"Материнское поле", Часть Вторая
Вчера была на премьерном показе спектакля "Материнское поле" в филиале театра им. Пушкина, к которому были сделаны эти фотографии. Я не умею говорить правильно о тех моментах, когда плачешь навзрыд, и знаешь, что за твоей спиной и вокруг плачет вместе с тобой и весь зал, а именно так и было. Сцена исчезает, и вместо нее остается только история, та , в которой струны виолончели тихо рассказывают о боли, о том как жили, любили, погибали за родину и семью... Оттуда выходишь уже каким то другим человеком, вдруг вспомнившим что-то очень важное, близкое, сокровенное....
Опять , как и в первом посте с фотографиями из этой истории, который можно посмотреть: здесь , я не буду писать много персональных слов, лишь посоветую увидеть спектакль собственными глазами в филиале театра им. Пушкина ( Сытинский пер. 3/25) . Также в фойе театра открылась выставка моих фотографий ,сделанных к этому спектаклю.
Итак, продолжение истории:
Режиссер-хореограф: Сергей Землянский
Артисты театра им. Пушкина:
Мать- Кармакова Анна
Рева-Рядинская Наталья
Отец- Миллер Сергей
Старший сын- Моташнев Владимир
Средний сын- Плиткин Евгений
Младший сын- Кисличенко Николай
Долгирев Родион
Невестка- Лебедева Анастасия
Панина Анастасия
Мать-Земля Кармакова Анна
Рева-Рядинская Наталья
Демина Ольга
Художественный руководитель театра: Евгений Писарев
Билеты на спектакль можно заказать: на сайте театра им. Пушкина
Я: facebook\vkontakte\formspring
P.S. на фотографиях присутствует два женских состава, поэтому есть некоторое несоответствие в общем повествовании. Полагаюсь на Ваше понимание данного обстоятельства.
"- Война, мама! - услышала я его голос будто издали.
Я глянула на него, словно не понимала, что это за слово такое.
- Война? Ты говоришь, война? - переспросила я.
- Да, мама, война началась, - ответил он.
А до меня все еще неясно доходило, что таилось за этим словом.
- Как война? Почему война? Ты говоришь, война? - повторяла я это странное, это страшное слово и потом вдруг ужаснулась и тихо заплакала от пережитого страха и этой неожиданной вести. Слезы потекли по моему лицу, а женщины, глядя на меня, заголосили, запричитали." ( здесь и далее цитаты из повести Ч. Айтматова )
Может,
хотел поделиться думкой: "Вот, мол, ухожу вслед за сыновьями. Как оно там будет, суждено ли вернуться домой или же нет... Может, нынче навеки распрощаемся. Если так, то что ж, столько лет прожили мы в дружбе и
согласии. Если что, простим друг другу. Неизвестно ведь, как обернется судьба". Хотел ли он сказать эти слова или другие, кто его знает, только тогда, глядя мне в лицо, он стоял молча, прикусив губу. Мне бросилось в глаза, что в бурых усах его начал пробиваться седой волос. Раньше я этого как-то не замечала.
Вспомнила я, как мы с Суванкулом встретились на этом поле молодыми, как двадцать два года вместе трудились здесь, проливали пот, детей растили, хлеб растили, и вся наша жизнь в мгновенье предстала перед глазами. Не
думала, не гадала я никогда, что придется нам так разлучаться, быть может навсегда.
Земля затряслась под ногами, рельсы загудели. С грохотом, в дыму, в пару, с красными колесами, с жаркими огнями пронеслись два черных паровоза, за ними на платформах - танки, пушки, укрытые брезентом, подле них часовые в шубах, с винтовками в руках, мелькнули солдаты в приоткрытых дверях теплушек, и пошли - вагон за вагоном - проносить на мгновение лица, шинели, обрывки песен, слов, звуки гармоней и балалаек. Засмотрелись мы. Тем
временем прибежал какой-то человек с красными и желтыми флажками в руках, закричал на ухо:
- Не остановится! Не остановится! Прочь! Прочь с путей! - И стал
отталкивать нас.
В эту минуту раздался рядом крик:
- Мама-а-а! Алима-а-ан!
Он! Маселбек! Ах ты, боже мой, боже! Он проносился мимо нас совсем близко. Всем телом перегнулся из вагона, держась одной рукой за дверь, а другой махал нам шапкой и кричал, прощался.
- Скажи, земля родная, когда, в какие времена так страдала, так мучилась мать, чтобы только один раз, только мельком увидеть своего сына?
- Не знаю, Толгонай. Такой войны, как в твое время, мир не знал.
- Так пусть я буду последней матерью, которая так ждала сына. Не приведи бог никому обнимать железные рельсы и биться головой о шпалы.
- Когда ты возвращалась домой, еще издали можно было догадаться, что ты не встретилась с сыном. Ты была желтая, с запавшими, измученными глазами, как после долгой болезни.
- Уж лучше бы я действительно пролежала месяц в горячке.
- Бедная моя Толгонай. В тот год седина побила твою голову. А какие были прежде тяжелые и густые твои косы... Молчаливой ты стала тогда, суровой. Молча приходила сюда и уходила, стиснув зубы. Но мне-то понятно
было, по глазам видела - с каждым разом трудней и трудней становилось тебе.
- Да, мать земля, поневоле станешь такой. Если бы только я одна была - ведь не осталось ни одной семьи, ни одного человека, не схваченного за горло войной.
Я видела только Алиман. Видела ее с беспощадной ясностью. Она была страшна, с изодранным в кровь лицом, с разлохмаченными волосами, в изорванном платье. Ее удерживали женщины, закрутив руки за спину, а она
вырывалась изо всех сил ко мне и кричала так сильно, что я ничего не слышала. Я тоже рвалась к ней. У меня было только одно желание - быстрей прийти к ней на помощь. Но прошла, казалось, целая вечность, пока мы
наконец сошлись. И только тогда, когда Алиман бросилась ко мне на шею, я наконец услышала ее надсадный, хриплый крик:
- Мама, вдовы мы, мама! Несчастные вдовы! Погасло наше солнце. Черный день! Мама! Черный день!
Да, мы были вдовами. Две вдовы - свекровь и невестка, мы оплакивали свою судьбу, обнимаясь и обливая друг друга горючими слезами.
А потом проснулась, испугавшись чего-то; смотрю - Алиман появляется в дверях. Пуговицы на платье сорваны, видна голая грудь, волосы растрепаны и глаза помутневшие. Первый раз я видела ее пьяной. Переступив порог, она
зашаталась, едва не упав, схватилась за печку и замотала головой. У меня мороз пробежал по коже.
- Что смотришь? - спросила она, подняв голову. - Ну что ты смотришь на меня? Да, я пьяна. Да, я пила водку. А что мне остается делать? Кому же пить, если не мне, а? Что? Молчишь?
Молча глазами просила не напоминать ей о том, что случилось ночью, только
когда мы выходили на работу, тихо сказала в воротах:
- Прости меня, мама.
Ребенок родился, а Алиман умирала. Я успела только завернуть в подол мокрое, голое тельце, глянула, а она, мать Алиман, уже безжизненно висела на руках Бекташа. Голова откинулась набок, руки болтались как плети.
- Алиман! - вскрикнула я не своим голосом и схватила ее руку; пульс
пропадал.
В одно мгновение на глазах у меня столкнулись жизнь и смерть!
- Ты уходишь, Толгонай?
- Да, ухожу. Если жива буду, приду еще. До свидания, поле.
Опять , как и в первом посте с фотографиями из этой истории, который можно посмотреть: здесь , я не буду писать много персональных слов, лишь посоветую увидеть спектакль собственными глазами в филиале театра им. Пушкина ( Сытинский пер. 3/25) . Также в фойе театра открылась выставка моих фотографий ,сделанных к этому спектаклю.
Итак, продолжение истории:
Режиссер-хореограф: Сергей Землянский
Артисты театра им. Пушкина:
Мать- Кармакова Анна
Рева-Рядинская Наталья
Отец- Миллер Сергей
Старший сын- Моташнев Владимир
Средний сын- Плиткин Евгений
Младший сын- Кисличенко Николай
Долгирев Родион
Невестка- Лебедева Анастасия
Панина Анастасия
Мать-Земля Кармакова Анна
Рева-Рядинская Наталья
Демина Ольга
Художественный руководитель театра: Евгений Писарев
Билеты на спектакль можно заказать: на сайте театра им. Пушкина
Я: facebook\vkontakte\formspring
P.S. на фотографиях присутствует два женских состава, поэтому есть некоторое несоответствие в общем повествовании. Полагаюсь на Ваше понимание данного обстоятельства.
"- Война, мама! - услышала я его голос будто издали.
Я глянула на него, словно не понимала, что это за слово такое.
- Война? Ты говоришь, война? - переспросила я.
- Да, мама, война началась, - ответил он.
А до меня все еще неясно доходило, что таилось за этим словом.
- Как война? Почему война? Ты говоришь, война? - повторяла я это странное, это страшное слово и потом вдруг ужаснулась и тихо заплакала от пережитого страха и этой неожиданной вести. Слезы потекли по моему лицу, а женщины, глядя на меня, заголосили, запричитали." ( здесь и далее цитаты из повести Ч. Айтматова )
Может,
хотел поделиться думкой: "Вот, мол, ухожу вслед за сыновьями. Как оно там будет, суждено ли вернуться домой или же нет... Может, нынче навеки распрощаемся. Если так, то что ж, столько лет прожили мы в дружбе и
согласии. Если что, простим друг другу. Неизвестно ведь, как обернется судьба". Хотел ли он сказать эти слова или другие, кто его знает, только тогда, глядя мне в лицо, он стоял молча, прикусив губу. Мне бросилось в глаза, что в бурых усах его начал пробиваться седой волос. Раньше я этого как-то не замечала.
Вспомнила я, как мы с Суванкулом встретились на этом поле молодыми, как двадцать два года вместе трудились здесь, проливали пот, детей растили, хлеб растили, и вся наша жизнь в мгновенье предстала перед глазами. Не
думала, не гадала я никогда, что придется нам так разлучаться, быть может навсегда.
Земля затряслась под ногами, рельсы загудели. С грохотом, в дыму, в пару, с красными колесами, с жаркими огнями пронеслись два черных паровоза, за ними на платформах - танки, пушки, укрытые брезентом, подле них часовые в шубах, с винтовками в руках, мелькнули солдаты в приоткрытых дверях теплушек, и пошли - вагон за вагоном - проносить на мгновение лица, шинели, обрывки песен, слов, звуки гармоней и балалаек. Засмотрелись мы. Тем
временем прибежал какой-то человек с красными и желтыми флажками в руках, закричал на ухо:
- Не остановится! Не остановится! Прочь! Прочь с путей! - И стал
отталкивать нас.
В эту минуту раздался рядом крик:
- Мама-а-а! Алима-а-ан!
Он! Маселбек! Ах ты, боже мой, боже! Он проносился мимо нас совсем близко. Всем телом перегнулся из вагона, держась одной рукой за дверь, а другой махал нам шапкой и кричал, прощался.
- Скажи, земля родная, когда, в какие времена так страдала, так мучилась мать, чтобы только один раз, только мельком увидеть своего сына?
- Не знаю, Толгонай. Такой войны, как в твое время, мир не знал.
- Так пусть я буду последней матерью, которая так ждала сына. Не приведи бог никому обнимать железные рельсы и биться головой о шпалы.
- Когда ты возвращалась домой, еще издали можно было догадаться, что ты не встретилась с сыном. Ты была желтая, с запавшими, измученными глазами, как после долгой болезни.
- Уж лучше бы я действительно пролежала месяц в горячке.
- Бедная моя Толгонай. В тот год седина побила твою голову. А какие были прежде тяжелые и густые твои косы... Молчаливой ты стала тогда, суровой. Молча приходила сюда и уходила, стиснув зубы. Но мне-то понятно
было, по глазам видела - с каждым разом трудней и трудней становилось тебе.
- Да, мать земля, поневоле станешь такой. Если бы только я одна была - ведь не осталось ни одной семьи, ни одного человека, не схваченного за горло войной.
Я видела только Алиман. Видела ее с беспощадной ясностью. Она была страшна, с изодранным в кровь лицом, с разлохмаченными волосами, в изорванном платье. Ее удерживали женщины, закрутив руки за спину, а она
вырывалась изо всех сил ко мне и кричала так сильно, что я ничего не слышала. Я тоже рвалась к ней. У меня было только одно желание - быстрей прийти к ней на помощь. Но прошла, казалось, целая вечность, пока мы
наконец сошлись. И только тогда, когда Алиман бросилась ко мне на шею, я наконец услышала ее надсадный, хриплый крик:
- Мама, вдовы мы, мама! Несчастные вдовы! Погасло наше солнце. Черный день! Мама! Черный день!
Да, мы были вдовами. Две вдовы - свекровь и невестка, мы оплакивали свою судьбу, обнимаясь и обливая друг друга горючими слезами.
А потом проснулась, испугавшись чего-то; смотрю - Алиман появляется в дверях. Пуговицы на платье сорваны, видна голая грудь, волосы растрепаны и глаза помутневшие. Первый раз я видела ее пьяной. Переступив порог, она
зашаталась, едва не упав, схватилась за печку и замотала головой. У меня мороз пробежал по коже.
- Что смотришь? - спросила она, подняв голову. - Ну что ты смотришь на меня? Да, я пьяна. Да, я пила водку. А что мне остается делать? Кому же пить, если не мне, а? Что? Молчишь?
Молча глазами просила не напоминать ей о том, что случилось ночью, только
когда мы выходили на работу, тихо сказала в воротах:
- Прости меня, мама.
Ребенок родился, а Алиман умирала. Я успела только завернуть в подол мокрое, голое тельце, глянула, а она, мать Алиман, уже безжизненно висела на руках Бекташа. Голова откинулась набок, руки болтались как плети.
- Алиман! - вскрикнула я не своим голосом и схватила ее руку; пульс
пропадал.
В одно мгновение на глазах у меня столкнулись жизнь и смерть!
- Ты уходишь, Толгонай?
- Да, ухожу. Если жива буду, приду еще. До свидания, поле.