Пол Остер. Смерть сэра Уолтера Рэли
(Если нужен контекст, про сэра Уолтера - можно тут глянуть: https://www.academia.edu/12900756/Игра_о_сэре_Уолтере_Рэли_славном_его_возвышении_и_трагическом_его_конце )
Тауэр - это камень и одиночество камня. Это черепная коробка, обступившая человеческое тело, внутри же бьется живая мысль. Но мысли никогда не суждено эту стену преодолеть. Стена никогда не рухнет, даже если пытаться разнести ее молотом взгляда. Ибо взгляд этот - взгляд слепца, и даже если взгляд этот видит, то лишь потому, что научился видеть там, где нет света. Здесь нет ничего кроме мысли, а мысль - ничто. Человек - камень, который дышит, и ему суждено умереть. Смерть - это единственное, что его ждет.
Тем самым, суть проблемы: жизнь и смерть. Собственно, даже - смерть. Тот, кто жив - действительно ли он проживает жизнь от начала до самой до смерти, или же смерть - это просто мгновение, когда останавливается жизнь. Доказательство здесь - поступок, причем поступок, опровергающий всякое словесное доказательство. Ибо мы никогда не способны высказать то, что хотим, а все, что говорится, говорится в осознании нашего безнадежного провала. Все - лишь игра мысли.
Несомненно одно: этот человек умрет. Тауэр непроницаем, толща камня не имеет пределов. Что до мысли, ей свойственно определять свои пределы, и мыслящий человек порой может превзойти самого себя, даже если все пути для него перекрыты. Он может низвести себя до камня, а может написать историю мира. Если все возможности перекрыты, все вновь становится возможным.
Поэтому Рэли. Или жизнь, прожитая, как заключенный с самим собой пакт о самоубийстве. Перед нами своего рода искусство - если его можно назвать искусством - жизни. Отнимите у человека все, и человек продолжит существовать. Если он способен жить, он способен умереть. А когда у него не останется ничего, он знает, как не отводить взгляда от стены перед ним.
Это смерть. И мы говорим «смерть», словно намерены поведать о сущности, знать которую нам не дано. И все же мы знаем ее, и знаем, о том, что знаем это. Ибо полагаем это знание неопровержимым. Это вопрос, на который не приходит ни одного ответа, и он ведет нас к множеству вопросов, а те, в свою очередь, ведут нас обратно к тому, что знать нам не дано. Мы можем вопрошать сколько угодно, но встает вопрос - о чем именно нам вопрошать. Ибо суть не только в жизни и смерти. Это смерть, и это - жизнь.
Каждое мгновение открывает возможность для появления того, чего нет. Из каждой мысли рождается ее противоположность. Из смерти он увидит, как выглядит жизнь. Точка, куда мы пришли дарит нам цель, к которой можно двигаться дальше. Америка. И на пределе мысли, там, где новый мир превращает в ничто мир дряхлый и старый, присутствует точка, призванная обозначить локализацию смерти. Он уже коснулся тех берегов, и это видение будет преследовать его до самого конца. Это Рай, Сад перед Грехопадением, и здесь зарождается мысль о том, что пределы дальше, чем простирается понимание любого из нас. И этому человеку суждена смерть. Он не просто умрет - он будет убит. Ему отрубят голову топором.
Вот так это начинается. И так кончается. Все мы знаем, что когда-то умрем. И если есть истина, с которой мы проживаем жизнь, она состоит в одном: нам суждено умереть. Но мы можем задаться вопросом - как и когда, а за ним последует и другой: выбор момента нашей смерти - принадлежит ли он одному лишь Богу? Христианин ответит: нет; но «нет» ответит и самоубийца. И тот, и другой говорит, что выбор остается за ним, и каждый осуществляет свой выбор, по факту веры или ее отсутствия. Но как быть с этим человеку, который далек и от веры, и от безверия? Он бросит себя в жизнь, проживет ее во всей полноте, а затем придет к концу. Ибо смерть - глухая стена, и никому не дано пройти сквозь нее. Потому не будем задаваться вопросом: есть у нас выбор или нет. Для кого-то - да, для кого-то - нет. Все зависит от того, кто выбирает и зачем. Для начала мы должны найти точку, где мы предоставлены самим себе, и тем не менее - присутствуем в ней вместе с другими - назовем это точкой, где мы обретаем конец. Это стена и эта истина, с которой мы оказываемся лицом к лицу. Вопрос: с какого момента человек начинает видеть эту стену?
Взглянем на факты. Тринадцать лет в Тауэре. Потом - последнее путешествие, на Запад. Виновен он был, или нет (а он был невиновен) - в свете приведенных здесь фактов неважно. Тринадцать лет в Тауэре, и человек постигает, что такое одиночество. Он постигает, что он ни что иное, как тело, и постигает, что он ни что иное, как разум, он постигает, что он ничто. Он может дышать, может ходить, может говорить, может читать, может писать, может спать. Может считать камни. Может быть камнем, который дышит, а может писать историю мира. Но в любое из этих мгновений он пленник других, его воля не принадлежит ему. Ему принадлежат только его мысли, и он наедине с ними, как наедине с тенью, которой стал. Тем не менее, он жив. И он не только жив - он жив во всей полноте той меры, которую допускают границы, положенные ему. И много больше. Ибо образ смерти, как бы то ни было, заставляет его искать - жизнь. И ничего не меняется. Ибо единственное, что ждет его - это смерть.
Но это не все. Наше размышление о фактах следует продлить много дальше. Ибо наступит день, когда ему разрешат покинуть Тауэр. Он на свободе; тем не менее, он не свободен. Полнота прощения будет дарована лишь при одном условии: он выполнит то, что выполнить невозможно. Жертва подлейшей политической интриги, самой тупостью неправосудного решения превращенный в берсерка, он получает шанс нанести последний удар, и совершает великолепнейшую ошибку: наблюдать ее - поистине, садистское удовольствие для его тюремщиков. Прозванный в свое время Лисом, сейчас он подобен мыши, попавшейся в лапы кошке. Король повелевает ему отправиться в земли, по праву принадлежащие Испанской короне, вывезти оттуда испанское золото и при этом не вступать в конфликты с испанцами и не провоцировать их на какие-либо ответные меры. Обвиненный тринадцать лет назад в заговоре в пользу Испании и брошенный по этому обвинению в Тауэр, сейчас он выслушивает указания, на фоне которых те обвинения - сущая нелепица. Но ему не до смеха.
Можно предположить: он знал, что делал. Или полагал, что способен выполнить намеченное, или же соблазн нового мира был столь велик, что он просто не мог ему противостоять. Как бы то ни было, теперь это не имеет значения. Все, что могло пойти не так, с самого начала шло не так, путешествие обернулось катастрофой. Когда позади тринадцать лет одиночества - не так легко вернуться в мир людей; если же ты не молод, сделать это еще труднее. А сейчас он - старик, ему за шестьдесят; тюремные грезы, в которых он видел себя, совершающим славнейшие из деяний, обернулись прахом. Команда восстает против него, золото не найдено, испанцы враждебны. И главное, хуже чего уже быть не может: убит сын.
Отнимите у человека все, и человек продолжит жить. Но это «все» одного человека не равно «всему» другого, и даже самый сильный из нас имеет уязвимое место. Для Рэли таким местом боли был сын, - одновременно и символ его беспредельной стойкости, и семя всего, что осталось несвершенным. Это была уязвимость извне, мальчик станет для отца приговором судьбы. Он был рожден в любви, но оставался живым доказательством похоти - дикой похоти мужчины, готового из-за зова тела поставить на кон все. Но тем не менее эта похоть - любовь, и такая любовь - редкость, она во всей полноте раскрывает, чего стоит этот мужчина. Ибо кто станет амурничать с фрейлиной королевы, если не готов при этом поступиться своим положением при дворе, честью, добрым именем. Фрейлины - представительницы самой королевы, и ни один мужчина, даже сверх меры обласканный королевской милостью, не может не то что обладать ими, а просто подойти к ним без королевского соизволения. И все же - он не выказывает и тени раскаяния; что ж, в очередной раз он легко отделался. Ибо немилость не влечет за собой позора. Он любит эту женщину, он продолжает любить ее, она становится самой сущностью его жизни. И в его первом изгнании - пророчестве об изгнании последующем, у них рождается сын.
Мальчик растет. Растет совершенно неуправляемым. Отцу остается лишь слепо его обожать - и отчаянно за него волноваться, толковать об умеренности, согреваясь пламенем родной крови и плоти. Он сочиняет поразительное стихотворение-предупреждение для мальчика - одновременно и оду случаю и отчаянный протест против неизбежного, пытаясь докричаться до сына: если тот не изменит свою жизнь, в конце его ждет - «струной веревка, и юнцу конец» [1], сынок же смывается с Беном Джонсоном в Париж, чтобы кутить там напропалую. И отец ничего не может поделать. Остается одно - ждать. Когда ему, наконец, позволят выйти из Тауэра, он берет сына в путешествие. Ему нужно, чтобы тот был при нем, нужна его поддержка: ему нужно чувствовать себя отцом. Вот только в джунглях этого мальчика убивают. Сын кончил именно так, как и предсказывал отец, хуже - отец невольно стал его палачом.
А смерть сына есть смерть отца. Этот человек умрет. Экспедиция провалилась, и даже не стоит помышлять о милости. Англия означает топор палача - и тайное злорадство короля. Глухая стена достигнута. И все же, он возвращается. В точку, где единственное, что его ждет - смерть. Он возвращается, когда все говорят ему: беги и спасай свою жизнь, или умри, взяв свою смерть в свои руки. Ибо, если не остается ничего иного, каждый сам волен выбрать миг смерти. Но он возвращается. И тем самым вопрос: зачем пересекать океан лишь во имя того, чтобы явиться на свидание со смертью?
Мы, конечно, можем, как иные, сослаться на безумие. Или на храбрость. Но вряд ли все эти ссылки имеют хоть какое значение. Потому что слова здесь начинают оборачиваться провалом. И даже если нам удастся сказать то, что мы стремимся выразить, все это говориться в осознании нашего провала. А тем самым, все это - пустые измышления, не более того.
Если искусство жизни и впрямь существует, у человека, превратившего ее в акт творения, в самом начале присутствует осознание того, каким должен быть конец, и каждый вздох - это черта, которую он наносит на холст своей жизни, и каждая такая черта приближает его к концу. Он живет, но также он и умирает. Ибо ничто из трудов его не останется незаконченным, даже тот труд, который он отверг.
Большинство людей отвергает собственную жизнь. Они живут, покуда не обнаружится, что в них нет жизни: мы называем это смертью. Ибо смерть - глухая стена. Человек умирает, это значит: больше он не живет. Но это не означает - вот она, смерть. Ибо смерть есть, только когда мы смотрим на нее и ее проживаем. И с определенностью мы можем сказать одно: лишь тот, кто живет свою жизнь во всей полноте, способен разглядеть собственную смерть. Мы и вправду можем сказать то, что хотим сказать. Ибо именно здесь слова оборачиваются провалом.
Каждый приближается к этой стене. Один оглядывается назад, чтобы в конце получить удар в спину. Другой бредет вслепую, закрыв глаза от ужаса при одной мысли об ждущей где-то там стене - всю свою жизнь он двигается наощупь, ведомый страхом. Третий же видит эту стену с самого начала, и хотя страх его - не меньше, он приучает себя смотреть ему в лицо и идет с открытыми глазами. Всякое действие, вплоть до самого последнего, просчитано, ибо кроме этого ничто не имеет значения. Он живет потому, что готов умереть. И он касается глухой стены.
Поэтому Рэли. Или искусство жить как искусство умирать. Потому Англия - и потому топор палача. Ибо дело не только в жизни и смерти. Это смерть. А это жизнь. И мы действительно можем сказать, то, что мы говорим.
Пер. А. Нестерова
[1] Из стихотворения Уолтера Рэли «Сыну» в переводе Бориса Пастернака.