ТБИЛИСИ'08 - 2. Счастье
Личная описательная часть - гл. 2, поэтому прячу под кат. Сейчас будут и картинки.
Мое счастье ждало нас на скамейке. Конечно, я увидела его сразу - на этот раз, кажется, даже раньше, чем он приметил нас. Обычно я тоже сразу вижу его - но уже идущим к нам. Он успевает начать двигаться - потому что мы выходим из узкого и немноголюдного, а я ищу его в широком и переполненном людьми. Но сейчас людей не было и я успела увидеть, как он вскочил. С жадностью, собственнической какой-то жадностью я ощупала его взглядом. Ненаглядный, удивительный, распрекрасный. Как быстро он меняется в эти последние 2-3 года. 10 лет был один и тот же, а сейчас - каждый раз я болезненно реагирую на еще более белый цвет - уже не только волос, но и усов, на его худобу, изношенность одежды (я знаю, что у него такой стиль - но я не могу спокойно смотреть на это), какую-то новую хромоту. К горлу липнет комок совершенно ненужной сейчас нежности, который не удается подавить довольно долгое время и я так и иду, вытянув шею, как нельзя подавить неизбежный приступ тошноты, когда не все в порядке с желудком - здесь же моя душа, с которой не в порядке - она не умеет его любить, но любит до безумия. Тысяча вопросов - конечно, молчаливых - я иду и молчу, неизбежно рядом с ним подражая восточной женщине - как он живет, на что он живет, когда он все раздает детям и родственникам, что он ест, что у него болит, сколько у него сил, сколько он отдыхает, сколько спит, тепло ли ему, мягко ли ему, вкусно ли ему, не голодно ли ему, нежно ли ему - любят ли его так же сильно и верно, как и я, радостно ли ему и т. д. Душа моя - уже начинающая кровоточить, но еще не утратившая дотошной ясности - с какой-то мерной жестокостью трезво отмечает про себя все, что ей удается почерпнуть из его голоса, каких-то общих фраз.
Голос дрожит - становится старческим. Отвык - любезно, но отстраненно с детьми. Устал - это видно по всему, да и я знаю, что он сутки как вернулся из месячной командировки. Меня нет - ни одного взгляда в мою сторону.
Первый день я почти не помню - хорошо помню лишь первое ощущение ужаса, когда мы вошли в его квартиру - на меня дохнуло темнотой и ледяным холодом. Переключившись с тревожных размышлений по поводу его жизни на возможные осложнения здоровья детей ввиду новых обстоятельств, в панике и лихорадочно я соображала, позволит ли он позакрывать все эти радушно распахнутые навстречу ветрам окна и балконные двери (а вдруг ему постоянно душно? может быть, у него что-то с щитовидкой и я буду душить его отсутствием постоянного притока свежего воздуха, а он мне ничего не скажет и будет молча страдать?! с другой стороны - будет ли эффект от закрытия окон и дверей - вдруг тут такие щели?) и заменить хотя бы частично эти ужасные энергосберегающие лампочки (от которых он страшно тащится по не известной мне причине - нормальных в доме осталось всего две - ночники), дающие тусклый синий и совершенно слепой для меня свет. Решив пока деликатно ограничиться окнами и дверьми и валясь с ног от бессонницы, я кое-как покормила детей и уговорила их пойти поспать (а заодно и погреться под одеялами) - часа в 2 дня мы легли (а он ушел в офис), в 4 встали и пошли погулять - поменять денег и в магазин.
Первые дни заграницей вообще весьма ощутимы в финансовом плане - не разбирая цен, тратишь столько, сколько при размеренной жизни потом не потратишь за неделю или две. Иными словами, накупили мы какой-то сущей ерунды и потратили кучу денег. Я расстроилась, мне стало казаться, что при таких темпах и ценах нам не хватит на 3 недели, и окончательно упала духом.
Зато детям было весело (надо отдать им должное - в эту поездку терзалась только я своими личными заморочками, а им было страшно вольготно и весело, что мирило меня со всем) - мы прошлись до рынка (о, ужас - его снесли, мы миновали колоссальную яму), прокатились на метро, они порезвились у фонтана на площади Руставели, и мы поехали домой и легли спать уже основательно.
Вечером я очень долго ждала его. Ни в 10, ни в 11, ни 12 он не пришел. Я решила, что он будет жить у себя в офисе, как это было 3 года назад, когда мы, приехав из московского отпуска, искали очередную квартиру 2 месяца. Офисом квартиру, которую он снимает для рабочих нужд, назвать можно условно - собственно, это квартира и есть, с домашними креслами и диванами, с кухней и балконами, где лишь зал отведен под офисное помещение и куда вхожи сотрудники и посетители.
В час я заснула. Мне снился какой-то душный и вместе с тем ледяной навязчивый кошмар. Пытаясь отвязаться от него, я велела себе просыпаться и спустя какое-то время поняла, что кошмар перевоплотился в устойчивый нетерпеливый звук звонка и барабаненье пальцами о дверь. Я вспомнила это потом, когда на следующий день спросила его, как он попал в квартиру (снаружи дверь запирается на ключ, изнутри - на щеколду, невозможно войти самому, если кто-то дома, равно как невозможно выйти и закрыть за собой, если кто-то дома - ты просто запрешь таким образом и его). А тогда я на автомате встала, открыла, что-то спросила, получила ответ и ушла к себе.
На второй день мне все с большей очевидностью стало казаться, что мы нежеланны. Разбудил меня он - попросил закрыть за ним. Потом пришел, ушел к себе, закрыл за собой дверь. И больше мы его не видели. Накануне он попросил не входить в его комнату - что мы свято и блюли все дни - за редким исключением, когда позарез нужно было что-то там взять. Под этим предлогом я иногда пробиралась за запретную дверь, садилась на краешек его кровати, закрывала глаза и дышала его воздухом - воздухом, которым дышал ночью и утром он. Мне страшно хотелось лечь на его постель, укутаться в его одеяло, пропитанное его теплом, и так прогрезить много-много часов. Лишь раз я позволила себе косо прилечь на его покрывало - спиной ощутить жесткость, на которой он спит. И вскочила через секунду, не в состоянии более выдержать этого.
Итак, всю атмосферу закрытых дверей и запретности входа я восприняла, как воспринимаю почти все и почти всегда - в лоб, как весьма недвусмысленную демонстрацию нежелания нас видеть и с нами общаться. Конечно, я понимала, что эта мера является в том числе и оградительной для меня от ненужных расстройств - даже за те минуты, что я провела в его комнате, разыскивая взглядом карандаш или ластик, я увидела много лишнего для себя. Но почему он не выходит, чтобы пообщаться с ребенком, и, что совсем уже немыслимо - отказывается есть из приготовленного мною (только знай себе - пьет чаи дома, и все) - я категорически не была в состоянии понять.
Горе, горькое-прегорькое горе захлестнуло меня с головой, и ничего за слезами мне больше видно и мило не было - ни города, ни гор, ни выглянувшего на второй день солнца. Дитя поначалу настойчиво спрашивало меня - когда папа пойдет с ней гулять, когда у него будет наконец выходной, может быть, стоило приехать летом и все дело в неудачном времени года - почему он все время сидит у себя и не выходит и т. д. Я чувствовала себя дурой и полной идиоткой - навязаться (я вспоминала вновь и вновь все нюансы нашей договоренности о приезде - и мне со всей очевидностью и кошмаром в красках стало представляться, как я сама ему навязалась) и прикатить на целых 3 недели, заполнив почти весь его межкомандировочный период и разрушив всю его жизнь на это время.
Первым созревшим решением было (надо, надо проявить твердость и присутствие духа! нельзя, чтобы он думал, что я размазня! еще хуже - если он будет думать, что я использую его, что приехала сугубо по своим делам за счет лишения его его привычной жизни!) - пойти поменять билет и улететь ближайшим же рейсом. Но дети...
Дети были совершенно счастливы. Юре вообще до многих вещей в жизни весьма философски, а Алька, судя по всему, беспокоилась только по поводу моей грусти. Они щебетали без остановки, вспоминали свои сады-школы, дома, где мы жили, места гуляний, что где с кем приключилось, и смеялись, смеялись, смеялись и резвились на довольно горячем еще осеннем солнце в опавших тбилисских лесах.
Да и куда деться? Вернуться домой и вновь попасть в этот дождь, эту ноябрьскую хмарь, к постоянно кричащей бабушке, которая, к тому же, на все 3 недели нашего отсутствия затеяла в квартире ремонт и, собственно, совсем не ждет?.. Пришла мысль куда-то деть себя на середину срока, чтобы ему было не так противно - но на море явно не хватало денег, а куда себя деть еще, я не могла придумать - даже на дачу напроситься на пару-тройку дней было совершенно не к кому.
В этих терзаниях шли дни первой нашей тбилисской недели. Мы практически его не видели, я ревела каждую ночь и спасал меня только ночной Доктор Хаус (по принципу клин клином).
В среду днем мы ходили на рынок за добычей, а вечером поехали в многажды просимые ими серные бани. Обойдя их все, я оценила всю притязательность моих израильских друзей, с которыми после Казбека в прошлом году мы ходили в самые лучшие - царские. Стоили они 40 лари, я поостереглась тратить сразу так много, и мы пошли в «писанку» - более демократичный и дешевый (11 лари) вариант в здании с изразцами (где как раз и висит Пушкинская цитата о том, что не видел он ничего лучше тифлисских серных бань).
Да, они оказались значительно хуже царских - менее чистоплюйные и менее обширные - зальчик совсем маленький, бассейн же раза в 2 или 3 меньше и мельче. Если кто не знает, что из себя представляют тбилисские серные бани, я сделаю пометку: это помещение в 2 зала. Раздевалка, она же отдыхалка, курилка, выпивалка, прихорашивалка (кому что там надо), со стульями, столом, вешалками, зеркалами. И собственно банное помещение, где располагаются купальня (или бассейн), куда поступает непосредственно из скважины серная вода (поначалу она почти нетерпимо горячая - градусов 40, потом немного остывает, да и привыкаешь, можешь сидеть уже подольше), каменный полок и душ (или два) с уже нормальной, регулируемой теплоты водой. В этих банях мне стало дурно (а в царских не было - там было больше воздуха), Юрка тоже к концу стал совсем соловый, но вот некоторым, которые с неутомимой энергией прыгали из бассейна к душу, где наполнялось ведро холодной воды, обливались из него, потом от душа скакали к полку, потом опять в бассейн, промежуточно выясняли отношения с Юрой насчет прихваченных с собой игрушек, бегали пить и т. д. - вот этим некоторым было нестерпимо весело и счастливо и хотелось забуриться здесь еще часа на 2 выше положенного. Когда я ее наконец вытащила оттуда, принцесса, причесываясь в холле, заявила, что это был самый счастливый день в ее жизни. Юрка эхом повторил за ней эту сакраментальную фразу, и они понеслись прыгать по куполообразным элементам крыши серных бань, откуда их прогнал дворник, после чего мне наконец удалось загнать их в такси, а дома под предлогом простуженья быстро загнать их в постель.
В среду был дождь и мы занимались дома их уроками, в четверг хотели подняться на канатке к Черепашьему озеру, но нам сказали, что она работает с пятницы по понедельник, поэтому мы просто пошли гулять в парк Ваке, по лесу поднялись почти до озера, затем спустились по дороге. Погода была мрачная, солнце вышло лишь минут на 15, уже перед сумерками.
Зато в пятницу оно распалилось во всю силу своей осенней мощи и мы побежали на канатку, с тем чтобы взобраться на гору Узо и посмотреть на великолепие тамошней осени. Обидно - но я мало что чувствовала в тот и последующие дни (мы побывали потом в Этнографическом музее и Ботаническом саду), всецело поглощенная своим личным горем, хотя это был наиболее солнечный период нашей тбилисской жизни. Солнце настойчиво будило меня, грело, жгло, кололо глаза, гремело осыпающимися под моими ногами камнями и мычанием горных коров, но я не могла проснуться. А когда мои глаза наконец смогли что-то видеть, уши - слышать, сердце - внимать, пошли дожди, нежно укутавшие меня, но не позволившие в силу простоты и незатейливости моей фототехники выразить мою любовь через объектив. Но я забегаю вперед.
Мое счастье ждало нас на скамейке. Конечно, я увидела его сразу - на этот раз, кажется, даже раньше, чем он приметил нас. Обычно я тоже сразу вижу его - но уже идущим к нам. Он успевает начать двигаться - потому что мы выходим из узкого и немноголюдного, а я ищу его в широком и переполненном людьми. Но сейчас людей не было и я успела увидеть, как он вскочил. С жадностью, собственнической какой-то жадностью я ощупала его взглядом. Ненаглядный, удивительный, распрекрасный. Как быстро он меняется в эти последние 2-3 года. 10 лет был один и тот же, а сейчас - каждый раз я болезненно реагирую на еще более белый цвет - уже не только волос, но и усов, на его худобу, изношенность одежды (я знаю, что у него такой стиль - но я не могу спокойно смотреть на это), какую-то новую хромоту. К горлу липнет комок совершенно ненужной сейчас нежности, который не удается подавить довольно долгое время и я так и иду, вытянув шею, как нельзя подавить неизбежный приступ тошноты, когда не все в порядке с желудком - здесь же моя душа, с которой не в порядке - она не умеет его любить, но любит до безумия. Тысяча вопросов - конечно, молчаливых - я иду и молчу, неизбежно рядом с ним подражая восточной женщине - как он живет, на что он живет, когда он все раздает детям и родственникам, что он ест, что у него болит, сколько у него сил, сколько он отдыхает, сколько спит, тепло ли ему, мягко ли ему, вкусно ли ему, не голодно ли ему, нежно ли ему - любят ли его так же сильно и верно, как и я, радостно ли ему и т. д. Душа моя - уже начинающая кровоточить, но еще не утратившая дотошной ясности - с какой-то мерной жестокостью трезво отмечает про себя все, что ей удается почерпнуть из его голоса, каких-то общих фраз.
Голос дрожит - становится старческим. Отвык - любезно, но отстраненно с детьми. Устал - это видно по всему, да и я знаю, что он сутки как вернулся из месячной командировки. Меня нет - ни одного взгляда в мою сторону.
Первый день я почти не помню - хорошо помню лишь первое ощущение ужаса, когда мы вошли в его квартиру - на меня дохнуло темнотой и ледяным холодом. Переключившись с тревожных размышлений по поводу его жизни на возможные осложнения здоровья детей ввиду новых обстоятельств, в панике и лихорадочно я соображала, позволит ли он позакрывать все эти радушно распахнутые навстречу ветрам окна и балконные двери (а вдруг ему постоянно душно? может быть, у него что-то с щитовидкой и я буду душить его отсутствием постоянного притока свежего воздуха, а он мне ничего не скажет и будет молча страдать?! с другой стороны - будет ли эффект от закрытия окон и дверей - вдруг тут такие щели?) и заменить хотя бы частично эти ужасные энергосберегающие лампочки (от которых он страшно тащится по не известной мне причине - нормальных в доме осталось всего две - ночники), дающие тусклый синий и совершенно слепой для меня свет. Решив пока деликатно ограничиться окнами и дверьми и валясь с ног от бессонницы, я кое-как покормила детей и уговорила их пойти поспать (а заодно и погреться под одеялами) - часа в 2 дня мы легли (а он ушел в офис), в 4 встали и пошли погулять - поменять денег и в магазин.
Первые дни заграницей вообще весьма ощутимы в финансовом плане - не разбирая цен, тратишь столько, сколько при размеренной жизни потом не потратишь за неделю или две. Иными словами, накупили мы какой-то сущей ерунды и потратили кучу денег. Я расстроилась, мне стало казаться, что при таких темпах и ценах нам не хватит на 3 недели, и окончательно упала духом.
Зато детям было весело (надо отдать им должное - в эту поездку терзалась только я своими личными заморочками, а им было страшно вольготно и весело, что мирило меня со всем) - мы прошлись до рынка (о, ужас - его снесли, мы миновали колоссальную яму), прокатились на метро, они порезвились у фонтана на площади Руставели, и мы поехали домой и легли спать уже основательно.
Вечером я очень долго ждала его. Ни в 10, ни в 11, ни 12 он не пришел. Я решила, что он будет жить у себя в офисе, как это было 3 года назад, когда мы, приехав из московского отпуска, искали очередную квартиру 2 месяца. Офисом квартиру, которую он снимает для рабочих нужд, назвать можно условно - собственно, это квартира и есть, с домашними креслами и диванами, с кухней и балконами, где лишь зал отведен под офисное помещение и куда вхожи сотрудники и посетители.
В час я заснула. Мне снился какой-то душный и вместе с тем ледяной навязчивый кошмар. Пытаясь отвязаться от него, я велела себе просыпаться и спустя какое-то время поняла, что кошмар перевоплотился в устойчивый нетерпеливый звук звонка и барабаненье пальцами о дверь. Я вспомнила это потом, когда на следующий день спросила его, как он попал в квартиру (снаружи дверь запирается на ключ, изнутри - на щеколду, невозможно войти самому, если кто-то дома, равно как невозможно выйти и закрыть за собой, если кто-то дома - ты просто запрешь таким образом и его). А тогда я на автомате встала, открыла, что-то спросила, получила ответ и ушла к себе.
На второй день мне все с большей очевидностью стало казаться, что мы нежеланны. Разбудил меня он - попросил закрыть за ним. Потом пришел, ушел к себе, закрыл за собой дверь. И больше мы его не видели. Накануне он попросил не входить в его комнату - что мы свято и блюли все дни - за редким исключением, когда позарез нужно было что-то там взять. Под этим предлогом я иногда пробиралась за запретную дверь, садилась на краешек его кровати, закрывала глаза и дышала его воздухом - воздухом, которым дышал ночью и утром он. Мне страшно хотелось лечь на его постель, укутаться в его одеяло, пропитанное его теплом, и так прогрезить много-много часов. Лишь раз я позволила себе косо прилечь на его покрывало - спиной ощутить жесткость, на которой он спит. И вскочила через секунду, не в состоянии более выдержать этого.
Итак, всю атмосферу закрытых дверей и запретности входа я восприняла, как воспринимаю почти все и почти всегда - в лоб, как весьма недвусмысленную демонстрацию нежелания нас видеть и с нами общаться. Конечно, я понимала, что эта мера является в том числе и оградительной для меня от ненужных расстройств - даже за те минуты, что я провела в его комнате, разыскивая взглядом карандаш или ластик, я увидела много лишнего для себя. Но почему он не выходит, чтобы пообщаться с ребенком, и, что совсем уже немыслимо - отказывается есть из приготовленного мною (только знай себе - пьет чаи дома, и все) - я категорически не была в состоянии понять.
Горе, горькое-прегорькое горе захлестнуло меня с головой, и ничего за слезами мне больше видно и мило не было - ни города, ни гор, ни выглянувшего на второй день солнца. Дитя поначалу настойчиво спрашивало меня - когда папа пойдет с ней гулять, когда у него будет наконец выходной, может быть, стоило приехать летом и все дело в неудачном времени года - почему он все время сидит у себя и не выходит и т. д. Я чувствовала себя дурой и полной идиоткой - навязаться (я вспоминала вновь и вновь все нюансы нашей договоренности о приезде - и мне со всей очевидностью и кошмаром в красках стало представляться, как я сама ему навязалась) и прикатить на целых 3 недели, заполнив почти весь его межкомандировочный период и разрушив всю его жизнь на это время.
Первым созревшим решением было (надо, надо проявить твердость и присутствие духа! нельзя, чтобы он думал, что я размазня! еще хуже - если он будет думать, что я использую его, что приехала сугубо по своим делам за счет лишения его его привычной жизни!) - пойти поменять билет и улететь ближайшим же рейсом. Но дети...
Дети были совершенно счастливы. Юре вообще до многих вещей в жизни весьма философски, а Алька, судя по всему, беспокоилась только по поводу моей грусти. Они щебетали без остановки, вспоминали свои сады-школы, дома, где мы жили, места гуляний, что где с кем приключилось, и смеялись, смеялись, смеялись и резвились на довольно горячем еще осеннем солнце в опавших тбилисских лесах.
Да и куда деться? Вернуться домой и вновь попасть в этот дождь, эту ноябрьскую хмарь, к постоянно кричащей бабушке, которая, к тому же, на все 3 недели нашего отсутствия затеяла в квартире ремонт и, собственно, совсем не ждет?.. Пришла мысль куда-то деть себя на середину срока, чтобы ему было не так противно - но на море явно не хватало денег, а куда себя деть еще, я не могла придумать - даже на дачу напроситься на пару-тройку дней было совершенно не к кому.
В этих терзаниях шли дни первой нашей тбилисской недели. Мы практически его не видели, я ревела каждую ночь и спасал меня только ночной Доктор Хаус (по принципу клин клином).
В среду днем мы ходили на рынок за добычей, а вечером поехали в многажды просимые ими серные бани. Обойдя их все, я оценила всю притязательность моих израильских друзей, с которыми после Казбека в прошлом году мы ходили в самые лучшие - царские. Стоили они 40 лари, я поостереглась тратить сразу так много, и мы пошли в «писанку» - более демократичный и дешевый (11 лари) вариант в здании с изразцами (где как раз и висит Пушкинская цитата о том, что не видел он ничего лучше тифлисских серных бань).
Да, они оказались значительно хуже царских - менее чистоплюйные и менее обширные - зальчик совсем маленький, бассейн же раза в 2 или 3 меньше и мельче. Если кто не знает, что из себя представляют тбилисские серные бани, я сделаю пометку: это помещение в 2 зала. Раздевалка, она же отдыхалка, курилка, выпивалка, прихорашивалка (кому что там надо), со стульями, столом, вешалками, зеркалами. И собственно банное помещение, где располагаются купальня (или бассейн), куда поступает непосредственно из скважины серная вода (поначалу она почти нетерпимо горячая - градусов 40, потом немного остывает, да и привыкаешь, можешь сидеть уже подольше), каменный полок и душ (или два) с уже нормальной, регулируемой теплоты водой. В этих банях мне стало дурно (а в царских не было - там было больше воздуха), Юрка тоже к концу стал совсем соловый, но вот некоторым, которые с неутомимой энергией прыгали из бассейна к душу, где наполнялось ведро холодной воды, обливались из него, потом от душа скакали к полку, потом опять в бассейн, промежуточно выясняли отношения с Юрой насчет прихваченных с собой игрушек, бегали пить и т. д. - вот этим некоторым было нестерпимо весело и счастливо и хотелось забуриться здесь еще часа на 2 выше положенного. Когда я ее наконец вытащила оттуда, принцесса, причесываясь в холле, заявила, что это был самый счастливый день в ее жизни. Юрка эхом повторил за ней эту сакраментальную фразу, и они понеслись прыгать по куполообразным элементам крыши серных бань, откуда их прогнал дворник, после чего мне наконец удалось загнать их в такси, а дома под предлогом простуженья быстро загнать их в постель.
В среду был дождь и мы занимались дома их уроками, в четверг хотели подняться на канатке к Черепашьему озеру, но нам сказали, что она работает с пятницы по понедельник, поэтому мы просто пошли гулять в парк Ваке, по лесу поднялись почти до озера, затем спустились по дороге. Погода была мрачная, солнце вышло лишь минут на 15, уже перед сумерками.
Зато в пятницу оно распалилось во всю силу своей осенней мощи и мы побежали на канатку, с тем чтобы взобраться на гору Узо и посмотреть на великолепие тамошней осени. Обидно - но я мало что чувствовала в тот и последующие дни (мы побывали потом в Этнографическом музее и Ботаническом саду), всецело поглощенная своим личным горем, хотя это был наиболее солнечный период нашей тбилисской жизни. Солнце настойчиво будило меня, грело, жгло, кололо глаза, гремело осыпающимися под моими ногами камнями и мычанием горных коров, но я не могла проснуться. А когда мои глаза наконец смогли что-то видеть, уши - слышать, сердце - внимать, пошли дожди, нежно укутавшие меня, но не позволившие в силу простоты и незатейливости моей фототехники выразить мою любовь через объектив. Но я забегаю вперед.