Хроника церковной жизни. От Великого Поста до дня св. Серафима Саровского
Слишком все было хорошо, и это «хорошо» не могло не кончиться. Конечно, в процессе проживания этого времени не все сплошь казалось удачным, что-то мне не нравилось, некоторые вещи раздражали, даже сильно. Но сейчас, когда мы всего этого лишились, все кажется прекрасным, почти идеальным.
Этот храм мне понравился сразу, тем, что он был деревянный, из толстых лиственничных бревен, при этом - большой, высокий, с шатровым сводом. Необычный и уютный. Но не в этом дело. Дело было в том, что там, в нижнем храме, плели маскировочные сети, с самого начала СВО, они начали одними из первых. Я тогда искала в интернете места, где плетут сети, интернет выдал всего четыре адреса в Москве. Конечно, их было больше, но где искать, и как вообще к этому подступиться, было непонятно. И в это время я случайно наткнулась на храм, и тут же выяснилось, что кроме прекрасного верхнего деревянного храма, есть еще и нижний, и там плетут сети.
Что мне понравилось сразу, так это то, что все двери храма были открыты. Очень важный для меня признак. Я никогда не могла понять, почему всегда бывает так, что если где-то много дверей, то из них всегда открыта только одна, а все остальные закрыты; почему в метро из трех эскалаторов два выключены и люди воронкой просачиваются только через третий; почему в магазине отключена половина автоматов для оплаты, хотя они исправны; и так далее.
Церквей это тоже касается, всегда бывает так, что в храме открыта только одна дверь, при наличии, как минимум, трех. Меня всегда это раздражало как тоталитарное наследие, насаждение несвободы - просто «чтобы знали» и «нечего тут».
И вдруг - исключение. Я вошла в центральную дверь, потом, не без ехидства, потянула ручку боковой, зная по опыту, что она не откроется, но она открылась. Надо же, в храм можно было войти и отсюда. Я подошла с другой стороны, к третьей двери: ну уж эта-то точно закрыта. Но и она открылась, можно было войти прямо в боковой предел.
Это был храм, где людей ждали, где для них были открыты все двери. “Ибо Сын Божий, Иисус Христос, не был «да» и «нет», но в Нем было «да» - ибо все обетования Божии в Нем «да» и в Нем «аминь»”.
В этом храме было «да» и «аминь», все было для людей, во всяком случае, прилагались усилия, чтобы было так.
Внутри храм был весь застелен коврами. Такое я видела только однажды, очень давно, в коптском подворье, и это объясняли египетскими традициями. Я думала тогда, как это правильно, но что у нас такого никогда не будет: и дорого, и непонятно, как с ними быть во время московской слякоти…
И мы же помним, как это бывает в церквях: по византийскому ритуалу священник даже на исповеди стоит на маленьком коврике, который - только для него, но не для нас; перед молебном стелется ковер, на котором стоят священники, но не могут стоять «прихожане» - не просто не могут стоять, а попробуй только наступи, случайно, тут же получишь окрик, обычно злобный. А здесь, в храме, весь пол был застелен красными коврами, люди ходили по ним по всему храму, стояли на них во время службы, а если были коленопреклоненные молитвы, то люди опускались коленями на ковер, а не на холодный каменный пол, что для многих, особенно пожилых людей, очень важно.
Вот так, любовь и забота. И равенство - вместо византийских средневековых придворных ритуалов, возвеличивающих священников, и без подчеркивания разницы между священником и мирянином. Равенство людей перед Богом, и в этом гораздо больше христианской правды и просто уважения к людям, чем в большинстве храмов. «Вы - род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел» - так апостол Петр обращался к своим ученикам, так он определял христиан, не разделяя их на клириков и мирян, а тем более - «прихожан» (1 Пет., 2:9). Не знаю, что планировал настоятель, когда принимал такое решение, но получилось именно так, и это было здорово.
После литургии мы выходили во двор, а там уже стоял огромный цилиндрический самовар с изогнутой трубой, из трубы шел ароматный дымок, а на столе был приготовлен чайник с заваркой и конфеты-печенье к чаю. Опять - внимание к людям, любовь и забота.
И еще, из важного: там не требовали исповеди перед причастием в ультимативном порядке. Наоборот, самый трудный церковный контингент, обычно упертый в т.н. «правила», объяснял мне, что таинства исповеди и причастия друг с другом не связаны, и что не нужно исповедоваться каждую неделю в обязательном порядке. Это вопрос совести, и человек сам должен следить за своим духовным состоянием, самостоятельно определять частоту своей исповеди. И я с этим глубоко согласна, человека к исповеди принуждать нельзя, это всегда должно быть добровольное решение самого человека, его личная потребность и зона его духовной ответственности.
Я с самого начала воцерковления об этом знала, но знала также, что с большинством людей на эту тему говорить совершенно бесполезно. Включая священников. А тут - такой подарок, я просто вздохнула свободно.
И у священников не было такого «охранительского» отношения к Причастию, когда самым благочестивым действием является стремление перекрыть к нему доступ как можно большему количеству людей. Из благочестия, разумеется. Что прямо противоречит Благой вести, и тому, что говорил Христос. Как правило, у таких «охранителей» отсутствует понимание того, что таинство - это процесс богочеловеческий, то есть такой, в котором Бог принимает непосредственное участие, и направляет человека, помогает ему в соответствии с его актуальным духовным состоянием. Другими словами, отсутствует понимание того, что священник - не хозяин Причастия, и что в таинстве, если его признавать как таинство, вполне можно положиться на Бога и Его волю, и не решать за Него, а предоставить Богу действовать.
В данном храме священники это понимали, что встречается нечасто. И это очень ценно.
При храме, кроме воскресной школы, работала вокальная студия, детская театральная студия, хореографический кружок, ритмика для самых маленьких, был спортзал и занятия по самообороне для подростков, акробатика, рукоделие, студия народной игрушки, лепка. Круговорот людей с храмом в центре.
А еще в нижнем храме была развернута работа для фронта, и там плели маскировочные сети. Мы плели их то под звуки вокала (по ним мы определяли время), то под репетицию пьесы, в которой дети кричали что-то про Емелю, то под звуки сталкивающихся тел и грозный рык тренера самообороны, армейского офицера. Время от времени дети забегали к нам, в нижний храм, прямо в театральных костюмах, мы плели вместе, а они иногда спрашивали про храм, и вовлекались в помощь фронту, и то, и другое было важно.
К церковным и светским праздникам дети готовили выступления, после литургии им раздавали конфеты, однажды в праздник даже привели верблюда, он ходил по дорожке позади храма, медлительный, войлочный, и катал детей.
Жизнь вокруг храма была интенсивной и разнообразной, храм становился центром притяжения - и это была лучшая миссионерская работа, проводимая не словами, а заботой о людях.
А у нас было взаимодействие верхнего и нижнего храма, молитвы и помощи людям, восхождения к Богу и обратно, к нуждающимся, к тем, кому требуется наша помощь; я уже писала об этом: https://ioanna-poula.livejournal.com/150909.html
Слишком хорошо было - слишком хорошо, чтобы это продлилось долго.
Дальше все разворачивалось по классике: в начале Великого поста - донос (подробный, трудолюбивый, на десяти страницах) на настоятеля, снятие его с должности, церковный суд, который должен был произойти через полгода, в июне, но до сих пор не состоялся.
В храме появился благочинный округа (сам!) в качестве и.о. настоятеля. Нас выселили из нижнего храма под надуманным предлогом, вернее, после провокации того же лица, которое писало донос. Хотели закрыть вообще, и некоторое время было негде плести сети, вся наша помощь фронту остановилась. Но после писем с фронта нас переселили в спортзал, это пока лето и кружки не работают. Как потом благочинный будет решать вопрос, в пользу кружков или в пользу помощи фронту, неизвестно, но кто-то обязательно пострадает.
Сначала мы думали, что кому-то просто приглянулся храм с хорошо налаженной работой, и его хотят «отжать», но теперь впечатление изменилось. Теперь мне кажется, что цель - просто все закрыть, наглухо, чтобы ничего не было, чтобы этот храм со своей разносторонней деятельностью не отсвечивал, и не уязвлял тех, у кого ничего подобного нет.
Новый священник, назначенный благочинным, на воскресной литургии просто побил все рекорды: никогда не слышала, чтобы молитвы читались с такой пулеметной скоростью, и с таким поразительным пренебрежением к смыслу молитвы; это выглядело бы пародией, если бы не было в храме на службе. Сначала я подумала, что он куда-то торопится, на самолет, может быть, опаздывает, но на следующей литургии было то же самое. Оказалось, что это его стиль. Алтарные двери закрыты, никакой анафоры вслух (если уж говорить об установленных правилах), вся литургия пролетает минут за сорок.
Исповедь перед Причастием обязательна, допрос об исповеди может быть прямо перед чашей. Вместо двух литургий в воскресенье, в семь и в десять, теперь одна литургия в восемь утра. Неудобно? Ничего, пусть потрудятся.
Ковры сразу убрали, они, свернутые, уже несколько месяцев лежат у стены храма. На Пятидесятницу, когда много длинных коленопреклоненных молитв, они бы очень пригодились, но нет, они так и оставались свернутыми, а люди стояли на коленях на каменном полу. Все двери в храм теперь наглухо закрыты, кроме одной - центрального входа. А на той, что ведет в спортзал, вообще поставили цифровой замок с кодом. Помощь фронту ютится в маленьком помещении, где, кроме стеллажей и шкафов, умещаются только две рамы для плетения сетей из четырех. Чая после литургии нет, забытый самовар стоит во дворе.
День Серафима Саровского в этом году пришелся на четверг. С утра шел дождь, храм выглядел совсем необитаемым. Подошла ближе - закрыт! Служба идет в нижнем, маленьком. Я подумала, как же мы там уместимся, ведь такой день, народу должно быть очень много. Обычно в такие праздники, даже в будни, было две литургии, потому что храм не вмещал желающих, люди стояли на литургии плечом к плечу, как в метро в час пик.
В нижний храм ведут три двери, все, конечно, были закрыты, кроме одной, самой дальней, с обратной стороны церкви. Люди под дождем обходили все здание кругом. Классика, тоталитарное наследие в действии.
На службе было не больше двадцати человек, храм, хоть и небольшой, был полупустым, я даже удивилась, настолько это непохоже на то, что было еще недавно. За полгода новому начальству удалось разогнать почти всех. Вот так, пришли и все разорили.
Но «нет худа без добра», в тот день произошло и нечто хорошее. Когда мы плели здесь сети, я смотрела на икону св. Андрея Первозванного, на Христа и Богородицу на алтарных вратах, и старалась представить, как бы тут проходила служба. И хотелось, чтобы иногда, все-таки, литургия этом храме была, и еще хотелось причаститься именно здесь, где мы работали и совершали свое богослужение помощи, в месте, где так чувствовалось покровительство святых и их участие в нашем деле. И вот это осуществилось, шла литургия, и я участвовала в ней. Место было таким же, как когда мы плели здесь сети, но и преображенным, святые храма смотрели на нас, узнавая, я встретилась взглядом со св. Андреем Первозванным, смотревшим на меня с иконы, такой знакомой по прошлой жизни в этом храме, как с братом, и я причастилась здесь, как и хотела когда-то.
