Исторические параллели: крымские евреи (рукопись неустановленного автора) - от 1937 к 1945-ому.
Рукопись неустановленного автора, предположительно, преподавателя [МГУ?], 1970-1980-х годов.
Женщина - еврейка, дочь одного из основоположников еврейского крестьянства в Крыму (тоже не установленного мной пока). Вероятно, филолог, так как в рукописи много отвлеченного и окололитературного. Попала ко мне все из того же архива челябинского отделения Общества «Мемориал» - не знаю, какими судьбами она вообще здесь.
Публикую отдельные фрагменты, они заслуживаю внимания, прежде всего, тем, что в них переплетены закономерности репрессии 1930 годов и Великой Отечественной войны. Если кто-то поможет идентифицировать автора, буду рада помощи.
«Побуждают меня писать не только мысли о близящемся уходе, с постоянным чувством которого я живу, начиная с [19]73 года. Переезжая на новую квартиру, я незаметно для себя начинала с мысленного представления, где что будет стоять, и приходилось делать усилие, чтобы мертвое не мешало живому…
Наш трагический опыт революции и 70-летнего послереволюционного обмана, как мы знаем сейчас, не был байкой: Запад, зная все или почти все, хотел выглядеть обманутым, чтобы сохранить ценой нашей жизни культуры, духа свой покой, выжить самому. Опыт гитлеризма (наш и германский), который, в конечном счете, слились в один адский опыт, поставленный дьяволом, - кардинально изменили идущие от идентичности, через христианство самые основы, вечные ценности человеческой нравственности. Добро, зло, совесть, честь, любовь, ненависть, компромисс…
Страшно, что нас смогли обмануть не гениальные [неразборчиво], а убийцы с низким лбом, где не вызреть мысли о законах мироздания и движении души человеческой, но хитроумные планы, кого убить, когда и как. В глазах убийцы гений, доброта, честь стоят дешево (тут равны Николай-I и Сталин), точнее, ничего: от боли, голода, страха (часто - не за себя), от невозможности [неразборчиво] в низкую ложь (тут все тираны одинаковые - все лгут) гордый ум, благородный поэт превращается в сумасшедшего, дрожащего за свою пайку. А до этого он должен был…петь песни палачам.
И сейчас очередной виток: молодчики с крепкими бицепсами и без серого вещества публично, в доме литераторов, выкручивают руки инородцу Окуджаве, первым вернувшимся в наш озлобленный после лагерей и войны мир доброго Моцарта, виноградной лозы, чести, отваги, любви…
Боже, я не могу понять, почему мне нужно уйти из русской культуры, русской природы в чужой мне Израиль или Америку. Наверное, туда нужно везти детей, как пересаживают саженцы. Старые деревья не прививаются, и в 60 лет начинать другую жизнь невозможно, не отпущено природой для этого жизни… Сколько поколений прошло между моим предком, живущим в Древней Иудее? И какими рубежами шли оттуда после разгрома римлянами, прежде чем те, о которых я знаю, осели под Черниговом.
Мой отец решил переломить судьбу и создать евреев-земледельцев, но опыт созданного им говорит о власти генов и невозможности за два поколения изменить генотип. Сколько энтузиазма было у людей, когда они, переборов в себе непривычку к крестьянскому труду, увидели цветущие деревья, посаженные ими, или свой хлеб и свой виноград! А кто из моего поколения, родившегося уже на земле, связывал свое будущее с ней? Только неспособные к умственному труду. Коллективизация и война только ускорили этот процесс…
Опыт каждой человеческой жизни уникален по-своему: он несет печать времени на человеке, который либо пытался его осмыслить и активно воздействовать на него, либо являлся «естественным продуктом» его.
В старте у меня хорошие гены, полученные от родителей: активность папиной натуры, его тяга к духовности, и в какой-то мере сила маминого характера, чувство собственного достоинства. Но я не «добрала» маминого умения держаться вне суеты и художественных задатков, который были у обоих родителей. Поэтому я думаю, что ни случись война и плен Илюши, вынудившие его жить в Клайпеде, моя болезнь с 5-летнего возраста, обрекшая меня на годы больниц, гибель родителей, искалечившая наши жизни, из меня и Илюши получились бы все равно разные люди…
Я всегда хотела учиться, поэтому училась и в весьма неблагоприятных обстоятельствах: в больнице в Пензе, лежа в гипсовой кровати. Голод переносила легко, холод - трудно (крымчанка - в тонкой рубашке, а в палате холодно, и гипс холодит, поэтому часто простужалась), но заниматься начала сразу же и не занималась только когда была серьезно больна, с высокой температурой, как это было в инфекционной больнице. Занималась и при сильной боли у тети в Харькове - «выравнивали спину»… Хорошая память и, видимо, передавшийся от отца интерес к социальным проблемам, политике, благодаря которым я помню сообщения о смерти Троцкого, отрывки из политических процессов 1937-38 годов (вопросы и реплики Вышинского, последнее слово некоторых подсудимых, эпизод с отказом от своих показаний Н.Н. Крестинского), интерес к статьям о начавшейся войне…
Материал для осмысления хранится в памяти: разговоры родителей об арестах в 37 году, а до этого - обыск, арест и тюрьма папы, арест отцов всех одноклассников-немцев и великолепного врача-немца, лагерь и возвращение оттуда немецкого антифашиста Лео и многое другое. Но только в памяти. Потому что одновременно с этим - прием в пионеры, клятва у костра, серьезно мной воспринимаемая, регулярное чтение журнала «Пионер». Видимо, одной интуиции, которая уберегла меня от вступления в комсомол, было мало для противостояния идеологическому давлению со всех сторон…
Мой ученик Е. Голыдин [или Гольдин] на предложение уехать из Москвы, где ему плохо, ответил, что он не самородок, который и на необитаемом острове может работать в науке. Ему нужны понедельники в МГУ. Так вот, я тоже не самородок, потому что память дает только материал, а для осмысления мне понадобились годы…
А ведь я видела в Пыркино крестьянскую бедноту, слышала, как оценивают крестьяне, работавшие у нас санитарами, колхоз. Поразительная глухота и слепота! … Вот где начало убиения отзывчивости русских крестьян, когда-то помогавших ссыльным, а в годы ГУЛАГа выдававших беглецов за селедку. Вот почему сопровождавшая меня медсестра Полина, когда я тонула, спасала не меня, а чемоданчик, где лежал ее военный билет. И то, что несмотря на страшный голо на Украине, искусственно созданный Сталиным, завхоз принес мне домой домашний коржик, когда нас санитар бросил при приближении немецкой армии, а дед М. согласился отвезти до станции, - свидетельство того, как трудно вытравить до основания человеческую отзывчивость. Завхоз и санитар (в 1941-ом им было лет по 50, в 1930-ом - 30 - взрослые люди и крестьяне) - остались людьми, вопреки жестокости властей и равнодушию людей, но требовать от всех героического противостояния нельзя, поэтому естественно, что так повели себя из всего персонала только они: все остальные забирали одеяла, игрушки, все, что было, и уносили. А что им оставалось делать, когда главврач уехал, увезя деньги, предназначенные для зарплаты санитаркам и сестрам, и продукты…
Несмотря на то, что мою семью ограбили власти, дома у нас разговоров об этом не велось, и не потому, что было страшно, по другой причине. Папу после тюрьмы и колонии возили на очную ставку с его сотрудников НКВД … Предатели в нашей семье воспринимались, однозначно, как подлость. Потому, Илюша, мягкий по натуре, не смог простить человека, давшего вымышленные показания против папы, которого он как-то встретил в страшные часы под Сталинградом, где этот несчастный просил о прощении… Тот человек тогда погиб, а Илюша, контуженный, попал в плен. Понять, что этим человеком руководил страх, что им воспользовались люди, знавшие, что он был нэпманом, и боялся за своих детей. Могли простить его 19-летний юноша? Он не думал об этом как о факте нашей трагической жизни. В грохоте, в пламени Сталинграда он только задумался, увидел только человека, повинного в аресте отца, ускорившего его смерть.
Я думаю, что отец так и ушел из жизни, сохранив веру в коммунизм, в колхозы. Он был умен, но он не был потомственным крестьянином, был революционером и романтиком. То, что он лично заплатил за романтическую идею «евреи на земле» туберкулезом, тюрьмой и ранней смертью, поколебать его не могло, он не был узок и эгоистичен. А знаний о масштабе трагедии ограбления крестьян с фанатического унижения его у него не могло быть…Рядовой армии революционеров-романтиков, активная натура, которую подвигла на то, чтобы возглавить движение с благородной целью вырвать евреев из городов, чтобы крестьянствовать…
…Папа после революции увидел свет в конце тоннеля, он не мог расстаться с мечтами юности..., пронесенными через свою жизнь, состоявшую из тюрем при царизме и во время коллективизации, войны, плена, трех попыток бегства из него, кратковременного участия в гражданской войне…
Мои родители не были потомственными крестьянами, но они хотели ими стать, самоотверженно работали. Целина степного Крыма, где земля была каменной, а после дождя образовывались глубокие трещины. Один такой земляно-каменный булыжник, на который я 5-летним ребенком упала, вызвал серьезный ушиб или трещину в позвоночнике, перешедшую потом к костному туберкулезу, который в условиях деревни обрек меня на жизнь в больницах, на параличи и вечную угрозу параличей, в очень значительной мере определил ход моей жизни, резко сузив возможности выбора места проживания, учения…
Из этой пустыни, где были зной, ветер-суховей, зимняя слякоть вместо снега, папа вместе с приехавшими с ним евреями сделал город-сад. Деревню, но деревню, созданную горожанами, принесшими в архитектуру домов, в убранство дома черты городской культуры. Что-то наподобие прообразов домов-фермеров на Западе…
Женщина - еврейка, дочь одного из основоположников еврейского крестьянства в Крыму (тоже не установленного мной пока). Вероятно, филолог, так как в рукописи много отвлеченного и окололитературного. Попала ко мне все из того же архива челябинского отделения Общества «Мемориал» - не знаю, какими судьбами она вообще здесь.
Публикую отдельные фрагменты, они заслуживаю внимания, прежде всего, тем, что в них переплетены закономерности репрессии 1930 годов и Великой Отечественной войны. Если кто-то поможет идентифицировать автора, буду рада помощи.
«Побуждают меня писать не только мысли о близящемся уходе, с постоянным чувством которого я живу, начиная с [19]73 года. Переезжая на новую квартиру, я незаметно для себя начинала с мысленного представления, где что будет стоять, и приходилось делать усилие, чтобы мертвое не мешало живому…
Наш трагический опыт революции и 70-летнего послереволюционного обмана, как мы знаем сейчас, не был байкой: Запад, зная все или почти все, хотел выглядеть обманутым, чтобы сохранить ценой нашей жизни культуры, духа свой покой, выжить самому. Опыт гитлеризма (наш и германский), который, в конечном счете, слились в один адский опыт, поставленный дьяволом, - кардинально изменили идущие от идентичности, через христианство самые основы, вечные ценности человеческой нравственности. Добро, зло, совесть, честь, любовь, ненависть, компромисс…
Страшно, что нас смогли обмануть не гениальные [неразборчиво], а убийцы с низким лбом, где не вызреть мысли о законах мироздания и движении души человеческой, но хитроумные планы, кого убить, когда и как. В глазах убийцы гений, доброта, честь стоят дешево (тут равны Николай-I и Сталин), точнее, ничего: от боли, голода, страха (часто - не за себя), от невозможности [неразборчиво] в низкую ложь (тут все тираны одинаковые - все лгут) гордый ум, благородный поэт превращается в сумасшедшего, дрожащего за свою пайку. А до этого он должен был…петь песни палачам.
И сейчас очередной виток: молодчики с крепкими бицепсами и без серого вещества публично, в доме литераторов, выкручивают руки инородцу Окуджаве, первым вернувшимся в наш озлобленный после лагерей и войны мир доброго Моцарта, виноградной лозы, чести, отваги, любви…
Боже, я не могу понять, почему мне нужно уйти из русской культуры, русской природы в чужой мне Израиль или Америку. Наверное, туда нужно везти детей, как пересаживают саженцы. Старые деревья не прививаются, и в 60 лет начинать другую жизнь невозможно, не отпущено природой для этого жизни… Сколько поколений прошло между моим предком, живущим в Древней Иудее? И какими рубежами шли оттуда после разгрома римлянами, прежде чем те, о которых я знаю, осели под Черниговом.
Мой отец решил переломить судьбу и создать евреев-земледельцев, но опыт созданного им говорит о власти генов и невозможности за два поколения изменить генотип. Сколько энтузиазма было у людей, когда они, переборов в себе непривычку к крестьянскому труду, увидели цветущие деревья, посаженные ими, или свой хлеб и свой виноград! А кто из моего поколения, родившегося уже на земле, связывал свое будущее с ней? Только неспособные к умственному труду. Коллективизация и война только ускорили этот процесс…
Опыт каждой человеческой жизни уникален по-своему: он несет печать времени на человеке, который либо пытался его осмыслить и активно воздействовать на него, либо являлся «естественным продуктом» его.
В старте у меня хорошие гены, полученные от родителей: активность папиной натуры, его тяга к духовности, и в какой-то мере сила маминого характера, чувство собственного достоинства. Но я не «добрала» маминого умения держаться вне суеты и художественных задатков, который были у обоих родителей. Поэтому я думаю, что ни случись война и плен Илюши, вынудившие его жить в Клайпеде, моя болезнь с 5-летнего возраста, обрекшая меня на годы больниц, гибель родителей, искалечившая наши жизни, из меня и Илюши получились бы все равно разные люди…
Я всегда хотела учиться, поэтому училась и в весьма неблагоприятных обстоятельствах: в больнице в Пензе, лежа в гипсовой кровати. Голод переносила легко, холод - трудно (крымчанка - в тонкой рубашке, а в палате холодно, и гипс холодит, поэтому часто простужалась), но заниматься начала сразу же и не занималась только когда была серьезно больна, с высокой температурой, как это было в инфекционной больнице. Занималась и при сильной боли у тети в Харькове - «выравнивали спину»… Хорошая память и, видимо, передавшийся от отца интерес к социальным проблемам, политике, благодаря которым я помню сообщения о смерти Троцкого, отрывки из политических процессов 1937-38 годов (вопросы и реплики Вышинского, последнее слово некоторых подсудимых, эпизод с отказом от своих показаний Н.Н. Крестинского), интерес к статьям о начавшейся войне…
Материал для осмысления хранится в памяти: разговоры родителей об арестах в 37 году, а до этого - обыск, арест и тюрьма папы, арест отцов всех одноклассников-немцев и великолепного врача-немца, лагерь и возвращение оттуда немецкого антифашиста Лео и многое другое. Но только в памяти. Потому что одновременно с этим - прием в пионеры, клятва у костра, серьезно мной воспринимаемая, регулярное чтение журнала «Пионер». Видимо, одной интуиции, которая уберегла меня от вступления в комсомол, было мало для противостояния идеологическому давлению со всех сторон…
Мой ученик Е. Голыдин [или Гольдин] на предложение уехать из Москвы, где ему плохо, ответил, что он не самородок, который и на необитаемом острове может работать в науке. Ему нужны понедельники в МГУ. Так вот, я тоже не самородок, потому что память дает только материал, а для осмысления мне понадобились годы…
А ведь я видела в Пыркино крестьянскую бедноту, слышала, как оценивают крестьяне, работавшие у нас санитарами, колхоз. Поразительная глухота и слепота! … Вот где начало убиения отзывчивости русских крестьян, когда-то помогавших ссыльным, а в годы ГУЛАГа выдававших беглецов за селедку. Вот почему сопровождавшая меня медсестра Полина, когда я тонула, спасала не меня, а чемоданчик, где лежал ее военный билет. И то, что несмотря на страшный голо на Украине, искусственно созданный Сталиным, завхоз принес мне домой домашний коржик, когда нас санитар бросил при приближении немецкой армии, а дед М. согласился отвезти до станции, - свидетельство того, как трудно вытравить до основания человеческую отзывчивость. Завхоз и санитар (в 1941-ом им было лет по 50, в 1930-ом - 30 - взрослые люди и крестьяне) - остались людьми, вопреки жестокости властей и равнодушию людей, но требовать от всех героического противостояния нельзя, поэтому естественно, что так повели себя из всего персонала только они: все остальные забирали одеяла, игрушки, все, что было, и уносили. А что им оставалось делать, когда главврач уехал, увезя деньги, предназначенные для зарплаты санитаркам и сестрам, и продукты…
Несмотря на то, что мою семью ограбили власти, дома у нас разговоров об этом не велось, и не потому, что было страшно, по другой причине. Папу после тюрьмы и колонии возили на очную ставку с его сотрудников НКВД … Предатели в нашей семье воспринимались, однозначно, как подлость. Потому, Илюша, мягкий по натуре, не смог простить человека, давшего вымышленные показания против папы, которого он как-то встретил в страшные часы под Сталинградом, где этот несчастный просил о прощении… Тот человек тогда погиб, а Илюша, контуженный, попал в плен. Понять, что этим человеком руководил страх, что им воспользовались люди, знавшие, что он был нэпманом, и боялся за своих детей. Могли простить его 19-летний юноша? Он не думал об этом как о факте нашей трагической жизни. В грохоте, в пламени Сталинграда он только задумался, увидел только человека, повинного в аресте отца, ускорившего его смерть.
Я думаю, что отец так и ушел из жизни, сохранив веру в коммунизм, в колхозы. Он был умен, но он не был потомственным крестьянином, был революционером и романтиком. То, что он лично заплатил за романтическую идею «евреи на земле» туберкулезом, тюрьмой и ранней смертью, поколебать его не могло, он не был узок и эгоистичен. А знаний о масштабе трагедии ограбления крестьян с фанатического унижения его у него не могло быть…Рядовой армии революционеров-романтиков, активная натура, которую подвигла на то, чтобы возглавить движение с благородной целью вырвать евреев из городов, чтобы крестьянствовать…
…Папа после революции увидел свет в конце тоннеля, он не мог расстаться с мечтами юности..., пронесенными через свою жизнь, состоявшую из тюрем при царизме и во время коллективизации, войны, плена, трех попыток бегства из него, кратковременного участия в гражданской войне…
Мои родители не были потомственными крестьянами, но они хотели ими стать, самоотверженно работали. Целина степного Крыма, где земля была каменной, а после дождя образовывались глубокие трещины. Один такой земляно-каменный булыжник, на который я 5-летним ребенком упала, вызвал серьезный ушиб или трещину в позвоночнике, перешедшую потом к костному туберкулезу, который в условиях деревни обрек меня на жизнь в больницах, на параличи и вечную угрозу параличей, в очень значительной мере определил ход моей жизни, резко сузив возможности выбора места проживания, учения…
Из этой пустыни, где были зной, ветер-суховей, зимняя слякоть вместо снега, папа вместе с приехавшими с ним евреями сделал город-сад. Деревню, но деревню, созданную горожанами, принесшими в архитектуру домов, в убранство дома черты городской культуры. Что-то наподобие прообразов домов-фермеров на Западе…