Н. К. Михайловский. ПИСЬМА ОБ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ - 2
(окончание)
- И я, как говорится, в три ручья плакала… уж теперь простите меня, я не вспомню подробностей, но идея… сочувствие ваше к бедняку растрогало меня. И я не хочу верить, чтобы вы написали все это так… без всякой цели!
- Клянусь вам Богом, Марья Михайловна… Меня ведь до смерти смешили разные критические статьи о моей особе. Чего-чего только не навязывали мне! И высокие гражданские чувства, и скорбь за меньшую братию, и дальновидные социальные соображения, просто курам на смех. Господа Доброзраковы и Синеоковы теперь меня презирают. А ведь им бы нужно было сопричислить меня к лику своих начетчиков.
- Что такое? переспросила я.
- Это у раскольников законоучители так называются. Помилуйте, давно ли я был чуть не революционер, давно ли все кричали, что мои повести, так сказать, предтеча разных общественных землетрясений? И ничего-то у меня такого в помышлении даже не было. Какое мне дело, пахнут мои вещи цинизмом, или не пахнут, возбуждают они мизерикордию /3/ или не возбуждают? Я этого знать не хочу!
Тут я начала чувствовать, что в тоне Домбровича послышалось раздражение. Или он притворялся, или он говорил не совсем хорошие вещи. Я остановила его.
- Позвольте, позвольте. Если вы добрый человек, вам вовсе не все равно, какое впечатление делают ваши повести… служат ли они доброму, или дурному делу?
- Добрая моя Марья Михайловна (он так и сказал: добрая моя), вы совершенно правы; но вы меня не так поняли. Когда художник, писатель или живописец - все равно, творит… простите за это громкое и глупое слово, он не должен думать ни о добре, ни о зле… он будет непременно пред чем-нибудь лакействовать, если пожелает что-нибудь такое «выставлять», как говорят в тамбовской губернии. Он будет хлопотать не о том, чтобы вещь была живая, а о том, чтобы понравиться господину Доброзракову или Синеокову. За примером я далеко не пойду. Милейший наш Иван Сергеевич Тургенев. Конечно изволили читать его повести?
- Читала, ответила я, а сама хорошенько не знаю, что я читала из Тургенева.
Желаю ему прожить Мафусаилов век, напишет он еще, может быть, тридцать, сорок томов. А что останется, что переживет его? Одна вещь, и только одна: «Записки Охотника». Остальное, все эти вот тенденции, разные «Накануне», «Отцы и Дети», все это ухнет. Огромный талант его тут употреблен на то… знаете, как один француз сказал, после представления новой пьесы: «Lauteur mit beaucoup de talent a mal prouver des choses auxquelles il croit peu» /4/. Все это баловство, модничество, угождение и тем, и другими, и третьим, чтоб и в салонах вас похвалили, и чтоб г. Доброзраков одобрил или чтоб наш брат - nous autres ganaches5 восхитились, бесспорно, прелестными подробностями!
Простите мне эту длинную выписку. Я тем более должен за нее просить прощения, что рассуждения Домбровича отнюдь не новы и вам не раз и не два случалось встречать их и в печати, и в разговорах, и именно в том же «Всемирном Труде». Но именно это-то обстоятельство для меня и важно. Вы полагаете без сомнения, что такой милый сердцу «Всемирного Труда» субъект, как Домбрович, являясь в помянутом журнале, и льва Немейского поразит, и Авгиевы конюшни очистит, словом, совершит все Геркулесовы подвиги и возложит на главу свою весь лавровый лист, какой только найдется в петербургских мелочных лавочках. Ничуть не бывало. Домбрович оказывается негодяем и развратником, и, надо отдать справедливость г. Бобарыкину, он мастерски сделал свое дело. Этот самый Домбрович, который «без Куглера ни единого дня не может продышать», для которого «весь Париж в двух зданиях: Лувр и Musée de Cluny»6, этот самый эстетик pur sang7 держит, например, у себя библиотеку, как он сам говорить, «классических» сочинений по части клубнички, в роде «Les liaisons amoureuses»8 и «Mon noviciat»9, и просвещает ими героиню. Любопытно было бы знать, удостоилась ли знаменитая повесть г. Авенариyca чести попасть в число «классиков». Далее Домбрович, завязавши с Марьей Михаиловной благородную интрижку, вводит ее в вечера á la regence10, задуманные им самим. С этих пор дневник Марьи Михайловны превращается уже в ночник, ибо в нем описываются преимущественно веселые ночи á la régence. Остальные участники этих ночей состоят из трех светских дам и одной танцовщицы и при них соответственного количества кавалеров, - «моншер с машерью», как не совсем изящно выражается Домбрович. На вечерах этих пьют шампанское, поют, канканируют, пишут акростихи «на разные неприличные слова» и время от времени уходят попарно в отдельные комнаты. Все это описано у г. Бобарыкина очень обстоятельно, и всему этому голова все тот же Домбрович. Наконец этими милыми фолишонами11 затевается костюмированный вечер. Костюмы следующие. Танцовщица была одета «баядеркой в тигровой коже и с венком из виноградных листьев. Я (героиня) ее упросила надеть как можно меньше тюник, как в Париже»… (Многоточие в подлиннике). Сама Марья Михайловна была в греческом костюме: «руки все обнажены, с широкими браслетами под самые мышки, тюника и peplum полупрозрачный. Одно плечо совсем открыто, с боку разрез до колена». Из других костюмов поучительны: мужские - дикаря и Бахуса и женский - «маркизы с таким лифом, какой носили при Людовике XV». Начинается такая свирепая оргия, что даже набившая руку героиня чувствует себя не в силах обстоятельно записать ее в свой ночник: ни в сказке, значит, не сказать, ни пером не написать. Оргия прерывается неожиданным появлением нового лица, не посвященного в таинства фолишонов. Вслед за этим, интересующий нас тип - Домбрович уходит на задний план, и ночник героини опять превращается в дневник. Г. Бобарыкин, устами одного из действующих лиц, произносит породе Домбровичей такой приговор:
«Не та беда, что Домбрович и люди его сорта не понимают молодых стремлений и клевещут на них, не та беда, что они не обучались естественным наукам; но они развратники и лжецы. Они развратники и как частные люди, и как общественные деятели, потому что никаких основ у них не было и нет, кроме совершенно внешних увлечений таланта и праздного ума, лжецы они опять-таки вдвойне: в домашней жизни и пред глазами всего общества. Лгать для них такая же потребность, как для теперешней генерации добиваться правды. В этом они, если хочешь, не виноваты. Все их умственное и душевное воспитание вышло из красивой увлекательной лжи. Домбровичу теперь вероятно лет сорок пять. Он - человек сороковых годов. Их образцы доживают теперь свой век во Франции. Видел я их, вблизи: они написали много талантливых вещей, но все-таки весь свой век лгали и теперь лгут, Высочайших эгоистов ты встретишь в их среде. Эгоизм доведен у них до художественности, до целой системы. Эту систему г. Домбрович тебе преподал очень старательно, сколько нужно было для твоей светской жизни. Узнай раз навсегда, Маша, что для этих художников, как они себя называют, выше красного словца, т. е. рисовки, ничего быть не может. Если б весь мир превратить в большое обойное заведение, в декоративный балаган, эти господа были бы прекрасные драпировщики. У них бы люди, идеи, чувства, страсти, страдания пошли на всякие фигуры, кариатиды, занавески и драпировки».
Таковы люди, бросающие комьями грязи в непонятные для них явления новой жизни. Когда Христос предложил евреям забросать каменьями блудницу, ни один из них не решился бросить камень первым, потому что у всех у них лежали на совести более или менее тяжеловесные грешки. А у этих новых фарисеев ложь до того въелась в плоть и кровь, что они нагло тычут пальцами во всякую соломинку, не замечая бревна в своем собственном глазу. Но наступит наконец время, когда кто-нибудь соберет эти бревна и построит из них такой монумент, который переживет все талантливейшие произведения этих пресловутых художников. К нему не зарастет народная тропа.«И как подумаешь, что одно из таких бревен положено г. Бобарыкиным чрез посредство «Всемирного Труда»… Я просто руками развел, когда прочитал «Жертву Вечернюю». И не потому я развел руками, что роман г. Боборыкина уж очень пикантен. Правда, что автор перещеголял даже Венеру Медицейскую, которая все-таки стремится прикрыть руками некоторые части своего грешного тела. Но затем, во всем романе нет до сих пор ни одной ноты, которая звучала бы в лад со всем оркестром «Всемирного Труда». «Поветрие» г. Авенариуса, критики и публицисты «Всемирного Труда» ставятся, так сказать, вверх дном помощию «Жертвы Вечерней»… Чудные дела делаются в среде русской интеллигенции, и даже странно говорить об ее классификации. Пикантный рассказ г. Бобарыкина есть сама действительность. Мне рассказывали об одном молодом человеке, который, попав в общество этих самых литераторов сороковых годов, просто в ужас пришел от того, чего он наслушался в несколько часов. А в публику эти господа являются, умастив главу свою елеем, и весь свет готовы залить потоками своего гражданского негодования, или всенародно преклоняться пред «чистой красотой». Но Бог с ними, с этими нарумяненными и набеленными публичными мужчинами. Их пора прошла или проходит, изолгались они до того, что им ни на грош не верят. Но они оставили по себе в русской жизни след более глубокий, чем обыкновенно думают.
Я могу похвастаться довольно коротким знакомством с наиболее выдающимися пунктами русской интеллигенции. Я знаю весь тот невообразимый сумбур, который там царствует, и потому мне просто смешно, когда при мне говорят о русских либералах и консерваторах. Я не знаю ни одного сотрудника «Литературной библиотеки», который не решился бы толкнуться в двери возрожденных «Отечественных Записок» с попыткой решить самые жизненные и жгучие современные вопросы, и кажется, что может быть общего у «Литературной Библиотеки» с новыми «Отечественными Записками». Есть очень рьяные обличители дикости современных нравов, за которых тем не менее я, на основании очень полновесных фактов, не поручусь, что они не начнут вдруг плюходействовать, - а сатире с кулачной расправой, кажется, трудно бы ужиться. Я нисколько не изумлюсь, если завзятый друг народа изобьет рабочего, - я присмотрелся к той каше, которая именуется русской интеллигенцией. И, Боже, что это за нелепая, позорная каша! Страшно и приступиться к ней. Но стыдно сказать, а утаить грех. Я попробую приподнять только один какой-нибудь уголок занавеси. Роман г. Бобарыкина наводить меня на мысль о так называемом женском вопросе.
Об интеллигенции сороковых годов говорить нечего, - она вся в романе г. Бобарыкина, за что нельзя не сказать ему самого искреннего спасибо. Люди сороковых годов дошли до Геркулесовых столбов клубницизма тем же путем, каким и древние греки добрались до педерастии: они обожали красоту, одну красоту в самом узком смысла этого слова, и ничего кроме этой красоты у них не было заветного. Но это был только высший, казовый слой русской интеллигенции. Бок о бок с Домбровичами, умеющими облекать свою формулу жизни в изящную оболочку, существовали люди, которые, под эгидой крепостного права и бюрократической мощи, пользовались приятностями обычного juris primae noctis12, не давали прохода ни одной юбке, словом развратничали напропалую. Этим не было никакого дела до эстетических теорий жизни, они просто практиковали. В таком положении стояло дело, когда наступили памятные пятидесятые и в особенности шестидесятые года. Поднялись длинной вереницей вопросы за вопросами, мы стали тормошить свое прошедшее, и вылезли на свет божий из этого безобразного мешка и всякие гадости. Женский вопрос был поднят единовременно с практическим отрицанием крепостного права и административного всемогущества и с теоретическим (и потому беспощадным часто до нелепости) отрицанием эстетических теорий. Заговорили о правах женщины на труд, на знание, на положение ее в обществе и семействе, указывали на безобразие существующих отношений между мужчиной и женщиной. Явились нигилисты и нигилистки. И так как собственно политическая сфера представляет у нас очень скользкий и тернистый путь, то практически нигилизм занялся главным образом разрешением вопросов семейной жизни. Но не одно только отсутствие или неудобство политической деятельности поставило нигилизм в такое положение. Здесь замешались и предания клубницизма. Я не берусь на этот раз разобрать все стороны этого сложного и запутанного дела. Я хочу только обратить ваше внимание на одно явление. Старая Россия не могла естественно вдруг преобразиться. Но нашлись такие представители ее, которые, будучи насквозь пропитаны духом доброго старого времени, нашли тем не менее в нарождающихся, новых, недостаточно выработанных теориях жизни кое-какие элементы, пригодные для своей позорной эксплуатации. Такими элементами были, между прочим, идея свободы чувств и теория наслаждения (утилитаризм). При добром желании можно все на свете испакостить. Это повело к самым прискорбным результатам.
Что такое нигилизм, нигилист, нигилистка? Коллекция ответов на эти вопросы была бы очень любопытна. Я думал даже одно время завести у себя тетрадь и каждого навещающего меня приятеля обязать вписывать в нее свое определение нигилизма. Дело это не состоялось, но тем не менее мне удалось собрать несколько чрезвычайно любопытных взглядов на нигилизм и нигилистов. Нигилистка - стриженая девка, нигилист - космач, и, следовательно, нигилизм - отрасль парикмахерского искусства, - это уже старо. Нигилист - чиновник, служащий в Западном Kpae, - это газета «Весть» уже давно доказывает. То ли еще попадает, как куры во щи, в нигилизм. Я недавно слышал, что губернатор одной из южных губерний высылает из своей резиденции в качестве нигилистов - купцов, ездящих на богомолье в Иерусалим и самым мирным образом купующих и куплю-деющих. А то вот еще любопытный ответ на вопрос: что такое нигилистка? Был у меня приятель, и приятель этот, по подозрению в политической неблагонадежности, должен был предаться на некоторое время размышлениям в уединении. Дело было после несчастного 4-го апреля, когда на женщин с короткими волосами чуть не плевали на улицах. В судьбе моего приятеля, человека ни в чем неповинного, принимал почему-то большое участие один полицейский офицер. Он все осведомлялся, что не знакомы ли де Иван Иванович с нигилистами и особенно с нигилистками. - Помилуйте, говорят ему, да что это за звери такие особенные - нигилистки? - А вот те, что с мужчинами даром знакомство водят! - отвечал благодушный полицейский офицер. Недавно, говорят, разбиралось у одного из петербургских мировых судей такого рода дело: две «гулящие мамзели» жаловались на свою квартирную хозяйку за то, что она их «обругала нигилистками»!..
Что же это такое, наконец? И кто в этом безобразии виноват? О, русская интеллигенция! Если бы в тебе было хоть на грош силы и следовательно смелости, если бы ты не истаскалась и не разменялась на гривенники, - этого бы не было. Русская интеллигенция бессильна, и потому ей приходится лгать, чтобы показаться сильною. Она бессильна, и потому заботится не о качестве, а о количестве своих членов. Кто бы ни явился в качестве охотника в так называемый либеральный лагерь, русская интеллигенция кричит: «лоб!», если только рекрут соглашается говорить то, что говорится в лагере. А до того, что этот рекрут, под прикрытием своих либеральных фраз, совершает, до этого никому и дела нет. Точно сборы Хлестакова в дорогу: «что там, - веревочка? Тащи сюда и веревочку. В дороге, брат, все пригодится». И точно ведь в самом деле в какой-нибудь далекий путь собираются, а между тем преспокойно себе на месте топчутся. Над знаменитым афоризмом - «можно быть честным писателем, не будучи честным человеком» - глумились многие из тех, кому следовало бы в таких случаях из приличия держать язык на привязи. Mногие, по-видимому основательно, рассуждают так: какое мне дело до дел человека, когда он говорит то же самое, что и я. Но основательность такого рассуждения сильно колеблется фактами. Посмотрите, как подогреты либеральные возгласы и каким холодом веет от самых патетических словоизвержений русской интеллигенции. «Твои глаза холодны, на тебе нет помазания», говорил Робеспьер Барнаву. И то же самое можно сказать, за малыми исключениями, почти всей русской интеллигенции, и либеральничающей, и ретроградствующей. Может ли рассчитывать сделать что-нибудь партия, которая отделяет слово от дела; и может ли быть искренним и произвести желаемое впечатление слово, за которым прячется фактически отрицающее его дело? И взгляните, например, на всероссийских либералов. Они готовы поедом съесть своего бывшего товарища, сделавшегося редактором «Полицейских Ведомостей», и не стыдятся того, что идут рука об руку с другим товарищем, бьющим рабочих. Чем один из них хуже другого? А тем, что последний - друг народа, изволите ли видеть, и продолжает «говорить то же самое, что говорил прежде», т. е. продолжает лицемерить и напускает на себя либерализм. Да что же он может сказать дорогого для дела? Разве Христос не разгадал Иудина поцелуя? Плохо дело партии, ищущей такой опоры. Такая терпимость, результат бессилия, ведет только к тому, что к честному делу пристегнулось множество глупцов и негодяев, умеющих обтачивать известным образом фразы. Нашего полку прибыло, рассуждает «фракция» и ликует, а не видит того, что общество не слепо, что шила в мешке не утаишь и что прикосновение глупцов и негодяев грязнит дело, душит его. И это к сожалению не априористическое рассуждение, которое может оказаться ошибочным. Нет, у нас перед глазами факты в роде вышеприведенных определений нигилизма.
В том самом «Всемирном Труде», который ныне устами г. Бобарыкина обличает Домбровичей, с год тому назад были обличены, со стороны той же клубнички, нигилисты г. Авенариусом. Этот последний представитель русской интеллигенции тоже весьма пикантно (до такой степени пикантно, что, говорят, даже получил на этот счет внушение свыше) рассказал несколько безобразных эпизодов из жизни петербургских нигилистов. Я с г. Авенариусом и со всей этой породой разговаривать не желаю и потому не стану ему доказывать, что он… как бы это поприличнее выразиться… бесцеремонно ошибается, утверждая, что рассказанные им безобразия вытекают непосредственно «из принципов новых людей». Крайняя недобросовестность или крайнее тупоумие, - вот печальная альтернатива, в которую усадили себя эти господа. Но что они были бы правы, если бы говорили только об одиночных фактах, - в этом не может быть никакого сомнения. Клянусь честью, я думать хладнокровно не могу о том, как еще недавно некоторые российские либералы надругались над делом, которое на словах выдавали за свое кровное дело. «Женский труд», «женский вопрос», «эмансипация женщин» - не сходили у них с языка. И толпами шли к ним бедные девочки, прося разрешения томивших их вопросов, они ждали манны с небеси. А в пустых головах либералов кроме клубничного огорода ничего не было, и обратились несчастный девочки к жертвы утренние, дневные, вечерние и ночные. Что же «партия», «фракция», как она на это смотрела? О, она жала либералам руки, сажала их в передний угол под образами!.. А на жертвы эти, на фактическое опошление и оплевание ее дела она сквозь пальцы смотрела и только хитро подмигивала, слыша о подвигах героев: делай, что хочешь, только говори вместе с нами. А слова что ж? - товар дешевый и отпустить их можно и на грош, и на рубль. За что же души-то людские загублены, спросите вы, молодые свежие души, жаждавшие истины и добра; за что они отошли прочь, - одни разочаровались и сожгли все, чему поклонялись, другие бросились в разврат? И кто виноват? спрошу я словами г. В. С., моего собрата по фельетонному ремеслу. Я уж не говорю, честно ли это, а практично ли это и много ли полку прибыло? О других сферах либеральной деятельности я когда-нибудь тоже поговорю, и вы увидите, что плоды ее подчас таковы же.
Г. Авенариус жестоко ошибается, предполагая, что он изобразил новых людей. Это может быть и молодые люди, но не новые. Это то самое старье, которое прежде пользовалось приятностями juris primae noctis и «обожало красоту». Они только мундир переменили, потому что в этом новом костюме им было легче ловить в мутной воде рыбу. Старый мундир был уже давно замаран и не одним развратом, а в новом было так удобно стрелять по двум зайцам за раз: с одной стороны приобретались лавры либерализма и иногда даже мученика, а с другой срывались цветы наслаждения. И вот вам русская партия…
Я уже обратил ваше внимание на то, что женский вопрос был поднят единовременно с практическим отрицанием крепостного права и теоретическим отрицанием искусства. Сила была на стороне отрицателей, между прочим и потому, что по некоторым вопросам на их стороне было и правительство. Следовательно разработка женского вопроса совпадает по времени с крайне неудобным положением крепостников и Домбровичей, за которыми была признана монополия разврата. Виновниками этого неудобства были те же самые люди, которые и за женский вопрос ухватились. Вследствие этого, монополисты разврата вцепились когтями и зубами во все, что делали и говорили их противники. Все их усилия были тщетны, пока женское дело было не замарано прикосновением старья в новом мундире. Но как только появились эти негодяи, они могли уже успешнее тыкать пальцами в чужой разврат, - les diables qui prêchent la morale!..13 - А между тем им следовало бы обняться и вместе отправиться на какие-нибудь вечера à lа régence. Там их настоящее место. Вся беда в том, что ни один сверчок своего шестка не знает, и потому своя своих не познаша.
Мне хочется рассказать вам историю, случившуюся с одним сверчком недавно, несколько месяцев тому назад. Сверчок этот не простой сверчок, а педагог, значит, представитель русской интеллигенции. Он был преподавателем во многих учебных заведениях, отличался благочестием и издавал назидательные книжки, в которых неодобрительно отзывался о нигилизме (а что такое нигилизм - зри выше). У педагога был друг, тоже педагог и тоже весьма благочестивый и издававший книжки вместе с первым педагогом. Но друг оказался коварным другом и произошла некоторая семейная история, рассказывать которую я считаю неудобным и излишним. В то время как шла по поводу этой истории катавасия, оказалось, что благочестивый педагог большой ходок по части клубнички. Но что всего любопытнее, так это то, что почтенный педагог вел дневник или опять-таки скорее ночник своих амурных похождений, в котором описывал оные со всеми мельчайшими психическими и физическими подробностями. Отрывки из этого дневника ходили по рукам. Я сам не видал их, но мне кое-что передавали, - почище будет гг. Авенариуса и Бобарыкина.
И такие-то люди имеют право укорять новых людей в разврате! Грустно, читатель. До такой степени грустно, что мне очень хочется рассказать вам pour la bonne bouche14 что-нибудь веселенькое. Разве вот что… Вы слыхали о г. Я. Полонском? Как, я думаю, не слыхать. Ну так вот он какую штуку выкинул. В последнее время его поэтическая лира бряцала не особенно громко по разным закоулкам русской литературы в роде «Литературной библиотеки». По поводу голода он тоже любопытным стихотвореньем в «Петербургских Ведомостях» разразился. Но он и от прозы не прочь. В одном из последних номеров старых «Отечественных Записок» была напечатана весьма занимательная статья г. Полонского: «Прозаические цветы поэтических семян». Я не берусь вам передать все красоты этой статьи, прочтите сами, если вы уже не прочитали, Дело в том, что г. Полонский счел почему-то нужным доказывать (от Р. X. в 1867 году, заметьте) г. Писареву, что все, сказанное когда-либо этим критиком в прозе, было уже давно изъяснено им, г. Полонским, в стихах. В этом и состоит вся суть довольно длинной статьи. И презабавно выходить: вы, говорить, требуете утилитаризма? да я что ж говорил, помилуйте, - следует стихотворная цитата. Вы, говорит, насчет образования женщин, а это что? - и опять г. Полонский цитирует самого себя. И так это мило, по домашнему, в халате и в ночном колпаке. Только вдруг разрешается г. Полонский в июньской книжке «Вестника Европы» полупрозаической, полупоэтической статьей: «Ночь в Летнем Саду». И в этой самой «Ночи» попадаются строфы такого рода (речь ведется от имени Крылова и, как кажется г. Полонскому, в крыловском роде):
Я услыхал ворчанье в той аллее,
Где с нашим Гнедичем я гуливал не раз…
Там, Тумба вбитая, подняв тупое рыло,
Хрипливым голосом учила
Юнону (что в тени подстриженных ветвей
Из мрамора как снег белелась перед ней):
«Эх, милая моя! - ей Тумба говорила: -
Будь современнее - приноровись к тому,
Чтоб в праздник на тебе горели с салом плошки.
А то к чему
И для чего со мной стоишь ты у дорожки?
Ведь если б все такой вопрос
По моему, как следует, решили,
Твой нос -
Красавица, давно б отбили»…
…
Я долго ждал, что будет отвечать
Статуя Тумбе; но красавица молчала
И может быть должна была молчать,
Чтоб даром слов своих на ветер не бросать.
«Ну погоди же ты! - вновь Тумба прорычала;
- Плевать мне на твои античные красы!
Чтоб у богинь сколачивать носы
Я на Руси найду охотников не мало»….
Вот те и здравствуй! Вот те и утилитаризм, провозглашенный г. Полонским задолго до г. Писарева! Утилитаристы-то оказываются «тупорылыми тумбами»… Так-с. Пойдем дальше.
И слышу вдруг: Оса тихонько выползает
Из-под травы, где у нее
Дыра в подземное жилье,
И на свиданье
К Дождевику кружась летит.
Чуть слышно скромное осиное жужжанье,
Однако жалом шевелит
И говорит:
- «Любезный дождевик! как публицист ты знаешь,
Что у невежественных Ос
Осят не мало развелось.
И разумеется ты понимаешь,
Что их развить,
Иль, иначе сказать, предохранить
От всякого влиянья
Всем нам известного преданья,
Гораздо мудренее, чем плодить.
Вот у меня один - такой осенок вострый,
Так любознателен, что страсть!
Зачем, кричит, у пчел воск белый, а не пестрый.
И отчего нельзя из меду нитки прясть?
И к моему стыду, я не умею
На эти умные вопросы отвечать -
И разумеется должна молчать,
И разумеется краснею.
А от чего?
Все от того,
Что пчелы лекций Осам не читают,
Не понимают
И как бы не желают понимать
Что я склонна к естествознанью,
Почти на столько же, на сколько и к жужжанью.
…
Опять послышалось Осы жужжанье:
- Любезный дождевик! на днях у пчел собранье.
Они сбираются о воске рассуждать,
О меде, обо всем, что следует нам знать,
Я написала к ним посланье
- Они должны сейчас свой улей позабыть,
Должны сейчас свой мед оставить
И Ос учить,
Как им мозги свои поправить.
И т. д.
Читателям «Совр. Обозр.», знакомым с историей адреса женщин, поданного ими в съезд естествоиспытателей, понятно, куда гнет свой юмор г. Полонский, тот самый г. Полонский, который предвосхитил у г. Писарева мысль о необходимости женщинам образования. Угорела, значить, барыня в нетопленой комнате. Ну, скажите же мне теперь, к какой «фракции» принадлежит или может принадлежать г. Полонский да и «Вестник Европы» тоже, этот, так сказать, «Messager de l'Europe» /15/, состав редакции которого украшается именами многих членов университетского сословия? Подумайте, да и скажите. А теперь до свидания.
Аркадий Протасов
Современное обозрение, 1868. № 6.
3 От фр. miséricorde, сострадание. (Прим. редактора).
4 «Автор употребляет много таланта, плохо доказывая то, во что он мало верит» (фр.). (Прим. редактора).
5 Мы, тупицы (фр.). (Прим. редактора).
6 «Музей Клюни» (фр.). (Прим. редактора).
7 Чистокровный (фр.). (Прим. редактора).
8 «Любовные связи» (фр.). (Прим. редактора).
9 «Мой первый опыт» (фр.). (Прим. редактора).
10 В стиле регентства (фр.). (Прим. редактора).
11 Дуралеями (фр.). (Прим. редактора).
12 Права первой ночи (лат.). (Прим. редактора).
13 Дьяволы, проповедующие мораль (фр.). (Прим. редактора).
14 Для хорошего вкуса во рту (буквально, французская идиома). (Прим. редактора).
15 «Вестник Европы» (фр.). (Прим. редактора).
- И я, как говорится, в три ручья плакала… уж теперь простите меня, я не вспомню подробностей, но идея… сочувствие ваше к бедняку растрогало меня. И я не хочу верить, чтобы вы написали все это так… без всякой цели!
- Клянусь вам Богом, Марья Михайловна… Меня ведь до смерти смешили разные критические статьи о моей особе. Чего-чего только не навязывали мне! И высокие гражданские чувства, и скорбь за меньшую братию, и дальновидные социальные соображения, просто курам на смех. Господа Доброзраковы и Синеоковы теперь меня презирают. А ведь им бы нужно было сопричислить меня к лику своих начетчиков.
- Что такое? переспросила я.
- Это у раскольников законоучители так называются. Помилуйте, давно ли я был чуть не революционер, давно ли все кричали, что мои повести, так сказать, предтеча разных общественных землетрясений? И ничего-то у меня такого в помышлении даже не было. Какое мне дело, пахнут мои вещи цинизмом, или не пахнут, возбуждают они мизерикордию /3/ или не возбуждают? Я этого знать не хочу!
Тут я начала чувствовать, что в тоне Домбровича послышалось раздражение. Или он притворялся, или он говорил не совсем хорошие вещи. Я остановила его.
- Позвольте, позвольте. Если вы добрый человек, вам вовсе не все равно, какое впечатление делают ваши повести… служат ли они доброму, или дурному делу?
- Добрая моя Марья Михайловна (он так и сказал: добрая моя), вы совершенно правы; но вы меня не так поняли. Когда художник, писатель или живописец - все равно, творит… простите за это громкое и глупое слово, он не должен думать ни о добре, ни о зле… он будет непременно пред чем-нибудь лакействовать, если пожелает что-нибудь такое «выставлять», как говорят в тамбовской губернии. Он будет хлопотать не о том, чтобы вещь была живая, а о том, чтобы понравиться господину Доброзракову или Синеокову. За примером я далеко не пойду. Милейший наш Иван Сергеевич Тургенев. Конечно изволили читать его повести?
- Читала, ответила я, а сама хорошенько не знаю, что я читала из Тургенева.
Желаю ему прожить Мафусаилов век, напишет он еще, может быть, тридцать, сорок томов. А что останется, что переживет его? Одна вещь, и только одна: «Записки Охотника». Остальное, все эти вот тенденции, разные «Накануне», «Отцы и Дети», все это ухнет. Огромный талант его тут употреблен на то… знаете, как один француз сказал, после представления новой пьесы: «Lauteur mit beaucoup de talent a mal prouver des choses auxquelles il croit peu» /4/. Все это баловство, модничество, угождение и тем, и другими, и третьим, чтоб и в салонах вас похвалили, и чтоб г. Доброзраков одобрил или чтоб наш брат - nous autres ganaches5 восхитились, бесспорно, прелестными подробностями!
Простите мне эту длинную выписку. Я тем более должен за нее просить прощения, что рассуждения Домбровича отнюдь не новы и вам не раз и не два случалось встречать их и в печати, и в разговорах, и именно в том же «Всемирном Труде». Но именно это-то обстоятельство для меня и важно. Вы полагаете без сомнения, что такой милый сердцу «Всемирного Труда» субъект, как Домбрович, являясь в помянутом журнале, и льва Немейского поразит, и Авгиевы конюшни очистит, словом, совершит все Геркулесовы подвиги и возложит на главу свою весь лавровый лист, какой только найдется в петербургских мелочных лавочках. Ничуть не бывало. Домбрович оказывается негодяем и развратником, и, надо отдать справедливость г. Бобарыкину, он мастерски сделал свое дело. Этот самый Домбрович, который «без Куглера ни единого дня не может продышать», для которого «весь Париж в двух зданиях: Лувр и Musée de Cluny»6, этот самый эстетик pur sang7 держит, например, у себя библиотеку, как он сам говорить, «классических» сочинений по части клубнички, в роде «Les liaisons amoureuses»8 и «Mon noviciat»9, и просвещает ими героиню. Любопытно было бы знать, удостоилась ли знаменитая повесть г. Авенариyca чести попасть в число «классиков». Далее Домбрович, завязавши с Марьей Михаиловной благородную интрижку, вводит ее в вечера á la regence10, задуманные им самим. С этих пор дневник Марьи Михайловны превращается уже в ночник, ибо в нем описываются преимущественно веселые ночи á la régence. Остальные участники этих ночей состоят из трех светских дам и одной танцовщицы и при них соответственного количества кавалеров, - «моншер с машерью», как не совсем изящно выражается Домбрович. На вечерах этих пьют шампанское, поют, канканируют, пишут акростихи «на разные неприличные слова» и время от времени уходят попарно в отдельные комнаты. Все это описано у г. Бобарыкина очень обстоятельно, и всему этому голова все тот же Домбрович. Наконец этими милыми фолишонами11 затевается костюмированный вечер. Костюмы следующие. Танцовщица была одета «баядеркой в тигровой коже и с венком из виноградных листьев. Я (героиня) ее упросила надеть как можно меньше тюник, как в Париже»… (Многоточие в подлиннике). Сама Марья Михайловна была в греческом костюме: «руки все обнажены, с широкими браслетами под самые мышки, тюника и peplum полупрозрачный. Одно плечо совсем открыто, с боку разрез до колена». Из других костюмов поучительны: мужские - дикаря и Бахуса и женский - «маркизы с таким лифом, какой носили при Людовике XV». Начинается такая свирепая оргия, что даже набившая руку героиня чувствует себя не в силах обстоятельно записать ее в свой ночник: ни в сказке, значит, не сказать, ни пером не написать. Оргия прерывается неожиданным появлением нового лица, не посвященного в таинства фолишонов. Вслед за этим, интересующий нас тип - Домбрович уходит на задний план, и ночник героини опять превращается в дневник. Г. Бобарыкин, устами одного из действующих лиц, произносит породе Домбровичей такой приговор:
«Не та беда, что Домбрович и люди его сорта не понимают молодых стремлений и клевещут на них, не та беда, что они не обучались естественным наукам; но они развратники и лжецы. Они развратники и как частные люди, и как общественные деятели, потому что никаких основ у них не было и нет, кроме совершенно внешних увлечений таланта и праздного ума, лжецы они опять-таки вдвойне: в домашней жизни и пред глазами всего общества. Лгать для них такая же потребность, как для теперешней генерации добиваться правды. В этом они, если хочешь, не виноваты. Все их умственное и душевное воспитание вышло из красивой увлекательной лжи. Домбровичу теперь вероятно лет сорок пять. Он - человек сороковых годов. Их образцы доживают теперь свой век во Франции. Видел я их, вблизи: они написали много талантливых вещей, но все-таки весь свой век лгали и теперь лгут, Высочайших эгоистов ты встретишь в их среде. Эгоизм доведен у них до художественности, до целой системы. Эту систему г. Домбрович тебе преподал очень старательно, сколько нужно было для твоей светской жизни. Узнай раз навсегда, Маша, что для этих художников, как они себя называют, выше красного словца, т. е. рисовки, ничего быть не может. Если б весь мир превратить в большое обойное заведение, в декоративный балаган, эти господа были бы прекрасные драпировщики. У них бы люди, идеи, чувства, страсти, страдания пошли на всякие фигуры, кариатиды, занавески и драпировки».
Таковы люди, бросающие комьями грязи в непонятные для них явления новой жизни. Когда Христос предложил евреям забросать каменьями блудницу, ни один из них не решился бросить камень первым, потому что у всех у них лежали на совести более или менее тяжеловесные грешки. А у этих новых фарисеев ложь до того въелась в плоть и кровь, что они нагло тычут пальцами во всякую соломинку, не замечая бревна в своем собственном глазу. Но наступит наконец время, когда кто-нибудь соберет эти бревна и построит из них такой монумент, который переживет все талантливейшие произведения этих пресловутых художников. К нему не зарастет народная тропа.«И как подумаешь, что одно из таких бревен положено г. Бобарыкиным чрез посредство «Всемирного Труда»… Я просто руками развел, когда прочитал «Жертву Вечернюю». И не потому я развел руками, что роман г. Боборыкина уж очень пикантен. Правда, что автор перещеголял даже Венеру Медицейскую, которая все-таки стремится прикрыть руками некоторые части своего грешного тела. Но затем, во всем романе нет до сих пор ни одной ноты, которая звучала бы в лад со всем оркестром «Всемирного Труда». «Поветрие» г. Авенариуса, критики и публицисты «Всемирного Труда» ставятся, так сказать, вверх дном помощию «Жертвы Вечерней»… Чудные дела делаются в среде русской интеллигенции, и даже странно говорить об ее классификации. Пикантный рассказ г. Бобарыкина есть сама действительность. Мне рассказывали об одном молодом человеке, который, попав в общество этих самых литераторов сороковых годов, просто в ужас пришел от того, чего он наслушался в несколько часов. А в публику эти господа являются, умастив главу свою елеем, и весь свет готовы залить потоками своего гражданского негодования, или всенародно преклоняться пред «чистой красотой». Но Бог с ними, с этими нарумяненными и набеленными публичными мужчинами. Их пора прошла или проходит, изолгались они до того, что им ни на грош не верят. Но они оставили по себе в русской жизни след более глубокий, чем обыкновенно думают.
Я могу похвастаться довольно коротким знакомством с наиболее выдающимися пунктами русской интеллигенции. Я знаю весь тот невообразимый сумбур, который там царствует, и потому мне просто смешно, когда при мне говорят о русских либералах и консерваторах. Я не знаю ни одного сотрудника «Литературной библиотеки», который не решился бы толкнуться в двери возрожденных «Отечественных Записок» с попыткой решить самые жизненные и жгучие современные вопросы, и кажется, что может быть общего у «Литературной Библиотеки» с новыми «Отечественными Записками». Есть очень рьяные обличители дикости современных нравов, за которых тем не менее я, на основании очень полновесных фактов, не поручусь, что они не начнут вдруг плюходействовать, - а сатире с кулачной расправой, кажется, трудно бы ужиться. Я нисколько не изумлюсь, если завзятый друг народа изобьет рабочего, - я присмотрелся к той каше, которая именуется русской интеллигенцией. И, Боже, что это за нелепая, позорная каша! Страшно и приступиться к ней. Но стыдно сказать, а утаить грех. Я попробую приподнять только один какой-нибудь уголок занавеси. Роман г. Бобарыкина наводить меня на мысль о так называемом женском вопросе.
Об интеллигенции сороковых годов говорить нечего, - она вся в романе г. Бобарыкина, за что нельзя не сказать ему самого искреннего спасибо. Люди сороковых годов дошли до Геркулесовых столбов клубницизма тем же путем, каким и древние греки добрались до педерастии: они обожали красоту, одну красоту в самом узком смысла этого слова, и ничего кроме этой красоты у них не было заветного. Но это был только высший, казовый слой русской интеллигенции. Бок о бок с Домбровичами, умеющими облекать свою формулу жизни в изящную оболочку, существовали люди, которые, под эгидой крепостного права и бюрократической мощи, пользовались приятностями обычного juris primae noctis12, не давали прохода ни одной юбке, словом развратничали напропалую. Этим не было никакого дела до эстетических теорий жизни, они просто практиковали. В таком положении стояло дело, когда наступили памятные пятидесятые и в особенности шестидесятые года. Поднялись длинной вереницей вопросы за вопросами, мы стали тормошить свое прошедшее, и вылезли на свет божий из этого безобразного мешка и всякие гадости. Женский вопрос был поднят единовременно с практическим отрицанием крепостного права и административного всемогущества и с теоретическим (и потому беспощадным часто до нелепости) отрицанием эстетических теорий. Заговорили о правах женщины на труд, на знание, на положение ее в обществе и семействе, указывали на безобразие существующих отношений между мужчиной и женщиной. Явились нигилисты и нигилистки. И так как собственно политическая сфера представляет у нас очень скользкий и тернистый путь, то практически нигилизм занялся главным образом разрешением вопросов семейной жизни. Но не одно только отсутствие или неудобство политической деятельности поставило нигилизм в такое положение. Здесь замешались и предания клубницизма. Я не берусь на этот раз разобрать все стороны этого сложного и запутанного дела. Я хочу только обратить ваше внимание на одно явление. Старая Россия не могла естественно вдруг преобразиться. Но нашлись такие представители ее, которые, будучи насквозь пропитаны духом доброго старого времени, нашли тем не менее в нарождающихся, новых, недостаточно выработанных теориях жизни кое-какие элементы, пригодные для своей позорной эксплуатации. Такими элементами были, между прочим, идея свободы чувств и теория наслаждения (утилитаризм). При добром желании можно все на свете испакостить. Это повело к самым прискорбным результатам.
Что такое нигилизм, нигилист, нигилистка? Коллекция ответов на эти вопросы была бы очень любопытна. Я думал даже одно время завести у себя тетрадь и каждого навещающего меня приятеля обязать вписывать в нее свое определение нигилизма. Дело это не состоялось, но тем не менее мне удалось собрать несколько чрезвычайно любопытных взглядов на нигилизм и нигилистов. Нигилистка - стриженая девка, нигилист - космач, и, следовательно, нигилизм - отрасль парикмахерского искусства, - это уже старо. Нигилист - чиновник, служащий в Западном Kpae, - это газета «Весть» уже давно доказывает. То ли еще попадает, как куры во щи, в нигилизм. Я недавно слышал, что губернатор одной из южных губерний высылает из своей резиденции в качестве нигилистов - купцов, ездящих на богомолье в Иерусалим и самым мирным образом купующих и куплю-деющих. А то вот еще любопытный ответ на вопрос: что такое нигилистка? Был у меня приятель, и приятель этот, по подозрению в политической неблагонадежности, должен был предаться на некоторое время размышлениям в уединении. Дело было после несчастного 4-го апреля, когда на женщин с короткими волосами чуть не плевали на улицах. В судьбе моего приятеля, человека ни в чем неповинного, принимал почему-то большое участие один полицейский офицер. Он все осведомлялся, что не знакомы ли де Иван Иванович с нигилистами и особенно с нигилистками. - Помилуйте, говорят ему, да что это за звери такие особенные - нигилистки? - А вот те, что с мужчинами даром знакомство водят! - отвечал благодушный полицейский офицер. Недавно, говорят, разбиралось у одного из петербургских мировых судей такого рода дело: две «гулящие мамзели» жаловались на свою квартирную хозяйку за то, что она их «обругала нигилистками»!..
Что же это такое, наконец? И кто в этом безобразии виноват? О, русская интеллигенция! Если бы в тебе было хоть на грош силы и следовательно смелости, если бы ты не истаскалась и не разменялась на гривенники, - этого бы не было. Русская интеллигенция бессильна, и потому ей приходится лгать, чтобы показаться сильною. Она бессильна, и потому заботится не о качестве, а о количестве своих членов. Кто бы ни явился в качестве охотника в так называемый либеральный лагерь, русская интеллигенция кричит: «лоб!», если только рекрут соглашается говорить то, что говорится в лагере. А до того, что этот рекрут, под прикрытием своих либеральных фраз, совершает, до этого никому и дела нет. Точно сборы Хлестакова в дорогу: «что там, - веревочка? Тащи сюда и веревочку. В дороге, брат, все пригодится». И точно ведь в самом деле в какой-нибудь далекий путь собираются, а между тем преспокойно себе на месте топчутся. Над знаменитым афоризмом - «можно быть честным писателем, не будучи честным человеком» - глумились многие из тех, кому следовало бы в таких случаях из приличия держать язык на привязи. Mногие, по-видимому основательно, рассуждают так: какое мне дело до дел человека, когда он говорит то же самое, что и я. Но основательность такого рассуждения сильно колеблется фактами. Посмотрите, как подогреты либеральные возгласы и каким холодом веет от самых патетических словоизвержений русской интеллигенции. «Твои глаза холодны, на тебе нет помазания», говорил Робеспьер Барнаву. И то же самое можно сказать, за малыми исключениями, почти всей русской интеллигенции, и либеральничающей, и ретроградствующей. Может ли рассчитывать сделать что-нибудь партия, которая отделяет слово от дела; и может ли быть искренним и произвести желаемое впечатление слово, за которым прячется фактически отрицающее его дело? И взгляните, например, на всероссийских либералов. Они готовы поедом съесть своего бывшего товарища, сделавшегося редактором «Полицейских Ведомостей», и не стыдятся того, что идут рука об руку с другим товарищем, бьющим рабочих. Чем один из них хуже другого? А тем, что последний - друг народа, изволите ли видеть, и продолжает «говорить то же самое, что говорил прежде», т. е. продолжает лицемерить и напускает на себя либерализм. Да что же он может сказать дорогого для дела? Разве Христос не разгадал Иудина поцелуя? Плохо дело партии, ищущей такой опоры. Такая терпимость, результат бессилия, ведет только к тому, что к честному делу пристегнулось множество глупцов и негодяев, умеющих обтачивать известным образом фразы. Нашего полку прибыло, рассуждает «фракция» и ликует, а не видит того, что общество не слепо, что шила в мешке не утаишь и что прикосновение глупцов и негодяев грязнит дело, душит его. И это к сожалению не априористическое рассуждение, которое может оказаться ошибочным. Нет, у нас перед глазами факты в роде вышеприведенных определений нигилизма.
В том самом «Всемирном Труде», который ныне устами г. Бобарыкина обличает Домбровичей, с год тому назад были обличены, со стороны той же клубнички, нигилисты г. Авенариусом. Этот последний представитель русской интеллигенции тоже весьма пикантно (до такой степени пикантно, что, говорят, даже получил на этот счет внушение свыше) рассказал несколько безобразных эпизодов из жизни петербургских нигилистов. Я с г. Авенариусом и со всей этой породой разговаривать не желаю и потому не стану ему доказывать, что он… как бы это поприличнее выразиться… бесцеремонно ошибается, утверждая, что рассказанные им безобразия вытекают непосредственно «из принципов новых людей». Крайняя недобросовестность или крайнее тупоумие, - вот печальная альтернатива, в которую усадили себя эти господа. Но что они были бы правы, если бы говорили только об одиночных фактах, - в этом не может быть никакого сомнения. Клянусь честью, я думать хладнокровно не могу о том, как еще недавно некоторые российские либералы надругались над делом, которое на словах выдавали за свое кровное дело. «Женский труд», «женский вопрос», «эмансипация женщин» - не сходили у них с языка. И толпами шли к ним бедные девочки, прося разрешения томивших их вопросов, они ждали манны с небеси. А в пустых головах либералов кроме клубничного огорода ничего не было, и обратились несчастный девочки к жертвы утренние, дневные, вечерние и ночные. Что же «партия», «фракция», как она на это смотрела? О, она жала либералам руки, сажала их в передний угол под образами!.. А на жертвы эти, на фактическое опошление и оплевание ее дела она сквозь пальцы смотрела и только хитро подмигивала, слыша о подвигах героев: делай, что хочешь, только говори вместе с нами. А слова что ж? - товар дешевый и отпустить их можно и на грош, и на рубль. За что же души-то людские загублены, спросите вы, молодые свежие души, жаждавшие истины и добра; за что они отошли прочь, - одни разочаровались и сожгли все, чему поклонялись, другие бросились в разврат? И кто виноват? спрошу я словами г. В. С., моего собрата по фельетонному ремеслу. Я уж не говорю, честно ли это, а практично ли это и много ли полку прибыло? О других сферах либеральной деятельности я когда-нибудь тоже поговорю, и вы увидите, что плоды ее подчас таковы же.
Г. Авенариус жестоко ошибается, предполагая, что он изобразил новых людей. Это может быть и молодые люди, но не новые. Это то самое старье, которое прежде пользовалось приятностями juris primae noctis и «обожало красоту». Они только мундир переменили, потому что в этом новом костюме им было легче ловить в мутной воде рыбу. Старый мундир был уже давно замаран и не одним развратом, а в новом было так удобно стрелять по двум зайцам за раз: с одной стороны приобретались лавры либерализма и иногда даже мученика, а с другой срывались цветы наслаждения. И вот вам русская партия…
Я уже обратил ваше внимание на то, что женский вопрос был поднят единовременно с практическим отрицанием крепостного права и теоретическим отрицанием искусства. Сила была на стороне отрицателей, между прочим и потому, что по некоторым вопросам на их стороне было и правительство. Следовательно разработка женского вопроса совпадает по времени с крайне неудобным положением крепостников и Домбровичей, за которыми была признана монополия разврата. Виновниками этого неудобства были те же самые люди, которые и за женский вопрос ухватились. Вследствие этого, монополисты разврата вцепились когтями и зубами во все, что делали и говорили их противники. Все их усилия были тщетны, пока женское дело было не замарано прикосновением старья в новом мундире. Но как только появились эти негодяи, они могли уже успешнее тыкать пальцами в чужой разврат, - les diables qui prêchent la morale!..13 - А между тем им следовало бы обняться и вместе отправиться на какие-нибудь вечера à lа régence. Там их настоящее место. Вся беда в том, что ни один сверчок своего шестка не знает, и потому своя своих не познаша.
Мне хочется рассказать вам историю, случившуюся с одним сверчком недавно, несколько месяцев тому назад. Сверчок этот не простой сверчок, а педагог, значит, представитель русской интеллигенции. Он был преподавателем во многих учебных заведениях, отличался благочестием и издавал назидательные книжки, в которых неодобрительно отзывался о нигилизме (а что такое нигилизм - зри выше). У педагога был друг, тоже педагог и тоже весьма благочестивый и издававший книжки вместе с первым педагогом. Но друг оказался коварным другом и произошла некоторая семейная история, рассказывать которую я считаю неудобным и излишним. В то время как шла по поводу этой истории катавасия, оказалось, что благочестивый педагог большой ходок по части клубнички. Но что всего любопытнее, так это то, что почтенный педагог вел дневник или опять-таки скорее ночник своих амурных похождений, в котором описывал оные со всеми мельчайшими психическими и физическими подробностями. Отрывки из этого дневника ходили по рукам. Я сам не видал их, но мне кое-что передавали, - почище будет гг. Авенариуса и Бобарыкина.
И такие-то люди имеют право укорять новых людей в разврате! Грустно, читатель. До такой степени грустно, что мне очень хочется рассказать вам pour la bonne bouche14 что-нибудь веселенькое. Разве вот что… Вы слыхали о г. Я. Полонском? Как, я думаю, не слыхать. Ну так вот он какую штуку выкинул. В последнее время его поэтическая лира бряцала не особенно громко по разным закоулкам русской литературы в роде «Литературной библиотеки». По поводу голода он тоже любопытным стихотвореньем в «Петербургских Ведомостях» разразился. Но он и от прозы не прочь. В одном из последних номеров старых «Отечественных Записок» была напечатана весьма занимательная статья г. Полонского: «Прозаические цветы поэтических семян». Я не берусь вам передать все красоты этой статьи, прочтите сами, если вы уже не прочитали, Дело в том, что г. Полонский счел почему-то нужным доказывать (от Р. X. в 1867 году, заметьте) г. Писареву, что все, сказанное когда-либо этим критиком в прозе, было уже давно изъяснено им, г. Полонским, в стихах. В этом и состоит вся суть довольно длинной статьи. И презабавно выходить: вы, говорить, требуете утилитаризма? да я что ж говорил, помилуйте, - следует стихотворная цитата. Вы, говорит, насчет образования женщин, а это что? - и опять г. Полонский цитирует самого себя. И так это мило, по домашнему, в халате и в ночном колпаке. Только вдруг разрешается г. Полонский в июньской книжке «Вестника Европы» полупрозаической, полупоэтической статьей: «Ночь в Летнем Саду». И в этой самой «Ночи» попадаются строфы такого рода (речь ведется от имени Крылова и, как кажется г. Полонскому, в крыловском роде):
Я услыхал ворчанье в той аллее,
Где с нашим Гнедичем я гуливал не раз…
Там, Тумба вбитая, подняв тупое рыло,
Хрипливым голосом учила
Юнону (что в тени подстриженных ветвей
Из мрамора как снег белелась перед ней):
«Эх, милая моя! - ей Тумба говорила: -
Будь современнее - приноровись к тому,
Чтоб в праздник на тебе горели с салом плошки.
А то к чему
И для чего со мной стоишь ты у дорожки?
Ведь если б все такой вопрос
По моему, как следует, решили,
Твой нос -
Красавица, давно б отбили»…
…
Я долго ждал, что будет отвечать
Статуя Тумбе; но красавица молчала
И может быть должна была молчать,
Чтоб даром слов своих на ветер не бросать.
«Ну погоди же ты! - вновь Тумба прорычала;
- Плевать мне на твои античные красы!
Чтоб у богинь сколачивать носы
Я на Руси найду охотников не мало»….
Вот те и здравствуй! Вот те и утилитаризм, провозглашенный г. Полонским задолго до г. Писарева! Утилитаристы-то оказываются «тупорылыми тумбами»… Так-с. Пойдем дальше.
И слышу вдруг: Оса тихонько выползает
Из-под травы, где у нее
Дыра в подземное жилье,
И на свиданье
К Дождевику кружась летит.
Чуть слышно скромное осиное жужжанье,
Однако жалом шевелит
И говорит:
- «Любезный дождевик! как публицист ты знаешь,
Что у невежественных Ос
Осят не мало развелось.
И разумеется ты понимаешь,
Что их развить,
Иль, иначе сказать, предохранить
От всякого влиянья
Всем нам известного преданья,
Гораздо мудренее, чем плодить.
Вот у меня один - такой осенок вострый,
Так любознателен, что страсть!
Зачем, кричит, у пчел воск белый, а не пестрый.
И отчего нельзя из меду нитки прясть?
И к моему стыду, я не умею
На эти умные вопросы отвечать -
И разумеется должна молчать,
И разумеется краснею.
А от чего?
Все от того,
Что пчелы лекций Осам не читают,
Не понимают
И как бы не желают понимать
Что я склонна к естествознанью,
Почти на столько же, на сколько и к жужжанью.
…
Опять послышалось Осы жужжанье:
- Любезный дождевик! на днях у пчел собранье.
Они сбираются о воске рассуждать,
О меде, обо всем, что следует нам знать,
Я написала к ним посланье
- Они должны сейчас свой улей позабыть,
Должны сейчас свой мед оставить
И Ос учить,
Как им мозги свои поправить.
И т. д.
Читателям «Совр. Обозр.», знакомым с историей адреса женщин, поданного ими в съезд естествоиспытателей, понятно, куда гнет свой юмор г. Полонский, тот самый г. Полонский, который предвосхитил у г. Писарева мысль о необходимости женщинам образования. Угорела, значить, барыня в нетопленой комнате. Ну, скажите же мне теперь, к какой «фракции» принадлежит или может принадлежать г. Полонский да и «Вестник Европы» тоже, этот, так сказать, «Messager de l'Europe» /15/, состав редакции которого украшается именами многих членов университетского сословия? Подумайте, да и скажите. А теперь до свидания.
Аркадий Протасов
Современное обозрение, 1868. № 6.
3 От фр. miséricorde, сострадание. (Прим. редактора).
4 «Автор употребляет много таланта, плохо доказывая то, во что он мало верит» (фр.). (Прим. редактора).
5 Мы, тупицы (фр.). (Прим. редактора).
6 «Музей Клюни» (фр.). (Прим. редактора).
7 Чистокровный (фр.). (Прим. редактора).
8 «Любовные связи» (фр.). (Прим. редактора).
9 «Мой первый опыт» (фр.). (Прим. редактора).
10 В стиле регентства (фр.). (Прим. редактора).
11 Дуралеями (фр.). (Прим. редактора).
12 Права первой ночи (лат.). (Прим. редактора).
13 Дьяволы, проповедующие мораль (фр.). (Прим. редактора).
14 Для хорошего вкуса во рту (буквально, французская идиома). (Прим. редактора).
15 «Вестник Европы» (фр.). (Прим. редактора).