Оскар Шиндлер и безупречный моральный облик

[istarni]

В смысле морального облика он был очень так себе человек. Ну обаятельный, да, с любовницами джентельмен, везде любимец, душа любой, самой отвратной компании. Но - все говорили - пройдоха, взяточник, на руку нечист, вообще-то шпион и биография мутная,  работать не умеет, бизнес вести не умеет, только пускать пыль в глаза, пил с упырями, деньги нажил с упырями на рабском труде, и вообще, что вы нам за сказочки рассказываете о подвигах этого мутного типа?
В качестве Праведника Мира его тоже - при жизни - не утвердили, хотя кандидатуру рассматривали одной из первых: первые Праведники Мира должны были бы быть примером, моральным образцом… А небезызвестный герр Оскар Шиндлер был кем угодно, но не моральным образцом.



Небезызвестный он, конечно, потому, что фильм Спилберга и его семь “Оскаров”,  но фильм появился, потому что австралийский писатель Томас Кенилли написал книжку, а книжку Кенилли написал, потому что услышал от выжившего из “списка Шиндлера” историю, и история его захватила. Человек - черти что, методы спасения - черти как, а результат - 1200 жизней. А в настоящий момент - имхо, и вполне образец того, как на доброй стороне может оказаться примерно любой, даже очень мутный тип со стремной биографией, и пригодится может какая угодно натура, включая в том числе склонность к сомнительным схемам, любовь к выпивке и умение выгодно дружить с упырями.

Итак, предыстория великих подвигов героя скорее пестрая, чем вдохновляющая: родился в Судетах в семье промышленника, в детстве вроде как дружил с детьми местного рабби (но у кого из немцев не было друга-еврея?), с юности любил выпить и погонять на мотоцикле, рано женился и жене изменял, в родном городке быстро получил репутацию мошенника, был завербован в абвер, вовлек в это дело жену Эмили и вполне вдохновенно шпионил, попался на мелочи, за государственную измену он был приговорен к смерти - и спасся только потому, что гитлеровская Германия оккупировала Судеты - “по легкомыслию стал мучеником”, как позже вспомнит он.

“Он совершенно не был "непатриотичным малым", как предполагается, например, в случае социалистов. Нет, он был немецкий патриот, который ещё до войны работал в абвере адмирала Канариса и из-за этого сидел в чешской тюрьме. Он хотел видеть великую и сильную Германию, но не мог понять, почему евреи должны быть уничтожены”, вспоминает Мечислав (Митек) Пемпер, один из "евреев Шиндлера" (и один из его помощников).

Героем для новой оккупационной администрации Шиндлер выходит из тюрьмы, продолжает, кстати, шпионить - помните гляйвицкий инцидент, провокацию, начавшую вторую Мировую, немецкие солдаты, переодевшиеся в форму поляков? Польскую униформу, судя по всему, раздобыл для немцев именно Шиндлер. В Кракове он оказывается “из-за коммерческих интересов”, присматривается к делам, покупает фабрику “Эмалия” как-то не очень чисто, совершенно не гнушаясь общаться, шутить и пить с бывшими еврейскими банкирами и своими еврейскими служащими, вроде того же бухгалтера Ицхака Штерна… Но, в общем, тоже не особая заслуга - не гнушаться пить с теми, кто и сколотил твое богатство.

Работодатель он, судя по всему, был щедрый. Оставив все бизнес-дела Штерну и другим управляющим, Шиндлер устраивает для детей своих польских работников печи в цехах, больничку, детскую площадку, и двойные порции на праздники - и оставляет добрую память, так что по итогам многочисленных споров о том, был ли герр Шиндлер герой или оппортунист или шпион или все вместе, одна из бывших польских рабочих его фабрики напишет, что что же вы поляков не спросили, мы о нем можем сказать только хорошее.

Но, можно возразить, хорошо быть хорошим и не замечать расовой идеологии, когда ты хозяин жизни, у тебя - все возможности, и война работает на тебя. Разные люди вспоминают разные моменты - с каких пор, (как им казалось) для Шиндлера наступил перелом, и хорошесть с барского плеча постепенно оказалась смертельно опасным для него - и спасительным для окружающих его - делом. Штерн вспоминает о том, что Шиндлер переменился после убийства детей из “Киндерхайма” - детского сада в гетто. Кто-то вспоминает другие убийства и казни, кто-то - уничтожение самого гетто. А война, между прочим, идет, и дела у краковских евреев все хуже. Гетто уничтожено, тысячи убиты, оставшиеся переведены в трудовой лагерь Плашов. Еврейские рабочие Шиндлера оказываются там же, и он тратит немало сил, пытаясь вытащить то одного, то другого от расправы. А смерти и казни - за любой пустяк, не тот взгляд, недостаточное усердие: комендантом в лагере - садист, сибарит и любитель классической музыки гауптштурмфюрером СС Амон Гет (тот самый; в фильме, на самом деле, садизм еще сильно смягчили).

***
Мы точно знаем, что, помимо всего прочего, с 1942 года Шиндлер становится двойным агентом, начинает работать на Ваад и Еврейское агентство, в 1943 встречался с лидерами венгерских сионистов, информируя их о положении в Польше.

Сохранился протокол этого разговора - “беседы с господином Х”. Шиндлер - а это и есть господин Х - в 1943 году еще вполне подходит под определение, которое ему дал один из его еврейских друзей юности - “это был судетский фашист, верный линии партии во всем, кроме расового вопроса”.
Итак, господин Х говорит о том, что победы вермахта блистательны и Германия могла бы выиграть войну, но политика в отношении побежденных народов - это ошибка. “Разбивать младенцам головы сапогами - это не военное искусство”. (У представителей ВААД свое мнение о блистательных победах вермахта, они специально помечают, что мнение есть и оно рвется из груди, но сейчас не время заводить полемику).

Господин Х рассказывает об уничтожении гетто, о лагерях смерти, о том, что большинство детей до 14 лет и стариков после 50 лет отправили в газовые камеры. Шиндлер еще и устраивает своим контактам из Палестины “экскурсию” в рабочий лагерь Плашов, выдав их за очень важных господ, немецких промышленников. У них швейцарские паспорта и миниатюрная камера; заключенный Штерн проводит экскурсию, но у него то и дело развязываются шнурки. Это кодовый знак - смотрите внимательнее - и шнурки у Штерна развязываются на массовом кладбище, на месте казней-аппельплатце, на каждом шагу. И - потом - Шиндлер становится, по сути, двойным агентом ВААД, скрупулёзно передавая в лагерь Плашов врученные ему агентством деньги.
Помогает “своим” рабочим по мелочам, находя документы, пристраивая на работу члена семьи и т.д. Потом продляет существование трудового лагеря Плашов - когда становится понятно, что в войне для Германии случился невыгодный перелом, и лагерь хотят ликвидировать, а всех заключенных в нем - в Аушвиц.
Метек Пемпер, молодой секретарь коменданта Гета, советует Шиндлеру завести отдел вооружений - “вы не сможете говорить о ценных работниках и усилии для войны, если производите посуду” - и просит его прислать таблицы продукции, и подделывает таблицы, и когда в Плашов является высокопоставленная делегация, возглавляемая однофамильцем генералом Шиндлером, то в цеха они приходят уже навеселе стараниями Шиндлера, то в старых цехах усилиями Пемпера и Шиндлера вырубается свет, при свете фонариков все кажется очень внушительно, Шиндлер уводит их отмечать дальше….
Плашов получает особый статус, Hausentratienlager, что обеспечивает его дальнейшее существование.
(Выбор - тот еще. Если лагерь будет существовать дальше, это значит, что садизм, избиения, голод, случайные убийства будут продолжаться и дальше. Но альтернатива - газовые камеры и Аушвиц).
(Комендант Гет не против, даже за. Если лагерь будет дальше существовать, он и дальше сможет наживаться на черном рынке и стоять во главе своего маленького черного королевства).

***
Вот тут-то, наверно, одна и развилок, одно из различий между гуманизмом предпринимателя, который делает дело на войне и рабском труде, но все же не выносит смертей и старается защитить своих рабочих - и тем полным безумием, которое будет творить герр Шиндлер. Потому что, разумеется, до сих пор у него были союзники, или хотя бы единомышленники, тоже владельцы фабрик (и потом - лагерей), которые хотели как-то защитить своих рабочих. В Кракове это был предприниматель Мадрич, владелец успешной текстильной фабрики.
Мадрич тоже пытается продлить существование своей фабрики. Когда в 1944 году из-за наступления союзников Плашов сворачивают - уничтожают - окончательно, когда Шиндлер правдами и неправдами и взятками своим друзьям в СС от Кракова до Берлина добивается разрешения перевести свою фабрику и своих рабочих подальше от линии фронта как “особо важное для обороны предприятие”, То же самое разрешение пытается получить и Мадрич, подает запрос - и получает отказ, и прекращает попытки, и уезжает из Кракова.
Большая часть его рабочих погибнет; те, кто выживут, будут вспоминать его доброту и говорить, что без у Мадрича они сохранили здоровье и так смогли пережить последние месяцы до конца войны…

(Потом это Мадриду будут припоминать и Шиндлер, и управляющий Мадрича Раймунд Титч. “Я помню - “милый Оскар, хватит меня уговаривать, это безнадежное дело, я на это не потрачу и цента!”, - с горечью бросает Шиндлер; Титч более сдержан: Мадрич “был в спокойствии и безопасности, и у него не было намерения подвергать опасности себя, свою жизнь и свои деньги, на что он обрек бы себя, сделав этот опасный шаг”.)
Но Шиндлер - незнамо как, через взятки, пьянки, черный рынок, умение завязывать знакомства и находить союзников - это разрешение получает. И вот тут возникает необходимый для перевозки рабочих и увековеченный в фильме Список.
Шиндлер, разумеется, не диктует все тысячу имен по памяти, как показано в фильме - но дает общие указания. Сначала вписывает своих друзей и знакомых - Ицхака Штерна, Абрахама Банкера, их семьи, музыкантов Рознеров и их семью, знакомых ему и спасенных им Левартова, Перльманов, Данцингеров… Он хочет вытащить “своих” - рабочих “Эмалии” и их семьи (и это безумный, счастливый случай в то время и место - возможность выжить семьей). Но в квоте имен еще есть места - и в последний момент вместе с Раймундом Титчем они вписывают в список еще шестьдесят людей из фабрики Мадрича как “заводских портных”. Как вспоминает Титч, Шиндлер до последнего не знал, получит ли разрешение на перемещение фабрики, дело происходило на шумной вечеринке, список нужно было подавать в тот же вечер - и Титч кидается к Шиндлеру, и они с Шиндлером, сидя в углу среди дыма и пьяных голосов, вспоминают еще, еще имена, пытаясь не ошибиться в написании польских фамилий (это путевка в жизнь, и Титч потом клянет себя за то, что было сложно вспоминать имена среди шума и пьяни). На этой вечеринке “большие шишки” из СС, благодушные от алкоголя - и Шиндлер убедит их подмахнуть и разрешение и на эти шестьдесят два имени.

(В 1960е годы Шиндлер и Мадрич будут говорить друг о друге без особой любви. В отличие от Шиндлера, Мадрич сумел устроить свою жизнь после войны, Мадрич в самом деле умеет вести дела; выжившие рабочие с фабрики Мадрича вспоминают о нем только доброе; еще летом 1946 года Мадрич издаст статью “Люди в беде!”, в которой расскажет о своей помощи евреям во время войны. После нескольких своих послевоенных банкротств Шиндлер тем более уверен, что весь успех Мадрича - на кровавые, во время войны заработанные деньги, что Мадрич сдался и свалил, когда было еще удобно. “Кто бы решился меня осудить, если бы я после опасного заключения в гестапо отправился бы в Швейцарию с моими деньгами? Если бы из рабочих моей фабрики кто-то выжил, они бы сказали: “Да, он был вполне достойный человек; жаль, что ему пришлось сбежать!” Я знаю некоторых “вполне достойных”, которые сейчас живут намного лучше меня, но в решающий момент дали слабину - и хотя сотни их рабочих утонули в грязи Штуттгофа, были замучены в Маутхаузене - эти “вполне достойные” гордо шагают по жизни, еще бы, они поступали по-человечески, пока еще было возможно быть человеком, и прекратили попытки, когда это стало безнадежно....” (Из письма доктору Бал-Калдури в Яд ва-Шем, с. 3).

А Мадрич - Мадрич, кажется, до зубного скрежета не выносит, когда ему припоминают фабрику Шиндлера. Потому что Мадрич _в_самом_деле сделал все, что мог, сделал больше, чем 99% процентов немцев на его месте - кормил и лечил своих рабочих, обеспечив работой и “картой жизни” 900 человек в фабрике на 300 швейных машин, вытаскивал детей из гетто, пытался перевезти свою фабрику в Моравию, как Шиндлер, и получил отказ, потому что Шиндлер делал оружие, а у него была текстильная фабрика, и униформы в 1944 году военному инспекторату уже были не нужны, и что он еще мог сделать с этим отказом?! … - и в интервью для документального кино в 1970х годах взрывается, что, вообще-то, он сделал не меньше Шиндлера, и рабочие его фабрики до сих пор его благодарят и на Рождество присылают ему открытки…)

***

А Шиндлер, уж незнамо как, остается до конца. Стелла Мюллер описывает, как на Новый год - это был 1945 - они пригласили его в цех и вручили букет цветов, сделанных из железа. "Шиндлер не мог скрыть того, как он тронут и сказал: "Пока я жив, вы тоже будете живы, война скоро закончится. Попробуем пережить её и не дадим трудностям одолеть нас, даже недостатку еды. Верьте мне до конца." Люди плакали и благодарили его. Его голос сорвался. Он быстро пошёл прочь с этим необычным букетом. На пути к выходу он сказал, что в этот день нам не нужно работать."

И он в самом деле останется с ними до конца, до конца войны и пять минут после того. У него есть хорошая вилла в Брюннлице, недалеко от новой фабрики - но все девять месяцев они с Эмили не проведут там и ночи, будут спать в комнатке за стеной фабрики, потому что его рабочие очень боятся его отлучек. Каждый раз, когда он уезжает с фабрики, что-то случается, зверствуют охранники, приезжает какая-то инспекция, и только Шиндлер может их заболтать, отвлечь, не дать им убить его людей в последние месяцы войны. А какие-то бытовые проблемы случаются каждый день. Нет еды, постоянно нет еды, в лагере голод - лагерю выделяют продовольствие на 500 человек, а там 1200 и еще сотня гарнизона СС, который Шиндлеру тоже нужно за свои деньги кормить и держать в довольстве. В Моравии невозможно ничего купить, даже на черном рынке; для проезда в Краков нужны разрешения - Моше Бейски, будущий верховный судья Израиля, подделывает печати, и Шиндлер, размахивая поддельными удостоверениями, разъезжает по окрестностям в поисках продовольствия (не забывая заглянуть к очередной любовнице) однажды, опять же с поддельной печатью, обчищает разбомбленный склад с ящиками сигарет. Сигареты - ценная валюта, их можно обменять на что угодно.
К нему добирается доктор Штейнберг из соседнего лагеря - там голод, из заключенных выжимают последние силы - и Шиндлер придумывает схему, как без подозрений делиться продовольствием. Одна из заключенных женщин в Брюннлице беременеет, что значит смерть для нее и ребенка - и Шиндлер на черном рынке за бешеные деньги покупает хирургические инструменты, чтобы доктор Биберштейн мог сделать аборт и так спасти жизнь матери. Шиндлер же заключает сделку с местным гестапо о том, что ему-де так не хватает рабочих сил - пусть пойманных беглецов из концлагерей не расстреливают, а отправляют к нему, разумеется за большую плату. И так в лагере появляются еще двадцать человек.

При этом он остается самим собой и проблемы решает - по своему. Женщины-заключенные жалуются ему на жестокость одной из женщин-охранниц; ничего, говорит герр Шиндлер, я эту проблему решу. Через пару дней отчитывается: проблема решена, но могли бы его предупредить, что эсэсовка так воняет - он бы ее задобрил каким-нибудь другим способом!

***

Итак, на него сыплются постоянные инспекции из СС и военного инспектората, доносы от лица возбужденной местной общественности; вызовы в суд от братьев Гофманов, которым принадлежит здание фабрики и которые не хотят терпеть у себя евреев; притом начальник гарнизона СС комендант Лейпольд, типичный дубоголовый нацист, все время хочет кого-нибудь расстрелять за недостаточное усердие, и Шиндлеру приходится вмешиваться, иногда в последний момент.

И при этом фабрика вооружений за девять месяцев своего существования не производит ни-че-го. Фабрика и ее рабочие существуют только потому, что они должны делать вооружение на защиту рейха - и при этом не производят ни одного работающего снаряда. Итак, еще инспекции из военного инспектората, злые письма от других военных заводов и требования выплатить неустойку, еще инспекции по контролю качества…
Герр директор как обычно напаивает проверяющих и горячо жалуется на “начальные трудности” и некачественное оборудование - когда он все наладит, он уж выдаст рекорд! В цехах все выглядит внушительно, но настройки станков сдвинуты на доли миллиметра, датчики показывают одну температуру, а на самом деле на сотни градусов меньше.
Когда инспекций нет, триста женщин вяжут из ворованной из фабрики братьев Гофманов колючей шерсти свитера и штаны себе и рабочим (Когда братья Гофманы обнаруживают воровство, на Шиндлера падает очередной донос и проверка из гестапо, он как обычно откупается и платит неустройку; блеф продолжается).

“В Брюннлитце было 1100-1200 евреев, еще и чехи, и поляки. Но оборот был 0,0, мы ничего не поставляли, мы просто больше не хотели, и Оскар Шиндлер больше ничего уже не хотел, но чтобы лавочка не накрылась, мы подделывали таблицы - по документам мы все производили, просто не поставляли ничего готового” (Метек Пемпер, из воспоминаний).  В результате Шиндлер закупает на черном рынке снаряды у других производителей, и в Бриннлице их переупаковывают и выдают за свои.
И когда в день рождения Шиндлера приходит очередная гневная телеграмма о том, что его продукт опять провалил контроль качества, герр директор приходит в восторг: “Это лучший подарок на день рождения - теперь я знаю, что моя продукция никого не убьет!”

…И тут читателя выносит в астрал. Кажется - хочешь ты спасти своих людей, можешь ты их спасти, только делая снаряды, ну делай снаряды, все равно война идет к концу! Но нет, герр директор больше не играет в эти игры.
Это - и еврейское кладбище. Вспоминая о той зиме в Бриннлице, многие из бывших рабочих Шиндлера вспоминают как самый …необычный? бескорыстный? человечный его поступок - спасение умирающих из Голешова. При уничтожении лагеря сотню человек в вагонах для скота возили восемь или девять дней в сильный мороз, а потом отцепили вагоны и бросили умирать; Оскар и Эмили Шиндлер забирают их себе, платя, разумеется, как за “ценных рабочих”. Двери вагонов замерзли - не открыть; шестнадцать человек умерли, остальные - живые трупы…

Итак, представим себе: голодная, холодная зима конца войны, зима 1944-45 года. В ста километрах от газовых камер Аушвица копают могилы в мерзлой земле, обмывают и готовят к погребению замерзшие тела мертвецов, рабби Левартов читает кадиш. Шиндлер договорился с местным священником и купил участок земли для еврейского кладбища за церковной оградой. Похороны длятся два дня. Эмили Шиндлер в самодельной больнице с ложки кормит выживших - “они так давно голодали, они разучились есть”. Эти два дня герр директор Шиндлер спаивает весь гарнизон СС и особенно коменданта, чтобы тот не помешал похоронам. Да, и потом нанимает отставного СС-овца, чтобы, значит, присматривал за кладбищем, и весной тот высаживает на могилах цветочки.
При этом до конца играет роль отъявленного нациста. Одна из спасенных девушек, Стелла Мюллер-Мадей, припоминает: однажды на одной из вечеринок пьяное в дупу местное начальство, хлопая Оскара по плечу, советует ему: “слушай, Осси, дела плохи, пора уже тебе ликвидировать твой лагерь!” - “Нет уж! - ревет герр директор, обладающий способностью пить без конца и не пьянеть. - Я еще выжму из этих еврейских свиней все до последнего на благо рейха!” Благородное собрание проникается, хлопает герра директора по плечам и провозглашает за него тост - мол, всем пример Оскар Шиндлер, искренний патриот! - У Шиндлера слезы на глазах; немцам кажется, что он тронут такой похвалой; подслушавшей Стелле кажется, что Шиндлер едва удерживается от смеха. (Тут, впрочем, пробирает уже скептического биографа, который и приводит эту историю - может, слезы на глазах были оттого, что герр директор не мог уже изображать из себя нациста, вообще не мог уже слушать про еврейских свиней - но приходилось…)
Таким же образом - играя роль нациста - взяткой и пламенной речью добывает оружие у шефа всей полиции Моравии оберштурмфюрера Раша - якобы чтобы защититься от неизбежного восстания своих еврейских рабов. Добывает и…раздает своим евреям. Чтобы если их в конце войны кто-то будет пытаться расстрелять - было чем стрелять в ответ.

В последние недели войны ему ложится на стол телеграмма об “окончательном решении” - свернуть лагерь и уничтожить всех его обитателей. Комендант Лейпольд вполне способен выполнить приказ - и герр Шиндлер придумывает способ избавиться от коменданта. Напаивает его, ведет речь о том, что нужно же бороться за Рейх с оружием в руках и подсовывает ему лист бумаги - якобы приказ о ликвидации лагеря. Лейпольд подмахивает, не глядя, и аж рыдает от счастья - наконец-то! Наконец пригодятся вырытые массовые могилы! - и спьяну не видит, что на самом деле подмахнул заявление о том, что он, Лейпольд, готов идти на фронт и сражаться за дело рейха! Лейпольд в самом деле угребает на фронт; “окончательное решение” отменяется. "Шиндлер пришел в цех, сел на тюк и начал смеяться. Сначала он просто смеялся, потом стал ржать как сумасшедший и пробормотал, что не родился ещё человек, который обдурил бы Оскара Шиндлера” (Стелла Мюллер).
И в самом конце войны обращается к гарнизону СС, благодаря их “за человечное и гуманное обращение”. По воспоминаниям одного из заключенных, у всех волосы встали дыбом на голове - сейчас же его пристрелят, и все, все закончится - но таковой речью герр Шиндлер уничтожает гарнизон как боевую единицу; гарнизон отдает ружья и уходит…

Он остается с ними - до конца войны и пять минут после конца, а потом уезжает, сбегает, переодевшись в лагерную же полосатую униформу - с женой, любовницей, несколькими друзьями из рабочих лагеря, какими-то оставшимися деньгами.
И, возможно, в этот дикий побег по разоренной земле, между трупов людей и лошадей, сталкиваясь то с отступающим вермахтом, то с русской армией, то с чешским сопротивлением, лишившись последних денег, пытаясь прорваться в американскую зону - то он пьет за здоровье Сталина с кордоном русской армии, то чуть не впадает в помешательство, услышав, что где-то ищут агента абвера, а он-то агент абвера… - по воспоминаниям Эмили, где-то именно здесь Оскар Шиндлер ломается и окончательно теряет свою удачу.

***

Годы после войны - череда неудач и провалов. Шиндлер пытается устроиться в Германии; в 1949 году уезжает в Аргентину с женой Эмили, шестерыми из “списка”, включая его новую любовницу, и собирается купить там ферму и разводить нутрий для продажи на мех (почему Аргентина? Почему нутрии? Ни Оскар, ни Эмили ничего не смыслят в сельском хозяйстве). Он собирается это проделать на займ, полученный из “Джойнта” по хлопотам его друзей, благодарных за спасение - займ, который он, разумеется, не отдаст. Ферма прогорит, вместо сельского хозяйства будут любовницы и пьянки в Буэнос-Айресе, потом Шиндлер вернется в Германию, надеясь по новому закону получить компенсацию за утерянные фабрики, обещает Эмили вернуться и оставляет ее разбираться с кредиторами - и не возвращается больше никогда. В конце концов она перестанет открывать его письма.

Итак, после долгой бюрократической возни герр бывший директор вместо компенсации получает займ на то, чтобы купить какое-нибудь обанкротившееся предприятие и начать все заново, покупает бетонную фабрику, через пару лет она прогорает тоже. В бОльшей части этих неприятностей Шиндлер виноват сам - бизнесмен из него никакой, работать он не умеет, в детали не вникает, просто рядовым сотрудником не хочет (“никогда я не умел уживаться с начальством”) - но окружающая обстановка не способствует. В первые послевоенные годы он особо не рассказывает о своих делах во время войны, но в Баварии их все равно гнобят - местные немцы считают бежавших из Чехословакии судетских немцев “вторым сортом”. Оскар и Эмили Шиндлер теперь - люди без отечества; им никогда не вернутся в Чехословакию, которая стала советской зоной, и смертный приговор Шиндлеру никто не отменял. Шиндлер отказывается от работы в баварской местной администрации - не хочет служить “новым господам, только принаряженным”. Свидетельствует на судах нацистских преступников; ему есть что сказать про многих эсэсовцев Плашова и Кракова, и это не добавляет ему популярности. Когда в 1960х годах в Израиле и США стараниями его друзей о нем появляются первые хвалебные статьи, на родине легче не становится - то рабочие его же бетонного завода шипят в спину, что что ж тебя не сожгли с твоими евреями, то бизнес-партнер, старый нацист, откажется вести дела. Как-то раз Шиндлер дает в морду какому-то типу, обозвавшему его “жидовским прихвостнем”. Его вызывают в местный суд, где судья прочитает ему нотацию о достойном гражданина поведении и выпишет большой штраф в пользу “пострадавшего”.

В качестве официального признания заслуг уже в конце 1960х западногерманское правительство вручает ему Почетный Крест и определяет небольшую пенсию, на которую он и доживает последние годы. О нем, “хорошем немце”, появляются какие-то статьи и даже документалка, но вообще он мало кому известен - только своим друзьям. Как вспоминает Дитер Траутвайн, пастор евангелической церкви во Франкфурте и один из его немецких друзей, “Шиндлера не любили - от него несло Аушвицем”. “История Шиндлера - это, конечно, вызов на суд. Там один человек помог. То есть это было возможно. Все же говорили, что мы же ничего не могли сделать, и мы же должны были, и приказ есть приказ, и все в таком духе. А Шиндлер был примером того, что можно было как-то по-другому. Да, это был вызов на суд”.

***
Зато в Израиле его любят, и он любит Израиль - всей душой. В Израиле - “свои”. В письме Ицхаку Штерну после Синайской войны Шиндлер радуется успехам израильских войск, сожалеет, что Иерусалим не был взят, но в будущем это непременно случится: “Я всегда выступал за то, что Израиль нужно защищать на Суэцком канале и у Чёрного моря, у Босфора, а не в Иерусалиме. (…) Дорогой Ицхак, ты знаешь мою готовность помочь вам чем-нибудь, пусть даже только в качестве водителя танка. Достаточно билета - тотчас прибуду”. С 1962 года и до своей смерти в 1974 он будет в Израиле семнадцать раз - его приглашают “свои”, “его дети”, и берут на себя все расходы, хотя Моше Бейски и пытается (безуспешно) ограничить количество потребляемого герром бывшим директором коньяка.
Но, разумеется, даже звание Праведника Мира он не может получить (точнее, не получить) без скандала. Имя Шиндлера в комиссии Яд ва-Шем рассматривают одним из первых; во время суда над Эйхманом журналист лондонской “Дэйли Мейл” противопоставляет этих двух немцев-нацистов, цитируя обращение “евреев Шиндлера”: “Мы не забыли скорби Египта, мы не забыли Хамана, мы не забудем Гитлера. Но среди неправедных, мы не забудем и праведных. Помните об Оскаре Шиндлере”.

Итак, в 1962 году в Иерусалиме уже назначена дата церемонии, где Шиндлер один из двенадцати первых отмеченных посадит оливковое дерево на Аллее Праведников… и тут в прессе появляются обвинения против него. Четверо выживших обвиняют его в том, что в 1939 году он отнял бизнес у семей Вейнеров и Вурцелей в Кракове, натравил на владельца молодчиков из СС, те его избили и угрожали его семье. Друзья Шиндлера собирают несколько сотен свидетельств о том, как он спас больше тысячи - и вообще-то эти четверо обвинителей оказались в “списке Шиндлера” и только потому выжили. Комиссия Яд ва-Шем в сложном положении: это первые награжденные Праведники, первые, с примером которых будут сверять остальных, и они должны быть несомненным образцом…
А герр Шиндлер не выходит несомненным образцом. Поэтому медаль и официальное звание ему не вручают; (официально Оскар и Эмили Шиндлер были признаны Праведниками Мира только в 1993 году) дерево, правда, растет. Шиндлер говорит, что ему это неважно; его ждут его друзья.

Друзья, чье терпение он - на тот момент уже вполне ходячая катастрофа - испытывает годами. Все ужасно, его выгоняют из дома и преследуют одиннадцать кредиторов, придется опять объявить банкротство, но у него уже есть новое дело, да, выращивать нутрий в Аргентине, нет, бетонная фабрика в Германии, нет, о нем будут снимать кино, да, спасибо за присланные деньги, но они опять куда-то делись, спасибо за рекомендательное письмо, но с работой не выйдет, он никогда не мог ужиться с начальством, да, а можно еще денег/замолвить словечко/разобраться в его делах, а то никто ему не поможет, одна надежда, что старые друзья не оставят в беде! И некоторая часть из тех, кому он помог, уже - закономерно - не может это слушать, и в ответ на призывы помочь отвечает, что помогали уже не раз и не два, но не десять же и не двадцать раз, и все равно все деньги он спускает на водку.
Но большая часть его друзей остается с ним, и хотя сдержанно признает, что, конечно, было бы лучше, если бы их бывший благодетель столько не пил, и нашел бы себе какой-нибудь смысл в жизни, и приложил бы свою недюжинную энергию куда-нибудь еще кроме саморазрушения. Но уж есть как есть, и сколько нужно помогать, сколько сможем - столько и будем. (И помогают, и закрывают глаза на вышеописанное). И пытаются, в мирное время уже, осознать, что это было вообще.

“Шиндлер был не вполне нормален. Но если бы он был нормален, как все остальные немцы, он бы для нас ничего не сделал”, припоминает доктор Моше Бейски, судья в верховном суде Израиля. Штерн: “Шиндлер никогда не протестовал против того, что я просил, даже если это было опасно. Он был всегда готов на все, ни от чего не отказывался. Я до сих пор этого не понимаю”.
В 1967 году, на конференции для молодежи в доминиканском монастыре, куда его вытащит уже упомянутый пастор Траутвайн, Шиндлер выскажется так: “…Я видел это увеличение градуса садизма. Каждую неделю были новые указы. Все было запрещено для собак, цыган и евреев, они нигде больше не могли присесть… Когда есть хоть немножко сердца и хоть немножко чувства человечности и сочувствия, если тогда не будешь противиться этому, не попытаешься плыть против течения, то какой ты тогда человек?”

Потом в Иерусалиме скажет, по-немецки, на идиш, потом на спотыкающемся английском: “Что тут сказать? Это мои друзья. Я бы опять это сделал, опять и опять - потому что я ненавижу жестокость”.
***

И… Из этого, возможно, можно сделать несколько выводов. Что в смысле “хайпануть на добром деле”, или как там сейчас говорят, и таким образом обеспечить себе место среди победителей и отмытую репутацию - пример Шиндлера скорее отрицательный. Что нажил, все потерял, с репутацией особо не срослось, с местом в мире после войны - тоже. Но, честное слово, тут поневоле припомнишь известную поговорку о душе, которую обретет только тот, которую можно обрести, только потерявши - “кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее”.

Вполне возможно, что душу свою герр Шиндлер проиграл и пропил еще до войны, как во время войны проиграл свое сколоченное на крови состояние. И после войны потерял и удачу, и хватку.

Но кое-что, впрочем, приобрел.

Когда читаешь воспоминания “евреев Шиндлера” - кто-то знает его, кто-то не знает, дела бизнеса, дети,
Война осталась эпизодом в их долгих жизнях, эпизодом, который заставляет просыпаться в кошмарах по ночам, и трястись за собственных детей и не показывать им ни за что, что трясешься, и заставляет нарядных, веселых женщин всегда брать с собой в сумочках кусок хлеба, потому что никогда не знаешь, что тебя не посадят в вагон и не бросят в ад низачто - но все же война осталась только эпизодом в их долгой жизни, долгой жизни мира.

Так что, возвращаясь к герру Шиндлеру - он многое, почти все, потерял, но кое-что, несомненно, и приобрел. Да, кое-что он, несомненно, приобрел.