - пожал плечами Убайдаллах. - Льва-то я не испугался - ему и впрямь никто не дал бы добраться до государя и его ближних людей. Но я знаю, что внушает страх сердцам правителей - это слишком смелые их подданные; такие приближенные долго не живут. Пусть лучше халиф считает меня трусом и растяпой, чем слишком смелым и слишком деловым человеком».
Круговая порука
Убайдаллах непрестанно грызся с соперниками за место у власти - с переменным успехом. Впадая в немилость к очередному правителю (а он чиновничал на разных постах при трех или четырех халифах), он, как правило, полагался на помощь знакомых - и не ошибался; сохранилось множество историй про то, как везир их потом отблагодарил. Впрочем, он был справедлив в этом отношении: одолев и заточив своего главного недруга, Убайдаллах прослышал, что некий чиновник из его подчиненных ежемесячно передает семье узника по сотне золотых. «Разве ты не знаешь, что такой-то - мой враг?» - вопросил везир чиновника; тот ответил: «И мой бывший начальник - так же, как совсем недавно моим бывшим начальником, сидящим в темнице, был ты, а я ровно столько же денег передавал твоей семье». Убайдаллах побагровел, помолчал, а потом сказал: «ты прав».
Убайдаллах пережил аль-Мутамида, побывал везиром и при его преемнике и оставил это место своему сыну аль-Касиму, о нем авось еще будет речь впереди, но одну историю я приведу здесь - ибо в ней Касим ведет себя совершенно в духе отца.
Благодарный ученик
Итак, юного Касима учил некий Абу Исхак Ибрахим. Однажды наставник спросил: «Что ты сделаешь для меня, если Господь возвысит тебя так же, как твоего отца, и ты станешь государевым везиром?» Тот переспросил: «А ты бы чего хотел?» Учитель представил себе самую большую сумму, какую мог и сказал: «Двадцать тысяч золотых!» - «Идет», - ответил Касим.
Через несколько лет Касим и впрямь стал везиром, на третий день пребывания в этой должности позвал своего учителя и спросил: «Абу Исхак, что ж ты не напоминаешь мне о моем обещании?» Тот ответил: «В твоей семье обещаний не забывают». - «Только вот в чем штука, - покачал головою Касим, - отец мой везирствовал при аль-Мутамиде и аль-Муваффаке и был сам себе хозяин; а сейчас на престоле аль-Мутадид, и у него по сотне глаз повсюду, а сам он государь доблестный, справедливый и праведный, но щедрость ему не свойственна и им не одобряема. Так что выдать тебе сразу все двадцать тысяч я не смогу, а только по частям. Сядь в любом месте - лучше всего близ моей приемной, - и дай знать, что любое прошение на мое имя, переданное через тебя, будет благосклонно рассмотрено. Тебе понесут прошения, ты бери деньги за хлопоты, а прошения передавай мне - и так пока не накопишь ту сумму, что я тебе обещал».
Так дело и пошло - и только иногда, заглянув в прошение, везир спрашивал Абу Исхака: «И сколько ты за это взял? Всего-то? Нет, такое грязное дело стоит дороже, ступай и запроси вдвое». Спустя несколько времени везир спросил: «Ну как, собрал ты двадцать тысяч?» Бывший учитель ответил смиренно: «Нет еще», - это было ложью, но Касим кивнул, и все продолжалось по-прежнему, только везир где-то раз в месяц повторял свой вопрос. Наконец, Абу Исхаку стало стыдно (к тому времени он собрал уже тысяч сорок), и на очередной вопрос он ответил: «О да, благодарю тебя!» Везир с облегчением вздохнул и сказал: «Ну наконец-то, а то я уж начал беспокоиться!»
На следующий день Абу Исхак явился к касиму, тот протянул руку за прошениями. «Ничего нет, - напомнил учитель, - я же уже все сполна получил...»
- О Боже! - воскликнул везир. - неужто ты думал, что я лишу тебя твоего промысла, к которому и ты привык, и люди привыкли? Вот откажешься передать от кого-нибудь мне прошение за взятку - и все решат, что ты вышел у меня из милости! Продолжай все по-прежнему - просто теперь тебе не надо давать мне отчета в том, сколько ты собрал. Думаешь, мне приятно было допытываться у тебя об этом?
(c) Kell, взято на http://wirade.ru/forum
Поколебавшись после очередного цареубийства, гвардия посадила на престол аль-Мутамида, сына аль-Мутаваккиля. После своих недолговечных предшественников этот халиф поразил двумя вещами. Во-первых, он просидел на престоле 23 года. А во-вторых, рассказать про него можно очень мало что. Начал он свое правление с помилований родственников, разрешив вернуться в столицы Кабихе и детям предыдущих свергнутых государей. Одному из них, своему брату аль-Муваффаку, он и вручил войско и почти все дела правления. Единственная байка, какая мне попадалась о самом аль-Мутамиде, - это история о том, как он изучал историю музыки. Излагал ему ее Убайдаллах ибн Хордадбех, знаменитый географ, в юности обучавшийся музыке и пению у самого Исхака аль-Маусили, ученика дьявола. Начал он, как полагается, с самого начала, с Ламеха , Ювала и Тувала. Первая лютня, по его словам, изготовлена была Ламехом для оплакивания любимого сына из останков этого самого сына (совершенно как в балладе про Биннори и ее переделках - «Мы сделаем гитару из ее белЫх костей, а струночки натянем из ее желтЫх волос...»). А дальше его сыновья и родичи создали бубны и барабаны, а сограждане Лота - мандолины, чтобы красивых мальчиков приваживать, а курды - пастушеские дудки, а персы - флейты и арфы (и они же придумали «тоны, ритмы, такты и царские лады, а числом их семь...»), а ромеи - скрипку и волынку, а индусы - «аль-канка, это одна струна, натянутая на тыкве». Зато пение изобрели арабы: родоначальник одного из североаравийских племен упал с верблюда, сломал руку, начал причитать: «Ох, рука моя, рука!» - и получилась первая вроде как песня. Потом арабы выдумали причитания над мертвыми, а потом две невольницы одного вождя начали впервые петь просто для увеселения (за что их прозвали «Двумя цикадами»). Но это все пение без сопровождения; петь под музыку арабов научили все же персы. А вообще музыка настолько же лучше речи, насколько речь - лучше немоты...
Халиф выслушал и молвил: «Сказал аль-Мутамид: «Рек ты и преуспел и описал изобильно. Устроил ты в этот день торжище для пения и празднество для всевозможных развлечений. Поистине, слова твои подобны вышитому платью, в котором соединяются красное, желтое, зеленое и прочие цвета. Но скажи мне, каков же искусный певец? И какие есть роды музыки? И какие виды ритма, такта и напева? И каким перебором подобает играть на лютне ромею, а каким - мусульманину? И что есть по сути своей танец, и каков должен быть плясун?» И ибн-Хордадбех несколько дней кряду объяснял и растолковывал государю и его сотрапезникам все эти вопросы, а халиф слушал и похваливал, и велел писцам записывать наравне с другими мудрыми рассуждениями своих сотрапезников по различным вопросам, как то: почему не подобает пить в одиночку? как поддерживать в застолье приятную беседу и каких тем при этом лучше не касаться? как учтиво пригласить гостей на пир и как избежать на пиру скуки и однообразия? И так далее, и тому подобное.
А тем временем брат государев аль-Муваффак и другие воеводы сражались по всем окраинам халифата кто с персами, кто с ромеями, а кто с мятежными неграми-зинджами, потому что дела в стране обстояли скверно.
Водяная война
На востоке, в Систане, поднял восстание персидский самоставный князь Якуб ас-Саффар, в молодости - простой медник. Он захватил почти весь Иран (и кусок Афганистана) и пользовался там большим успехом, а потом двинулся на Ирак, громя по очереди халифских воевод. Славился он невиданной (или, по крайней мере, давно забытой в халифате) вещью: дисциплиной в войске. Рассказывают, что однажды, когда войско стояло на стоянке, ас-Саффар протрубил поход. И один из его воевод, купавшийся в то время в реке, надел кольчугу на голое тело и занял место в строю, а другой вырвал у лошади клок сена из зубов со словами: «После доешь - жевать в походе на положено!» Арабы и тюрки так приказам подчиняться уже не умели. Более же всего поражало арабов, что люди ас-Саффара никогда не грабили без его дозволения захваченный вражеский лагерь или город.
Если к ас-Саффару приходил человек наниматься на службу, тот испытывал его в воинских умениях, расспрашивал пришедшего о его прошлом и нынешнем благосостоянии, проверял сведения, и если все совпадало, говорил: «Если хочешь мне служить - пожертвуй мне все свое достояние». У новобранца забирали все имущество и обращали его в золото и серебро, а ас-Саффар в обмен предоставлял ему лошадей, мулов, одежду и оружие, кров и обильную пищу, жалованье и награды - чтобы все, что есть у служивого человека, было у него от князя. Если потом воин впадал в немилость или сам решал уйти из войска, все пожалованное ему отбиралось, но зато по описи возвращалось столько золота и серебра, сколько стоило пожертвованное им когда-то имущество. Все это позволяло ас-Саффару почти в любое время иметь определенный запас драгоценных металлов - имущество всех его воинов находилось в его распоряжении, как в банке. Говорят, излишков сверх нужного для войны было столько, что отборную тысячу своих бойцов он снарядил золотыми девятифунтовыми парадными палицами, а следующую по доблести тысячу - такими же серебряными.
При всем этом блеске своей гвардии сам князь всячески показывал собственный скромный образ жизни: спал он на куске дерюги («длиною семь пядей, а шириною - два локтя», свидетельствует дотошный Масуди), под голову клал щит, покрытый снятым с древка знаменем, а укрывался своим драным пестрым кафтаном, известным всему войску и никогда не латавшимся. Зато он любил поесть: каждый день для него резали двадцать овец и подавали с рисом и финиковым вареньем в пяти котлах. Ас-Саффар ел до отвала, а обильные остатки раздавал тем воинам, которые в это время сменялись с караула.
Об ас-Саффаре рассказывали, что он все решает сам и никогда ни с кем не советуется, а время, освободившееся за счет совещаний, тратит на то, чтобы лично тренировать молодых воинов. Из вьючного скота он держал при войске только верблюдов и ослов особой породы (названной потом в его честь саффарийской): им не надо задавать корма, как лошадям и мулам, они сами пасутся так, что этого им хватает.
Захватив Иран, ас-Саффар заявил, что халиф со своими обязанностями не справляется, он пьяница, грешник и зинджей одолеть не может. Князь двинулся на Ирак и дошел до Тигра, встав между городами Васитом и Багдадом со всем войском. Положение было отчаянное: лучшие войска халифата воевали на юге против зинджей, В Багдаде и Самарре начались волнения. И тут аль-Мутамид всех удивил: он оставил свои застолья, лично возглавил гвардию и вместе с братом своим аль-Муваффаком и Мусою, сыном Буги двинулся навстречу персам. Воевал он водою - благо все Междуречье держалось на густой сети каналов. С одной стороны от ас-Саффарова войска халиф велел разрушить плотины и залить расположение персидских войск, с другой - подвел к вражескому лагерю на лодках по Тигру стрелков и велел им стрелять зажженными стрелами по тем самым вьючным верблюдам и ослам и по распряженным лошадям. Скот взбесился, ринулся прочь и снес лагерь. Ас-Саффар и его люди сражались доблестно, но отступили, бросив разгромленный лагерь и пленных (включая Мухаммада Тахирида, героя обороны Багдада, захваченного при вступлении в Ирак). Князь вернулся в Иран, где через три года и умер, не пытаясь больше захватить Междуречья, а потомки его Саффариды правили в Систане еще три сотни лет, до второй половины 12 века. Государь же аль-Мутамид воротился в столицу с богатой добычей и вернулся к пирам и музыке.
Черная работа
Cтолицы аль-Мутамид защищал лично; но о том, чтобы лично вести войско на подавление мятежа черных рабов на юге, речи просто не было. А восстание зинджей было пострашнее ас-Саффарова похода.
Зинджи - негры-рабы, названные так по острову Занзибару, - как самая дешевая рабочая сила, были в огромном количестве заняты и в частных имениях, и в казенных хозяйствах на юге Ирака. Губило эти земли то же, что погубило и ас-Саффара, и то же, что эти земли кормило: оросительная система. Губительным было засоление земель; бороться с ним умели плохо, самым дешевым оказалось срывание засоленного слоя почвы лопатами вплоть до плодородного. На этой работе и использовали множество рабов - и мёрли те как мухи. Пока не явился пророк и избавитель с вдохновляющим именем Али ибн Мохаммед. Имен у него, впрочем, было много, эта авантюра стала для него не первой: он и за Алида и претендента на престол в молодости пробовал себя выдавать, но настоящие Алиды его не поддержали и даже попытались сдать аббасидским властям. У Алидов вообще было время нелегкое: по счету поколений, пора было родиться Мессии-Махди, сыну двенадцатого имама - но вот как раз при аль-Мутамиде этот двенадцатый имам еще вполне молодым умер, а с Махди вышла некоторая заминка. Шииты стали спешно решать, как это понимать и что делать, и очень быстро это привело к тому, что их более или менее единый толк раздробился на два десятка…
А сам Али ибн Мохаммед, обидевшись на Алидов, подался к хариджитам. Вполне последовательно: первые хариджиты некогда покинули, а потом убили самого халифа Али, сочтя его недостаточно праведным. Толк это был самый жесткий из исламских толков того времени, аскетичный, начетнический и воинственный. Наследственных халифов они так и не признали, мятежей подняли за это время десятки, и мятежей серьезных. «Официальные» толки омейадского и аббасидского ислама рядом с хариджитским выглядели сверхмягкими и предельно либеральными. Этот жесткий толк в сочетании с жесткими условиями жизни зинджей, к которым явился Али ибн Мохаммед, породил взрыв небывалый.
Главное положение Али было изумительно просто: «Неправедный не лучше язычника». Праведным по хариджитским меркам (а Али был последователем самых строгих хариджитов - азракитов) не был, наверное, никто в халифате: кто халифа признавал (наследственного, беззаконного, не всей исламской общиною посаженного на престол, а какими-то сомнительными тюрками!), кто судей (тоже неправедных по хариджитским меркам) слушал, кто в быту был не достаточно аскетичен. Но к зинджам, как выяснилось, это не относилось: от халифов они были страшно далеки, с судьями дела не имели (кроме как в качестве спорного имущества, скажем), а от постыдной роскоши их жизнь была дальше, чем у самых аскетичных хариджитов. «Вот вы и есть настоящие мусульмане, - сказал Али ибн Мохаммед, - а все остальные - не лучше язычников. И, как настоящие мусульмане, вы должны вести против этих язычников священную войну. Не так, как нынешние лжехалифы - которые с иноверцами договоры заключают и сами на них нападают, алкая их земель; нет, священная война, как сказано в Коране, может быть только оборонительной и только против врагов и притеснителей мусульман. Вы - мусульмане, вас притесняют; чего же вы ждете?»
И грянул бунт такой степени бессмысленности и беспощадности, какой халифат не знал ни до, ни после. Бунт на истребление: резали всех неправедных, а таковых оказывалось все больше - был случай, когда таковых обнаружили и истребили сотню тысяч за день. Чиновник, помещик, купец или крестьянин - не имело значения. Прятались по домам - не помогало; по мечетям - резали и в мечетях; кто-то бежал в пустыню, кто-то прятался днем в колодцах, а ночью вылезали и охотились на собак, крыс и людей: в пищу шло все.
Некоторым повезло; некоторым повезло сказочно. Купец ибн-Ваххаб из торговой Басры успел сесть на корабль, уплыл и не останавливался, пока не доплыл до Нанкина. В Китае он сумел себя подать, побывать на приеме у государя, получить щедрые дары и уже после окончания восстания зинджей (и совсем незадолго до того, как в Китае грянуло свое великое восстание и иноземцев с Запада начали в свою очередь грабить и резать) вернуться в Ирак. Но таких удачников было мало.
Самое нелепое, что события на юге страны в Самарре и Багдаде очень долго не принимали всерьез: ну что это за враги, негры какие-то? А когда приняли, было поздно: зинджи захватили города и крепости, население перерезали, разогнали или - а как же иначе? - обратили в рабство: работорговлю никто не отменял, это еще очень милостиво по отношению к неправедным... Вожди мятежников (и зинджи, и белые хариджиты) завели дворы, пиры и гаремы, уже ни с какой праведной аскезой не совместимые - но совмещать вполне получалось: списывалось на обстоятельства священной войны, требующей послаблений. В то же время любого из становящихся слишком сильными и опасными вождей под этим предлогом можно было объявить неправедным и поступить с ним, как с язычником. Аль-Масуди пишет: «Говорили люди о количестве убитых в эти годы Али ибн Мухаммадом, и есть преувеличивающий и преуменьшающий. Преувеличивающий говорит: “Погубил он людей столько, сколько не охватывает число и не обнимает смета, - не знает этого никто, кроме Знающего неведомое, - в захваченных им городах, селениях и поместьях, жителей которых он истребил”. И говорит преуменьшающий: “Погубил он пятьсот тысяч человек”. Каждая из сторон говорит об этом на оснонании домыслов и предположений, ибо это вещь непостижимая и непроверяемая».
Халиф послал войско - его разбили; халиф послал отборных тюрок с отборным воеводой - войско разгромили, воеводу убили; тогда аль-Мутамид поставил во главе нового войска своего брата аль-Муваффака - как правителя Ирака, в чьей области, собственно, и творилось безобразие. Тот пошел в поход вместе с молодым сыном Абу-ль-Аббасом, будущим халифом аль-Мутадидом. Война была долгой и шла с переменным успехом. Аль-Муваффак сражался лично; в одном из боев некий зиндж по имени Киртас выстрелил в него из лука со словами «Получай от Киртаса!» и ранил в грудь. Наконечник застрял в ране, она загноилась, набухла опухоль. Аль-Муваффак, человек редкой храбрости на поле боя, отчаянно боялся врачей и о том, чтобы вскрыть опухоль, не желал слышать. Он умирал, а зинджи из своего лагеря кричали: «Засолите вашего воеводу - он уже протухает!» Врачи пошли к Абу-ль-Аббасу и сказали: «Если твой отец не позволит вскрыть опухоль, он умрет; если мы попытаемся это сделать, он нас убьет». - «Придумайте что хотите, но вылечите, - сказал Абу-ль-Аббас, - я вам обещаю защиту». Один из лекарей отрастил ноготь большого пальца так, что мог спрятать за ним острое лезвие, явился к воеводе и попросил разрешения осмотреть и ощупать опухоль. «Знаю я, что ты задумал, живорез!» - рявкнул аль-Муваффак, но врач растопырил пальцы и сказал: «Сам видишь, господин - мне нечем резать». Он стал ощупывать опухол, а в подходящий миг разрезал ее скрытым лезвием и вытащил наконечник стрелы; хлынул гной, аль-Муваффак начал браниться, потом умолк, потом сказал: «Спасибо. Ты меня спас» и больше ни от какого лечения не уклонялся.
Абу-ль-Аббас поклялся отомстить Киртасу за отца и с тех пор искал его в каждом бою. Киртас был отличным воином, раз за разом отбивался и смеялся: «Эй, Билибас, если поймаешь-таки меня, можешь сделать из меня тетиву для лука!» Наконец Абу-ль-Аббас его захватил и доставил к отцу; аль-Муваффак еле глянул на пленника и велел: «Отрубить ему голову», но сын возразил: «Между нами есть одна невыполненная договоренность - отдай его мне». Он содрал с зинджа кожу, скрутил и сделал из нее тетиву. Когда аль-Мутадид сел на престол, многие вспоминали этот случай: и храбрость, и неотступность, и верность обещаниям, и лютость у него сохранились.
Государство зинджей продержалось четырнадцать лет и четыре месяца; медленно, но неуклонно аль-Муваффак отбивал город за городом, грепость за крепостью, руину за руиной. Басра была осаждена, сдаваться зинджи отказывались. Съели припасы; съели собак и кошек; началось людоедство. Остались воспоминания: женщина умирает, родичи и соседи сидят рядом и ждут, пока можно будет ее съесть, а на следующий день сестра покойной плачет: «Не дали моей сестре умереть по-человечески, разорвали на части - и меня обделили, дали только голову! Это ли справедливость?» Долго так продолжаться не могло; Басра пала, Али ибн Мохаммед был убит - кто говорит, что в бою, кто - что свои же зарезали. Но на то, чтобы восстановить оросительную систему, сил уже не хватило: солончак победил и зинджей и арабов. А Али ибн Мохаммеда на Занзибаре до сих пор немногочисленные тамошние хариджиты почитают как Святого Освободителя.
Аль-Муваффак вернулся в столицу с победой, а Абу-ль-Аббас отправился на запад, воевать с Тулунидами, правителями отколовшегося Египта и Сирии.
Куриные потроха
Брат государя считал себя (да и был, в общем-то) спасителем державы и вел себя соответственно: «Предпочел аль-Мутамид удовольствия и предался развлечениям, а брат его Абу Ахмад аль-Муваффак подчинил себе дела и устроение их.» Когда халиф попробовал вяло возразить против такого самоуправства, аль-Муваффак просто посадил его под замок и велел не обижать, а обеспечить государю должные пиры и увеселения.
Сам он, при немалой властности и крутости, был человеком по-своему застенчивым. Его личный врач (с которым мы уже сталкивались) рассказывал: «Зовет меня к себе аль-Муваффак и говорит: «Уже два года я хочу отведать одно простонародное кушанье - куриных потрохов и печенки с яйцами и луком. Но велеть поварам подать их мне неудобно - я же знаю, что по давнему обычаю потроха - их доля, мясом они кормят меня и двор, а потроха продают в свою пользу. Давай сделаем так: когда подадут курицу, ты встанешь и скажешь мне о том, что печенка с потрохами очень полезна для здоровья и ты мне ее прописываешь как лекарь. Тогда я скажу им, чтобы они ежедневно собирали немного печенки и потрохов. Для этого потребуется совсем немного, и им останется достаточно для продажи». Так и сделали, и все остались довольны, и это стало обычным делом...
Безотказное место
Аль-Муваффак умер раньше брата, и тот вернулся на престол, но дела войны и управления по-прежнему предпочитал перепоручать тем, кто лучше это умел. Абу-ль-Аббас продолжал воевать, а правили везиры; их сменилось несколько, но самым толковым оказался, пожалуй, Убайдаллах ибн Сулайман. Рвение у него было, знание дел - тоже, понимание пределов своих возможностей - лучше, чем у многих.
Вот сидит Убайдаллах в присутствии, судья передает ему прошения на подпись, приговаривая: «Если везир с помощью Аллаха может оказать такую милость». Убайдаллах подписывает, судья подает следующую бумагу: «Если везира сие не затруднит...». Следующая грамота - «если везиру будет угодно...» Внезапно Убайдаллах положил перо, взглянул на судью и сказал: «Сколько ты будешь посторять свои "Если можно, если удобно, если не трудно" и тому подобное? Тот, кто скажет тебе, что он сидит на этом месте, но хоть однажды откажется делать то, что делает - лжец. Давай сразу все прошения”. Тогда судья достал из своего рукава целую стопку грамот (а было их около восьми десятков), разложил перед везиром, и тот принялся их подписывать...
Везир и лев
Уже при аль-Мутадиде случилось так, что Убайдаллах стоял близ престола, когда халиф любовался на новых зверей для зверинца. Лев сорвался с цепи, началась свалка, Убайдаллах охнул и спрятался (некоторые говорят «прямо под трон», но под тогдашнюю халифскую почетную циновку спрятаться было нельзя - тем более что аль-Мутадид спокойно продолжал на ней сидеть). Когда льва поймали, а Убайдаллах вылез, халиф спросил: «И не стыдно тебе? Лев бы не успел до нас добраться - кто бы ему позволил?» Везир ответил: «Я не государь, а чиновник - где твое сердце спокойно, там мое безумствует». Потом друзья, в свою очередь, спрашивали его: «И не стыдно тебе? И льва испугался, и перед государем осрамился!» - «Да нет, - пожал плечами Убайдаллах. - Льва-то я не испугался - ему и впрямь никто не дал бы добраться до государя и его ближних людей. Но я знаю, что внушает страх сердцам правителей - это слишком смелые их подданные; такие приближенные долго не живут. Пусть лучше халиф считает меня трусом и растяпой, чем слишком смелым и слишком деловым человеком».
Круговая порука
Убайдаллах непрестанно грызся с соперниками за место у власти - с переменным успехом. Впадая в немилость к очередному правителю (а он чиновничал на разных постах при трех или четырех халифах), он, как правило, полагался на помощь знакомых - и не ошибался; сохранилось множество историй про то, как везир их потом отблагодарил. Впрочем, он был справедлив в этом отношении: одолев и заточив своего главного недруга, Убайдаллах прослышал, что некий чиновник из его подчиненных ежемесячно передает семье узника по сотне золотых. «Разве ты не знаешь, что такой-то - мой враг?» - вопросил везир чиновника; тот ответил: «И мой бывший начальник - так же, как совсем недавно моим бывшим начальником, сидящим в темнице, был ты, а я ровно столько же денег передавал твоей семье». Убайдаллах побагровел, помолчал, а потом сказал: «ты прав».
Убайдаллах пережил аль-Мутамида, побывал везиром и при его преемнике и оставил это место своему сыну аль-Касиму, о нем авось еще будет речь впереди, но одну историю я приведу здесь - ибо в ней Касим ведет себя совершенно в духе отца.
Благодарный ученик
Итак, юного Касима учил некий Абу Исхак Ибрахим. Однажды наставник спросил: «Что ты сделаешь для меня, если Господь возвысит тебя так же, как твоего отца, и ты станешь государевым везиром?» Тот переспросил: «А ты бы чего хотел?» Учитель представил себе самую большую сумму, какую мог и сказал: «Двадцать тысяч золотых!» - «Идет», - ответил Касим.
Через несколько лет Касим и впрямь стал везиром, на третий день пребывания в этой должности позвал своего учителя и спросил: «Абу Исхак, что ж ты не напоминаешь мне о моем обещании?» Тот ответил: «В твоей семье обещаний не забывают». - «Только вот в чем штука, - покачал головою Касим, - отец мой везирствовал при аль-Мутамиде и аль-Муваффаке и был сам себе хозяин; а сейчас на престоле аль-Мутадид, и у него по сотне глаз повсюду, а сам он государь доблестный, справедливый и праведный, но щедрость ему не свойственна и им не одобряема. Так что выдать тебе сразу все двадцать тысяч я не смогу, а только по частям. Сядь в любом месте - лучше всего близ моей приемной, - и дай знать, что любое прошение на мое имя, переданное через тебя, будет благосклонно рассмотрено. Тебе понесут прошения, ты бери деньги за хлопоты, а прошения передавай мне - и так пока не накопишь ту сумму, что я тебе обещал».
Так дело и пошло - и только иногда, заглянув в прошение, везир спрашивал Абу Исхака: «И сколько ты за это взял? Всего-то? Нет, такое грязное дело стоит дороже, ступай и запроси вдвое». Спустя несколько времени везир спросил: «Ну как, собрал ты двадцать тысяч?» Бывший учитель ответил смиренно: «Нет еще», - это было ложью, но Касим кивнул, и все продолжалось по-прежнему, только везир где-то раз в месяц повторял свой вопрос. Наконец, Абу Исхаку стало стыдно (к тому времени он собрал уже тысяч сорок), и на очередной вопрос он ответил: «О да, благодарю тебя!» Везир с облегчением вздохнул и сказал: «Ну наконец-то, а то я уж начал беспокоиться!»
На следующий день Абу Исхак явился к касиму, тот протянул руку за прошениями. «Ничего нет, - напомнил учитель, - я же уже все сполна получил...»
- О Боже! - воскликнул везир. - неужто ты думал, что я лишу тебя твоего промысла, к которому и ты привык, и люди привыкли? Вот откажешься передать от кого-нибудь мне прошение за взятку - и все решат, что ты вышел у меня из милости! Продолжай все по-прежнему - просто теперь тебе не надо давать мне отчета в том, сколько ты собрал. Думаешь, мне приятно было допытываться у тебя об этом?
(c) Kell, взято на http://wirade.ru/forum