Неделю было ветрено. Всё глуше
мир, приникая к вытяжкам, аукал,
и серый кот, бегущий краем лужи,
менял то траекторию, то угол.
А ветер был в контексте: шёл период
перемещений меж землёй и небом,
когда устало виснут на перилах,
пока сигнал для отправленья не дан.
Я уходил со сцены в закулисье
и, свет ночей не принимая на дух,
смотрел, как над домами носит листья,
не сразу признавая в них пернатых.
А ветер пел рапсодию всё ту же,
и гнулись вязы, словно перебрали,
и лунный диск, бегущий краем тучи,
сносило, словно плот на переправе.
Сценарий повторялся, впрочем, это
не порождало в зрителе заядлом
привычку равнодушно тратить лето,
ещё в сирени, но уже без яблонь.
Вот так оно и шло - всё вперемешку.
Росла гора невымытой посуды,
и ночь была не ночь, а что-то между,
и сон не до конца был сном, по сути.
И оставалось лишь одно, наверно:
смотреть в окно, превозмогая вялость,
на старый клён, бегущий краем ветра…
Под утро и того не оставалось.
Ночь, уходя, косила лунным глазом,
всё в мире примечая (не слепа ведь…)
Я засыпал, как стих свой, недосказан,
уже не в силах что-либо добавить.