Сумерки интеллигенции
Из одноименной статьи А.М. Руткевича (НИУ ВШЭ):
...Слово «интеллигенция» обозначает в большинстве европейских языков интеллект, разум, смышленость; в английском добавляется значение «разведка», «разведывательные данные» (Intelligence Service, CIA). Пришло оно из поздней средневековой латыни и доныне используется как в обычной речи, так и в научных работах философов и психологов для обозначения ума, рассудка. Когда француз или испанец характеризует кого-нибудь прилагательным «интеллигентный», то речь идет об уме, иной раз о хитроумии, но никак не о принадлежности к некой социальной группе. В последнем значении слово появилось в Германии. Вопреки нашему Боборыкину и некоторым польским его современникам, полагавшим, что именно они придумали «интеллигенцию» как имя для разночинцев второй половины XIX века, полвека ранее так стали говорить немцы о слое людей, которые не принадлежали к двум верхним сословиям «старого порядка», но и от рождающейся буржуазии отличались своим образованием, вкусами, склонностью к критике существующих порядков, которые никак не соответствовали критериям разумности и справедливости. Так как Германия той поры была разделена на десятки государств, то именно эта группа пишущих и размышляющих не на диалектах, вроде саксонского или швабского, а на «правильном» верхненемецком (исходно - языке лютеровского перевода Библии), немало сделала и для развития немецкой культуры, и для объединения страны. Вершиной политической деятельности этой группы была революция 1848-1849 годов.
Предположительно само слово пришло из философских учений Шеллинга и Гегеля, в которых оно традиционно использовалось для обозначения разума, теоретического созерцания. В «Философии духа» к «интеллигенции» относятся высшие психические функции - память, воображение, язык, понятийное мышление, а вершиной оказывается критическая рефлексия. В эпоху, которую можно назвать «золотым веком» немецкой литературы и философии (Гёте и Шиллер, Гердер и Кант, романтики и Гегель), широко распространяются и без того присущие лютеранскому миру представления о роли образования и культуры в формировании «внутреннего человека» - немецкие Bildung и Kultur имеют религиозные истоки и коннотации. Сочиняя роман или симфонию, лютеранин служит Богу. Х. Плеснер придумал для этой веры удачный термин «культурнабожность» (Kulturfrommigkeit).
Слой людей, читающих умные книги, а иногда их и пишущих, был оторван от материальных интересов тогдашней политически ничтожной немецкой буржуазии. Доныне слово Bildungsbuerger употребляется в Германии применительно к людям, служащим науке и культуре; в то время для этого слоя начинают употреблять словосочетание buergerliche Intelligenz. Тогда оно имело и политическое значение. Говорившие и мыслившие по-немецки бюргеры, видевшие, как создается на этом языке мирового уровня литература и философия, находились под властью малообразованного дворянства, говорящего к тому же на плохом французском языке. После войн с Наполеоном и французскими оккупантами у студенческой молодежи либеральные требования сочетаются с националистическими: гражданские свободы могут быть осуществлены только в единой Германии. Эти требования поэтически были выражены в “Deutschlandlied” романтика и политического эмигранта Г. фон Фаллерслебена, ставшей впоследствии национальным гимном.
В дальнейшем, после объединения Германии Бисмарком («железом и кровью»), немецкая либеральная Intelligenz утрачивает свои романтические и бунтарские корни. Немецкая буржуазия конца XIX - начала XX века является не просто националистической, но и империалистической. Массовые организации немецкой буржуазии, вроде “Alldeutsches Verband”, “Flottverein”, “Kolonialgesellschaft”, с их воинственными требованиями «места под солнцем», уже никак не были союзами «интеллигенции». Слово Intelligenz в этом значении становится редким, его сменяет перешедшее из французского Intellektuelle. А в прежнем значении оно иной раз употреблялось социологами, вроде К. Маннгейма, но уже с явной отсылкой к русскому революционному опыту.
В нашей публицистике довольно часто встречается оппозиция: «русские интеллигенты» противопоставляются «западным интеллектуалам». На самом деле французское слово intellectuel имело близкое нашему «интеллигенту» значение. Термин появился во французской националистической прессе для обозначения тех «дрейфусаров», которые стали подписывать петиции. Для их противников, вроде Барреса или Морраса, профессора, адвокаты и литераторы, вмешивающиеся в политику со своими отсылками к «чистому разуму» или «категорическому императиву», являются либо наивными кабинетными созерцателями, смотрящими на мир сквозь «розовые очки», либо подкупленными внешними политическими противниками предателями. Это слово было перенято немецкими правыми во времена Веймарской республики и применялось по отношению к «левым» с их утопическими проектами «улучшения мира» (“Weltverbesser” - так иронически называли социалистов, анархистов, пацифистов, демократов).
У этой критики «беспочвенности» левых, родственной нашим «Вехам», имеется достаточно долгая традиция, начало которой положил еще Т. Гоббс, который в своем «Бегемоте» писал о начитавшихся античных авторов джентльменах, которые своими речами о демократии разрушали общественный договор и пролагали путь фанатикам-сектантам и всякого сорта разбойникам. О роли французских литераторов в генезисе революционного террора писал в середине XIX века А. де Токвиль: удаленные от всякой практической деятельности и не имеющие никакого представления об опасностях самых желательных реформ люди, лишенные даже предчувствия этих угроз, писали отвлеченные трактаты об идеальном способе правления с полной симметрией в законах. Токвиль обнаруживает у них черты, которые роднят этих литераторов с их наследниками: «то же презрение к реальным фактам, то же доверие к теории; ту же склонность к оригинальному, замысловатому и новому в институтах власти; то же желание переделать одновременно все государственное устройство в соответствии с правилами логики и единым планом вместо внесения в него частичных изменений» [14, с. 119].
В «республике письмен» соперничество литераторов с их тщеславием и интригами порождается жаждой известности; за свои фантазии они не хотят нести никакой ответственности, поскольку это «священная область» свободного творчества: на место трансцендентного Бога в этой религии пришли Добро, Истина и Красота. Правда, жертвовать чем-либо ради этих божеств интеллектуалы, как правило, не желают; они культивируют «самовыражение». Успех собственного творения подкрепляет самоидентичность художника, он жаждет похвал и аплодисментов, но он предлагает миру фикции, плоды воображения, которые чаще всего не имеют отношения к реальности. Если в соответствии с этими фикциями начинают переделывать общество почитатели литератора, то формально он за это насилие над действительностью не несет прямой ответственности. Революция начинается с перековки умов, с изменений круга чтения, эстетического вкуса образованной элиты. Почитателями Руссо были поначалу французские аристократы. За ними приходят те, кто желает переделать мир согласно идеальному замыслу, который был поначалу лишь чем-то «оригинальным, замысловатым и новым» в литературе. Исследователю русского революционного движения приходится разбираться с тем, как толковали в Москве и в Петербурге сначала Шеллинга и Гегеля, затем Фейербаха, как читали учеников графа Сен-Симона и какой-нибудь издаваемый младогегельянцами ежегодник.
...Слово «интеллигенция» обозначает в большинстве европейских языков интеллект, разум, смышленость; в английском добавляется значение «разведка», «разведывательные данные» (Intelligence Service, CIA). Пришло оно из поздней средневековой латыни и доныне используется как в обычной речи, так и в научных работах философов и психологов для обозначения ума, рассудка. Когда француз или испанец характеризует кого-нибудь прилагательным «интеллигентный», то речь идет об уме, иной раз о хитроумии, но никак не о принадлежности к некой социальной группе. В последнем значении слово появилось в Германии. Вопреки нашему Боборыкину и некоторым польским его современникам, полагавшим, что именно они придумали «интеллигенцию» как имя для разночинцев второй половины XIX века, полвека ранее так стали говорить немцы о слое людей, которые не принадлежали к двум верхним сословиям «старого порядка», но и от рождающейся буржуазии отличались своим образованием, вкусами, склонностью к критике существующих порядков, которые никак не соответствовали критериям разумности и справедливости. Так как Германия той поры была разделена на десятки государств, то именно эта группа пишущих и размышляющих не на диалектах, вроде саксонского или швабского, а на «правильном» верхненемецком (исходно - языке лютеровского перевода Библии), немало сделала и для развития немецкой культуры, и для объединения страны. Вершиной политической деятельности этой группы была революция 1848-1849 годов.
Предположительно само слово пришло из философских учений Шеллинга и Гегеля, в которых оно традиционно использовалось для обозначения разума, теоретического созерцания. В «Философии духа» к «интеллигенции» относятся высшие психические функции - память, воображение, язык, понятийное мышление, а вершиной оказывается критическая рефлексия. В эпоху, которую можно назвать «золотым веком» немецкой литературы и философии (Гёте и Шиллер, Гердер и Кант, романтики и Гегель), широко распространяются и без того присущие лютеранскому миру представления о роли образования и культуры в формировании «внутреннего человека» - немецкие Bildung и Kultur имеют религиозные истоки и коннотации. Сочиняя роман или симфонию, лютеранин служит Богу. Х. Плеснер придумал для этой веры удачный термин «культурнабожность» (Kulturfrommigkeit).
Слой людей, читающих умные книги, а иногда их и пишущих, был оторван от материальных интересов тогдашней политически ничтожной немецкой буржуазии. Доныне слово Bildungsbuerger употребляется в Германии применительно к людям, служащим науке и культуре; в то время для этого слоя начинают употреблять словосочетание buergerliche Intelligenz. Тогда оно имело и политическое значение. Говорившие и мыслившие по-немецки бюргеры, видевшие, как создается на этом языке мирового уровня литература и философия, находились под властью малообразованного дворянства, говорящего к тому же на плохом французском языке. После войн с Наполеоном и французскими оккупантами у студенческой молодежи либеральные требования сочетаются с националистическими: гражданские свободы могут быть осуществлены только в единой Германии. Эти требования поэтически были выражены в “Deutschlandlied” романтика и политического эмигранта Г. фон Фаллерслебена, ставшей впоследствии национальным гимном.
В дальнейшем, после объединения Германии Бисмарком («железом и кровью»), немецкая либеральная Intelligenz утрачивает свои романтические и бунтарские корни. Немецкая буржуазия конца XIX - начала XX века является не просто националистической, но и империалистической. Массовые организации немецкой буржуазии, вроде “Alldeutsches Verband”, “Flottverein”, “Kolonialgesellschaft”, с их воинственными требованиями «места под солнцем», уже никак не были союзами «интеллигенции». Слово Intelligenz в этом значении становится редким, его сменяет перешедшее из французского Intellektuelle. А в прежнем значении оно иной раз употреблялось социологами, вроде К. Маннгейма, но уже с явной отсылкой к русскому революционному опыту.
В нашей публицистике довольно часто встречается оппозиция: «русские интеллигенты» противопоставляются «западным интеллектуалам». На самом деле французское слово intellectuel имело близкое нашему «интеллигенту» значение. Термин появился во французской националистической прессе для обозначения тех «дрейфусаров», которые стали подписывать петиции. Для их противников, вроде Барреса или Морраса, профессора, адвокаты и литераторы, вмешивающиеся в политику со своими отсылками к «чистому разуму» или «категорическому императиву», являются либо наивными кабинетными созерцателями, смотрящими на мир сквозь «розовые очки», либо подкупленными внешними политическими противниками предателями. Это слово было перенято немецкими правыми во времена Веймарской республики и применялось по отношению к «левым» с их утопическими проектами «улучшения мира» (“Weltverbesser” - так иронически называли социалистов, анархистов, пацифистов, демократов).
У этой критики «беспочвенности» левых, родственной нашим «Вехам», имеется достаточно долгая традиция, начало которой положил еще Т. Гоббс, который в своем «Бегемоте» писал о начитавшихся античных авторов джентльменах, которые своими речами о демократии разрушали общественный договор и пролагали путь фанатикам-сектантам и всякого сорта разбойникам. О роли французских литераторов в генезисе революционного террора писал в середине XIX века А. де Токвиль: удаленные от всякой практической деятельности и не имеющие никакого представления об опасностях самых желательных реформ люди, лишенные даже предчувствия этих угроз, писали отвлеченные трактаты об идеальном способе правления с полной симметрией в законах. Токвиль обнаруживает у них черты, которые роднят этих литераторов с их наследниками: «то же презрение к реальным фактам, то же доверие к теории; ту же склонность к оригинальному, замысловатому и новому в институтах власти; то же желание переделать одновременно все государственное устройство в соответствии с правилами логики и единым планом вместо внесения в него частичных изменений» [14, с. 119].
В «республике письмен» соперничество литераторов с их тщеславием и интригами порождается жаждой известности; за свои фантазии они не хотят нести никакой ответственности, поскольку это «священная область» свободного творчества: на место трансцендентного Бога в этой религии пришли Добро, Истина и Красота. Правда, жертвовать чем-либо ради этих божеств интеллектуалы, как правило, не желают; они культивируют «самовыражение». Успех собственного творения подкрепляет самоидентичность художника, он жаждет похвал и аплодисментов, но он предлагает миру фикции, плоды воображения, которые чаще всего не имеют отношения к реальности. Если в соответствии с этими фикциями начинают переделывать общество почитатели литератора, то формально он за это насилие над действительностью не несет прямой ответственности. Революция начинается с перековки умов, с изменений круга чтения, эстетического вкуса образованной элиты. Почитателями Руссо были поначалу французские аристократы. За ними приходят те, кто желает переделать мир согласно идеальному замыслу, который был поначалу лишь чем-то «оригинальным, замысловатым и новым» в литературе. Исследователю русского революционного движения приходится разбираться с тем, как толковали в Москве и в Петербурге сначала Шеллинга и Гегеля, затем Фейербаха, как читали учеников графа Сен-Симона и какой-нибудь издаваемый младогегельянцами ежегодник.