Вот натюрморт: трюмо и медальон,
и отсвет дня, что был когда-то прожит,
и кажется, что пахнет миндалём,
а может, и не кажется, а может,
всё это сон, тот сон, который не
закончится до времени, до титров -
так календарь белеет на стене,
пока не снимут, все страницы выдрав;
так длится жизнь, а с нею в унисон,
мешая привкус моря и полыни,
всё то, что составляет этот сон,
меня не оставляющий поныне.
Вот натюрморт: три зеркала темны
над бабушкиным столиком, на этом
не всё: благоухают со стены
бутоны роз, написанные дедом;
мерцает брошка с камушком, едва
заметным в полумраке и тем паче
когда рассеян взгляд, густа листва
и всё воспринимается иначе.
Ещё бы не забыть упомянуть
о старом кресле, шторах жёлто-алых,
о том, что за отсутствием минут
часы считают ягоду в пиалах;
о том, что вечер, странно загустев,
вдруг замер, ошарашивая синим,
и звёзды, как бутоны на кусте,
отрадны астрономам и разиням.
Там, за домами, море. И оно,
не замечая времени, всё то же:
колеблется, разглаживая дно,
и тихо бьёт в песчаные ладоши.
Над ним стоит такая темнота,
что ангелы, в движении ретивы,
сбиваются; маяк да шум винта -
единственные их ориентиры.
Один мотив, всего один мотив,
но по ночам на опустевших пляжах
везде сидят, колени обхватив,
и море понимает эту блажь их.
Сквозь стены, и заботы, и века
оно следит, глубокое до дрожи,
как за одно мгновенье до звонка
бледнеют розы и тускнеют броши.