Мариан Брода. Интеллигенция как «душа России». Парадоксы и проблемы русского окцидентализма
ACTA UNIVERSITATIS LODZIENSIS
FOLIA LITTERARIA ROSSICA 7, 2014
Marian Broda
Uniwersytet Łódzki
Wydział Studiów Politologicznych
Katedra Europy Środkowej i Wschodniej
90-131 Łódź
ul. Narutowicza 59a
Интеллигенция как «душа России».
Парадоксы и проблемы русского окцидентализма
Наиболее распространенная, укоренившаяся и наиболее часто приводимая временнaя схема делит историю России на два основных периода: допетровский и послепетровский. С самого начала ее сопровождает чувство важности подобным образом понимаемых и оцениваемых петровских реформ, символа европеизационных изменений в стране - рассматриваемых
как обязанность их продолжения и дополнения, призыв к сопротивлению процессам, которым они дали начало, и противодействию принесенным ими результатам или как объект интенционально непредубежденного размышления, который еще только должен определить позицию по отношению к ним.
Одним из последствий петровских и послепетровских преобразований было в особенности возникновение и формирование русской интеллигенции, воспринимаемой в России - и самовоспринимающейся - как интеллектуальная, культурная, политическая и социальная, но также как этическая, идеологическая, историсофская и даже квазисакральная категория
/Ср.: A. Walicki, Zarys myśli rosyjskiej. Od oświecenia do renesansu religijno-filozoficznego,
Kraków 2005, с. 16-17; J. Dobieszewski, „Zewnętrzność” w rosyjskiej filozofii historii, [в:] Wokół
słowianofilstwa, ред. J. Dobieszewski, Warszawa 1998, с. 53./
.
Когда полуевропеизированная Россия утратила свое социально-культурное единство, русские просвещенные круги оказались в положении -
уже внутреннего в то время для них - разлома между отечественной древнерусской традицией и ценностями и нормами европейской цивилизации
/Ср.: M. Broda, „Zrozumieć Rosję”? O rosyjskiej zagadce-tajemnicy, Łódź 2011, с. 95-99./
.
Основной чертой самосознания послепетровской России с самого начала
оставалась ощутимая ею социально-культурная неидентичность, внутренний
разрыв, отсутствие - и попытки окончательного обретения или достижения
- собственной идентичности. Поскольку освященные традицией идеологические, политические и культурные устремления русской интеллигенции во
многих случаях определяются финалистски и максималистски понимаемой
идеей положительного синтеза отечественных и западных ценностей, русских и общечеловеческих, исторический опыт, как представляется, ставит
перед ней проблему возможности избежания реальности отрицательного
синтеза. Ибо родина Достоевского уже не однажды проходила разочарование
очередными проектами перестройки родной почвы по западным образцам,
в результате которых, вместо желанной «Евроазии», в ней возникала скорее
- усиленная к тому же в своем восприятии типичной для русской ментальности и культуры бинарностью оценок и позиций /Ср.: Ю. Лотман, Семиосфера, Санкт-Петербург 2001, с. 141-148./
- карикатурная «Азиопа» /Ср.: А. Кара-Мурза, Большевизм и коммунизм: интерпретации в русской культуре, [в:] А. Кара-Мурза, Л. Поляков, Русские о большевизме. Опыт аналитической антологии,
Санкт-Петербург 1999, с. 366-368./
.
Русские на самом деле уже не уверены (не очень могут быть уверены),
являются ли они и хотят ли они быть частью Европы или ее альтернативой. Проблема в том, что культура и самосознание послепетровской России
- столь же неслучайным и естественным образом - порождают оба направления ожиданий и устремлений, что определяет существенную половинчатость одного и другого, всякий раз приводя в действие контртенденции
и блокирующие механизмы. Вследствие этого русские, желая наконец-то
выйти из ситуации, переживаемой как отсутствие идентичности, двойственность или внутренний разлом /Ср.: J. Dobieszewski, Przeciwieństwo między Rosją a Europą jako teoria, «Studia Filozoficzne» 1968, № 8 (249), с. 31-38./
, вновь и вновь воспроизводят существующее
положение и в то же время декретируют его «временность». Упорное незамечание или игнорирование вышеизложенных фактов, обусловленностей
и обстоятельств издавна ведет к проявлениям откровенно ложного сознания,
согласно которому перед родиной Достоевского якобы стоит - как раз в переживаемый период - вопрос окончательного выбора «исконно русского»
или «чисто европейского» пути будущего или этот выбор уже окончательно
сделан, финально определив судьбу России /Ср.: М. Брода, Русские вопросы о России, Москва 2005, с. 90-94, 101-106, 176-180, 291./
.
Пытаясь объяснить указанную ситуацию и механизмы, приводящие к ее
самовоспроизведению, следует избегать каких бы то ни было простых, однофакторных или вообще редукционистских толкований. Памятуя о вышеизложенном, хочу обратить внимание на один избранный аспект рассматриваемого вопроса, связанный с дихотомизирующим характером тех окциденталистских теоретических конструкций, создатели которых - русские
интеллигенты - желают объяснять Россию в радикальном противопоставлении Европе. Я хочу показать, что в мышлении значимых представителей
современной русской интеллигенции, которым близок подобный образ восприятия, концептуализации и проблематизации мира, например, Юрия Афанасьева и сотрудничающих с ним Алексея Давыдова и Андрея Пилипенко,
а отчасти также Лилии Шевцовой и Владимира Кантора, можно - столь
же парадоксально, как и симптоматично - найти целую группу основных
свойств, типичных для русской ментально-культурной системы, извечно
определяющих облик русской истории и современности.
К ним принадлежат, в частности, онотологизированный бинаризм, ведущий к своеобразному манихейству и исключающий мышление в категориях «срединной культуры»; проявления «мистического реализма», заметные в рассмотрении русского прошлого как своеобразной сверхреальности,
не только формирующей русскую действительность, но и содержательно
определяющей полярно противопоставленную предыдущей форму якобы
единственной ее гражданской, демократической альтернативы; тоска по
«инверсии» (вместе с элементами веры в ее реальность и действенность)
- по превращению, именно в стадии максимального усиления, негативов
в их противоположность; способ понимания истины - и связанной с вышеизложенным миссии русской интеллигенции, объединяющий с ней существенным образом sacrum, силу, правду, право, способность оживления,
возрождения и преобразования «мeртвой» действительности; своеобразный
«эсхатологический максимализм» в квазиармагеддоническом видении скорого окончательного решения (драматичного конца или фундаментального
положительного изменения) русской истории /Ср.: M. Broda, Mentalność, tradycja i bolszewicko-komunistyczne doświadczenie Rosji, Łódź 2007, с. 25-28, 66-69, 86-88./
.
Отыскивая свою - отмеченную разломом и переживаемую в качестве
подвергающейся опасности - идентичность, русские мыслители охотно стремились к представлению и обоснованию такой концептуализации
и оценки действительности, чтобы социальная периферичность и бессилие
интеллигенции могли уже в ближайшем будущем превратиться в центральность и силу, способные совершить принципиальное общенародное преобразование своей страны.
Указанным тенденциям очень способствовало, одновременно их конкретизируя определенным образом, сильно укоренившееся и распространенное в традиции и сознании русских, присутствующее в архаических мыслительных структурах многих народов понимание своей страны и самих себя
в категориях «мировой души». Русскость воспринималась в таком случае как
контакт со священной реальностью, а эксклюзивной способностью и посланничеством «русской души» и России-«мировой души» становилось, по
убеждению многих соотечественников Достоевского, посредничество между различными идеями и ценностями, открытие универсальной перспективы,
делающей возможным окончательное согласование противоположностей,
достижение единства и полноты. Роль, которую на микрокосмическом уровне играет душа, когда, превалируя над другими составляющими человеческого существования, оживляет, объединяет и преображает антропологическое целое, на макрокосмическом уровне отводилась России, поскольку та,
реализуя свою потенциальность, становится «мировой душой»
/Ср.: M. Broda, Rosja i rosyjskość w kategoriach „duszy”. Archetypowe treści, ambiwalencje,
paradoksy i wyzwania, «Przegląd Filozoficzno-Literacki. Kwartalnik» 2010, № 4 (29), с. 551-564./
Аналогичное соотношение в сознании многих русских воспроизводится внутри государства и российской империи. Стоящая над профанными обусловленностями, ограничениями и противоречиями, объединяющая, несущая истину,
проявляющая мощь, устанавливающая порядок, оживляющая, распространяющаяся на общественное целое и т.д. «душа России» становится в таком
случае (так воспринимается, понимается и легитимизируется) центральной
властью, реальной (пока кажется, что обладает подобными способностями)
или потенциальной (если есть вера в то, что она эти еще нереализованные
способности имеет и сможет их проявить)
/Ср.: M. Broda, Ziemski Bóg. O rosyjskim pojmowaniu władzy, [в:] Bóg Wschodu i Zachodu,
ред. M. Gwarny, I. Perkowska, Wrocław 2012, с. 234-238./
.
В ситуации, когда господствующая власть и санкционированная ею общественно-политическая система радикально отличается от европеизационных
замыслов русской интеллигенции, противоречит им и, как представляется,
ведет страну в противоположном направлении, роль несущей Истину, осуществляющей «руководство душами», а потенциально также власть «души
России» пытается сыграть, веря в ее реальность, именно эта интеллигенция.
Каждая из очередных формул-конкретизаций таким образом понимаемой интеллигентской идеи предполагает - не только как условие, но и как неотрывный элемент самореализации - субъектную силу фундаментального преображения природы действительности, ее «обожения» или квазибожественного
идеологического изменения и т. п., выведения общества за пределы прежних
ограничений, детерминаций, противоречий и партикуляризмов, придания
общественному миру единства, гармонии и полноты. Лишь тогда замыслы
и результаты предпринимаемых действий могли бы согласоваться между собой, а реализация и распространение этой идеи не сопровождались бы неизбежными в известном из опыта «непреображенном» мире самоотрицающими механизмами: исчерпанием сил, односторонностью развития, усилением
центробежных факторов, вызывающей сопротивление инструментальностью
отношения к другим сообществам или социальным группам и т.п.
Пытаясь лучше осознать и полнее объяснить субъектные предпосылки
подобных замыслов и веры русской интеллигенции в возможность их осуществления, следует помнить, какие богатые смыслы и ожидания извечно
связаны у русских со словом «правда». Оно имеет двойственное значение,
охватывающее и объединяющее между собой онтологический и нравственный аспекты: «истина и справедливость называются одним и тем же словом
и как бы сливаются в одно великое целое»
/Н. К. Михайловский, Полное собрание сочинений, Сaнкт-Петербург 1913, т. 10, с. 117-118./.
Собственно говоря, понимаемая «по-русски» правда является, таким образом, одновременно правдой мышления-переживания и правдой действия, правдой морально-интеллектуальных доводов и правдой силы-эффективности вытекающего из нее действия.
Не случайно поэтому:
Русский мыслитель […] всегда ищет «правду»; он хочет не только понять мир и жизнь,
но стремится постичь главный религиозно-нравственный принцип мироздания, чтобы
преобразить мир, очиститься и спастись /S. Frank, Istota i wiodące motywy filozofii rosyjskiej, [в:] Niemarksistowska filozofia rosyjska, ч. 1, ред. L. Kiejzik, Łódź 2001, с. 35./ -
- даже если первичные религиозные смыслы и связанные с ними возможности действия, ожидания и надежды неоднократно подвергались разнообразным формам идеологического камуфляжа и мистификации.
Идеалу Правды, включающему в себя «Правду-истину, Правду-справедливость, Правду-силу, понимание Правды как высшей ценности жизни» /А. Ахиезер, А. Давыдов, М. Шуровский, И.Яковенко, Социокультурные основания и смысл большевизма, Новосибирск 2002, с. 386./ ,
в то же время противопоставляется столь же многоаспектное понятие Кривды, объединяющее между собой ложь, несправедливость, обман и зло.
Проникая все поры русской культуры, манихейский сюжет вечного спора Правды
и Кривды получает космогенический смысл /Там же/..
Связанное с первой стремление к земному царству Правды - общественной жизни, свободной от всяких искажений, - имеет свое полярное соответствие в Царстве Кривды, наполненном грязью, злом и ложью /Ср.: А. Ахиезер, А. Давыдов, М. Шуровский, И. Яковенко, Социокультурные основания..., с. 386-387./.
В ситуации, когда понимание слов сливается воедино с чувством участия в высшей, истинной, сверхпрофанной Реальности, эти слова - и знание (правда), которое они
высказывают, - понимаются как реальные передатчики энергии (мощи, силы
и действенности), происходящей из сферы sacrum /Ср.: там же, с. 180./.
Вследствие вышеизложенного, правдивое слово - это слово по крайней мере потенциально материализованное, воплощенное, исполненное и увековеченное, ориентированное на
единство с соответствующим ему - ибо им сформированным - окружением.
(окончание следует)
FOLIA LITTERARIA ROSSICA 7, 2014
Marian Broda
Uniwersytet Łódzki
Wydział Studiów Politologicznych
Katedra Europy Środkowej i Wschodniej
90-131 Łódź
ul. Narutowicza 59a
Интеллигенция как «душа России».
Парадоксы и проблемы русского окцидентализма
Наиболее распространенная, укоренившаяся и наиболее часто приводимая временнaя схема делит историю России на два основных периода: допетровский и послепетровский. С самого начала ее сопровождает чувство важности подобным образом понимаемых и оцениваемых петровских реформ, символа европеизационных изменений в стране - рассматриваемых
как обязанность их продолжения и дополнения, призыв к сопротивлению процессам, которым они дали начало, и противодействию принесенным ими результатам или как объект интенционально непредубежденного размышления, который еще только должен определить позицию по отношению к ним.
Одним из последствий петровских и послепетровских преобразований было в особенности возникновение и формирование русской интеллигенции, воспринимаемой в России - и самовоспринимающейся - как интеллектуальная, культурная, политическая и социальная, но также как этическая, идеологическая, историсофская и даже квазисакральная категория
/Ср.: A. Walicki, Zarys myśli rosyjskiej. Od oświecenia do renesansu religijno-filozoficznego,
Kraków 2005, с. 16-17; J. Dobieszewski, „Zewnętrzność” w rosyjskiej filozofii historii, [в:] Wokół
słowianofilstwa, ред. J. Dobieszewski, Warszawa 1998, с. 53./
.
Когда полуевропеизированная Россия утратила свое социально-культурное единство, русские просвещенные круги оказались в положении -
уже внутреннего в то время для них - разлома между отечественной древнерусской традицией и ценностями и нормами европейской цивилизации
/Ср.: M. Broda, „Zrozumieć Rosję”? O rosyjskiej zagadce-tajemnicy, Łódź 2011, с. 95-99./
.
Основной чертой самосознания послепетровской России с самого начала
оставалась ощутимая ею социально-культурная неидентичность, внутренний
разрыв, отсутствие - и попытки окончательного обретения или достижения
- собственной идентичности. Поскольку освященные традицией идеологические, политические и культурные устремления русской интеллигенции во
многих случаях определяются финалистски и максималистски понимаемой
идеей положительного синтеза отечественных и западных ценностей, русских и общечеловеческих, исторический опыт, как представляется, ставит
перед ней проблему возможности избежания реальности отрицательного
синтеза. Ибо родина Достоевского уже не однажды проходила разочарование
очередными проектами перестройки родной почвы по западным образцам,
в результате которых, вместо желанной «Евроазии», в ней возникала скорее
- усиленная к тому же в своем восприятии типичной для русской ментальности и культуры бинарностью оценок и позиций /Ср.: Ю. Лотман, Семиосфера, Санкт-Петербург 2001, с. 141-148./
- карикатурная «Азиопа» /Ср.: А. Кара-Мурза, Большевизм и коммунизм: интерпретации в русской культуре, [в:] А. Кара-Мурза, Л. Поляков, Русские о большевизме. Опыт аналитической антологии,
Санкт-Петербург 1999, с. 366-368./
.
Русские на самом деле уже не уверены (не очень могут быть уверены),
являются ли они и хотят ли они быть частью Европы или ее альтернативой. Проблема в том, что культура и самосознание послепетровской России
- столь же неслучайным и естественным образом - порождают оба направления ожиданий и устремлений, что определяет существенную половинчатость одного и другого, всякий раз приводя в действие контртенденции
и блокирующие механизмы. Вследствие этого русские, желая наконец-то
выйти из ситуации, переживаемой как отсутствие идентичности, двойственность или внутренний разлом /Ср.: J. Dobieszewski, Przeciwieństwo między Rosją a Europą jako teoria, «Studia Filozoficzne» 1968, № 8 (249), с. 31-38./
, вновь и вновь воспроизводят существующее
положение и в то же время декретируют его «временность». Упорное незамечание или игнорирование вышеизложенных фактов, обусловленностей
и обстоятельств издавна ведет к проявлениям откровенно ложного сознания,
согласно которому перед родиной Достоевского якобы стоит - как раз в переживаемый период - вопрос окончательного выбора «исконно русского»
или «чисто европейского» пути будущего или этот выбор уже окончательно
сделан, финально определив судьбу России /Ср.: М. Брода, Русские вопросы о России, Москва 2005, с. 90-94, 101-106, 176-180, 291./
.
Пытаясь объяснить указанную ситуацию и механизмы, приводящие к ее
самовоспроизведению, следует избегать каких бы то ни было простых, однофакторных или вообще редукционистских толкований. Памятуя о вышеизложенном, хочу обратить внимание на один избранный аспект рассматриваемого вопроса, связанный с дихотомизирующим характером тех окциденталистских теоретических конструкций, создатели которых - русские
интеллигенты - желают объяснять Россию в радикальном противопоставлении Европе. Я хочу показать, что в мышлении значимых представителей
современной русской интеллигенции, которым близок подобный образ восприятия, концептуализации и проблематизации мира, например, Юрия Афанасьева и сотрудничающих с ним Алексея Давыдова и Андрея Пилипенко,
а отчасти также Лилии Шевцовой и Владимира Кантора, можно - столь
же парадоксально, как и симптоматично - найти целую группу основных
свойств, типичных для русской ментально-культурной системы, извечно
определяющих облик русской истории и современности.
К ним принадлежат, в частности, онотологизированный бинаризм, ведущий к своеобразному манихейству и исключающий мышление в категориях «срединной культуры»; проявления «мистического реализма», заметные в рассмотрении русского прошлого как своеобразной сверхреальности,
не только формирующей русскую действительность, но и содержательно
определяющей полярно противопоставленную предыдущей форму якобы
единственной ее гражданской, демократической альтернативы; тоска по
«инверсии» (вместе с элементами веры в ее реальность и действенность)
- по превращению, именно в стадии максимального усиления, негативов
в их противоположность; способ понимания истины - и связанной с вышеизложенным миссии русской интеллигенции, объединяющий с ней существенным образом sacrum, силу, правду, право, способность оживления,
возрождения и преобразования «мeртвой» действительности; своеобразный
«эсхатологический максимализм» в квазиармагеддоническом видении скорого окончательного решения (драматичного конца или фундаментального
положительного изменения) русской истории /Ср.: M. Broda, Mentalność, tradycja i bolszewicko-komunistyczne doświadczenie Rosji, Łódź 2007, с. 25-28, 66-69, 86-88./
.
Отыскивая свою - отмеченную разломом и переживаемую в качестве
подвергающейся опасности - идентичность, русские мыслители охотно стремились к представлению и обоснованию такой концептуализации
и оценки действительности, чтобы социальная периферичность и бессилие
интеллигенции могли уже в ближайшем будущем превратиться в центральность и силу, способные совершить принципиальное общенародное преобразование своей страны.
Указанным тенденциям очень способствовало, одновременно их конкретизируя определенным образом, сильно укоренившееся и распространенное в традиции и сознании русских, присутствующее в архаических мыслительных структурах многих народов понимание своей страны и самих себя
в категориях «мировой души». Русскость воспринималась в таком случае как
контакт со священной реальностью, а эксклюзивной способностью и посланничеством «русской души» и России-«мировой души» становилось, по
убеждению многих соотечественников Достоевского, посредничество между различными идеями и ценностями, открытие универсальной перспективы,
делающей возможным окончательное согласование противоположностей,
достижение единства и полноты. Роль, которую на микрокосмическом уровне играет душа, когда, превалируя над другими составляющими человеческого существования, оживляет, объединяет и преображает антропологическое целое, на макрокосмическом уровне отводилась России, поскольку та,
реализуя свою потенциальность, становится «мировой душой»
/Ср.: M. Broda, Rosja i rosyjskość w kategoriach „duszy”. Archetypowe treści, ambiwalencje,
paradoksy i wyzwania, «Przegląd Filozoficzno-Literacki. Kwartalnik» 2010, № 4 (29), с. 551-564./
Аналогичное соотношение в сознании многих русских воспроизводится внутри государства и российской империи. Стоящая над профанными обусловленностями, ограничениями и противоречиями, объединяющая, несущая истину,
проявляющая мощь, устанавливающая порядок, оживляющая, распространяющаяся на общественное целое и т.д. «душа России» становится в таком
случае (так воспринимается, понимается и легитимизируется) центральной
властью, реальной (пока кажется, что обладает подобными способностями)
или потенциальной (если есть вера в то, что она эти еще нереализованные
способности имеет и сможет их проявить)
/Ср.: M. Broda, Ziemski Bóg. O rosyjskim pojmowaniu władzy, [в:] Bóg Wschodu i Zachodu,
ред. M. Gwarny, I. Perkowska, Wrocław 2012, с. 234-238./
.
В ситуации, когда господствующая власть и санкционированная ею общественно-политическая система радикально отличается от европеизационных
замыслов русской интеллигенции, противоречит им и, как представляется,
ведет страну в противоположном направлении, роль несущей Истину, осуществляющей «руководство душами», а потенциально также власть «души
России» пытается сыграть, веря в ее реальность, именно эта интеллигенция.
Каждая из очередных формул-конкретизаций таким образом понимаемой интеллигентской идеи предполагает - не только как условие, но и как неотрывный элемент самореализации - субъектную силу фундаментального преображения природы действительности, ее «обожения» или квазибожественного
идеологического изменения и т. п., выведения общества за пределы прежних
ограничений, детерминаций, противоречий и партикуляризмов, придания
общественному миру единства, гармонии и полноты. Лишь тогда замыслы
и результаты предпринимаемых действий могли бы согласоваться между собой, а реализация и распространение этой идеи не сопровождались бы неизбежными в известном из опыта «непреображенном» мире самоотрицающими механизмами: исчерпанием сил, односторонностью развития, усилением
центробежных факторов, вызывающей сопротивление инструментальностью
отношения к другим сообществам или социальным группам и т.п.
Пытаясь лучше осознать и полнее объяснить субъектные предпосылки
подобных замыслов и веры русской интеллигенции в возможность их осуществления, следует помнить, какие богатые смыслы и ожидания извечно
связаны у русских со словом «правда». Оно имеет двойственное значение,
охватывающее и объединяющее между собой онтологический и нравственный аспекты: «истина и справедливость называются одним и тем же словом
и как бы сливаются в одно великое целое»
/Н. К. Михайловский, Полное собрание сочинений, Сaнкт-Петербург 1913, т. 10, с. 117-118./.
Собственно говоря, понимаемая «по-русски» правда является, таким образом, одновременно правдой мышления-переживания и правдой действия, правдой морально-интеллектуальных доводов и правдой силы-эффективности вытекающего из нее действия.
Не случайно поэтому:
Русский мыслитель […] всегда ищет «правду»; он хочет не только понять мир и жизнь,
но стремится постичь главный религиозно-нравственный принцип мироздания, чтобы
преобразить мир, очиститься и спастись /S. Frank, Istota i wiodące motywy filozofii rosyjskiej, [в:] Niemarksistowska filozofia rosyjska, ч. 1, ред. L. Kiejzik, Łódź 2001, с. 35./ -
- даже если первичные религиозные смыслы и связанные с ними возможности действия, ожидания и надежды неоднократно подвергались разнообразным формам идеологического камуфляжа и мистификации.
Идеалу Правды, включающему в себя «Правду-истину, Правду-справедливость, Правду-силу, понимание Правды как высшей ценности жизни» /А. Ахиезер, А. Давыдов, М. Шуровский, И.Яковенко, Социокультурные основания и смысл большевизма, Новосибирск 2002, с. 386./ ,
в то же время противопоставляется столь же многоаспектное понятие Кривды, объединяющее между собой ложь, несправедливость, обман и зло.
Проникая все поры русской культуры, манихейский сюжет вечного спора Правды
и Кривды получает космогенический смысл /Там же/..
Связанное с первой стремление к земному царству Правды - общественной жизни, свободной от всяких искажений, - имеет свое полярное соответствие в Царстве Кривды, наполненном грязью, злом и ложью /Ср.: А. Ахиезер, А. Давыдов, М. Шуровский, И. Яковенко, Социокультурные основания..., с. 386-387./.
В ситуации, когда понимание слов сливается воедино с чувством участия в высшей, истинной, сверхпрофанной Реальности, эти слова - и знание (правда), которое они
высказывают, - понимаются как реальные передатчики энергии (мощи, силы
и действенности), происходящей из сферы sacrum /Ср.: там же, с. 180./.
Вследствие вышеизложенного, правдивое слово - это слово по крайней мере потенциально материализованное, воплощенное, исполненное и увековеченное, ориентированное на
единство с соответствующим ему - ибо им сформированным - окружением.
(окончание следует)