Искупление мужеством || «Красная звезда» 7 октября 1942 года
Рассвет был розов, и туман, стлавшийся над степью, похож на легкую, волнистую кисею. В поле было тихо. Снизу, с Дона, тянуло пронизывающей сыростью. Дыхание осени чувствовалось и в дуновении предутреннего ветерка, и в легкой желтизне онемевшего леса, и в этом сыром тумане, окутавшем весь горизонт.
Боец Островский шел на восток. Он был утомлен и голоден. Руки его бессильно висели вдоль туловища, и шел он как слепнущий: то спотыкался, то вдруг, поймав себя на этом, неестественно твердо ставил ногу. Будто придавленный тяжелым горем, шел этот юноша, никогда раньше не знавший толком, что такое настоящее горе и велика ли его тяжесть, если оно навалится на человека.
Он подошел к политруку своей роты, стоявшему возле штабного блиндажа у самого Дона, и совсем не по-военному, непривычно вяло и почти шепотом произнес:
- Я, товарищ политрук, очень… очень виновен…
Политрук Новаченок внимательно посмотрел на Островского и ничего не сказал. Он понял, что случилось нечто необычное. Не похоже как-то это было на Островского, парня задорного, даже иногда склонного к озорству.
- Мой пулемет… там он остался, - произнес боец, боясь посмотреть в глаза политруку.
- Бросил? - резко спросил политрук, вдруг поняв все.
- Бросил, - уже без колебаний ответил боец, подняв глаза и глядя в упор на политрука. Он почувствовал облегчение от того, что самое страшное слово было, наконец, произнесено.
- Умри, но добудь! Понял? - сказал политрук и сделал шаг к блиндажу.
- Всю ночь я искал… Нет его…
Островский протянул руку вслед политруку, как бы умоляя не уходить.
- Что ж, прикажешь другой тебе выдать? - почти крикнул тот, остановившись, но не оборачиваясь. - Второй хочешь немцу оставить?
Политрук ушел. Островский стоял один, опустив ослабевшие руки. Да, он все понимал. «Умри, но добудь!..» Эти слова звучали в сознании Островского, не умолкая. На мгновение ему показалось, что не стоило докладывать политруку о своем позоре. Но он тут же освободился от этого сомнения. Нет, он поступил так, как должен был поступить. Совершив одно преступление, нельзя было совершать второе. Это хорошо, что он нашел в себе силы сам обо всем доложить. Хорошо, что не испугался ни кары, ни гнева и пошел к политруку, чтобы получить по заслугам. Значит он еще не совсем потерянный человек!
Сознание этого немного оживило Островского, и он зашагал в обратный путь. Он шел по знакомым тропкам, среди знакомых кустарников, среди бугорков, где вчера вечером ползал на животе. Каждый камушек, каждый пенек напоминал ему о вчерашнем грехопадении. Хотелось как можно быстрее пройти эти места, скорей отделаться от всего, что могло напомнить о его позоре.
Как все это произошло? Почему он бросил свое надежное оружие и ушел на восток? Ведь никто, кроме него, не дрогнул, не побежал. Ведь рота не отошла, а наоборот, выбила немцев и заняла их рубеж. Сейчас он ставил себе вопросы, на которые не находил ответов. Но - он знал это - ответ здесь один, простой и жестокий: он струсил! Он испугался немецких танков, которые шли на роту и с которыми рота справилась без него.
Но где это произошло? Возле какого бугорка, в какой воронке остался этот злополучный ручной пулемет? Островский вновь начал поиски, но его сразу же обстреляли. Немцы были близко и наблюдали все, что происходит впереди. Днем искать было невозможно, тем более, что он демаскировал позиции других бойцов, и его крепко ругали. К свистящим вокруг пулям он сначала был совершенно безразличен. Ведь политрук сказал: «Умри или найди!» Значит, - пусть хоть убьют, ведь это тоже будет решение вопроса. Но потом к нему вернулось трезвое сознание. «Каждый дурак сумеет умереть. Надо сначала отыскать пулемет», - подумал он и отполз в лес.
Островский решил переждать. Он пролежал в лесу до конца дня, усталый и голодный, но твердо убежденный в том, что надо найти пулемет или погибнуть. Вокруг передвигались люди, шумел лес, веял прохладный ветерок. Это его как бы не касалось. Сейчас он жил среди своих собственных поступков, не имея сил выйти за их пределы. Впервые в жизни обсуждал он себя, его жизнь предстала впервые перед судом его совести.
Когда-то Островский был беспризорником. Он рано потерял отца и мать, попал на воспитание в руки улицы. Он любил поозорничать, даже похулиганить. Однажды его осудили, и он отбывал кару в трудовой колонии. Он ходил с финкой, которой ни разу никого не пырнул, но которая среди его братвы считалась признаком бесшабашной удали. Да, он был храбр там, на улице, среди раболепно покорявшихся ему мальчишек. Но вот здесь, где храбрость была необходима во имя высоких и уже доступных его пониманию идеалов, он оказался малодушным и низким животным. Он это понимал и готов был плюнуть себе в лицо.
Ночь наступила холодная и ветреная. Было совершенно темно, накрапывал отвратительный промозглый дождик. Эта темнота привела в уныние Островского - ведь найти пулемет почти не было никакой надежды. Но его утешал сильный ветер, порывы которого были так шумны, что могли скрыть любые шорохи от ушей неприятеля. В такую ночь можно было ползать под носом у немцев без особого риска обнаружить себя. Это ощущение, возникшее у недавнего труса, было особенно занятно, и Островский радовался ему, как золотоискатель, нашедший в груде песка крупицу золота. В эти минуты и часы он был необычно рассудителен и трезв, что удивляло его самого. Возможно причиной этого было твердое решение выполнить во что бы то ни стало приказ политрука даже ценой жизни. А может быть, первое несчастье, прочувствованное с большой остротой, сделало его способным замечать в себе такие тонкие душевные движения, которых он никогда не замечал раньше.
Темнота скрадывала очертания кустов и деревьев, делала все попадавшееся на пути одинаково черным и непроницаемым. Она лишала человека того минимального разнообразия вещей, которое могло бы отвлечь его от себя. Бремя становилось невыносимо тягостным, ночь такой длинной, что, казалось, нельзя было ее пережить. Он полз вперед, зная, что находится уже в непосредственной близости к противнику. Он был совершенно безоружен и хорошо знал, что если нарвется на немцев, то погибнет наверняка. Но он полз все дальше.
И вдруг на фоне черного неба и клокотавших на нем туч он увидел такую же черную, почти сливающуюся с небом фигуру. Да, это был человек и безусловно противник! Снизу, с земли Островскому было видно, как тот недвижно стоял, будто боясь в эту ночь своих собственных движений. Очевидно, это был немецкий секрет. Заметить его можно было только с такого короткого расстояния, с какого смотрел на него Островский. Отползи на три шага, - и человек исчезнет в яме этой чернильной ночи!
Но Островский не отползал. Он не боялся немца и видел его совершенно отчетливо. Что-то словно приковало Островского к земле. Он поразмыслил и решил, что наступил момент, когда можно искупить свой позор. У часового непременно есть пулемет или автомат, и хотя это оружие немецкое, а не то, которое он бросил вчера, но добыча все же окупит потерю. И он начал всматриваться в темноту, выбирая момент, когда лучше напасть. Он лежал долго, не отрывая глаз от часового, и время тянулось еще тягостнее, чем раньше. Наконец, нужное мгновение наступило.
Через несколько минут у ног бойца лежал первый немец, задушенный его рукой. Еще не отдышавшись после короткой, но страшной борьбы, Островский повесил себе на шею добытый пулемет и, не прячась, во весь рост пошел к своим. Он не радовался удаче и не боялся все еще не исчезнувшей опасности. Он ни о чем не думал. Пальцы его впивались в холодную сталь, как несколько минут тому назад в горло врага. Он был еще весь во власти того невыразимого состояния, которое овладевает человеком, когда он впервые вплотную сцепляется с врагом и убивает его. Он шел будто в пустоту, спотыкаясь, но не замечая этого. Не выбирал дороги, а шел напрямик, ничего не видя и ничего не чувствуя. Но тем не менее он двигался точно в том направлении, где располагалась его рота. Он вошел в блиндаж, показал пулемет политруку и рассеянно произнес:
- Вот…
- Да это же не твой! - всмотревшись, воскликнул политрук. - Где ты его взял?
- Это немецкий, я у немца отнял.
- Немецкий? - Политрук удивленно взглянул на бойца.
- Какой же это немецкий?! Посмотри-ка! Обыкновенный советский ручной пулемет. Видно, такой же герой, как ты, бросил…
И тут только Островский взглянул на свою добычу. Господи! Ведь пулемет-то был действительно советский! Уж не задушил ли он своего человека, своего бойца? Но ведь он отполз так далеко, где своих быть не могло… Охваченный безумным страхом, он засунул руку в карман и вытащил документы, добытые у убитого им человека. Дрожащими руками разворачивал он бумаги, боясь в них взглянуть. Но все было написано там на чужом языке…
От сердца отлегло. Задушенный, конечно, был немцем. Вот его солдатская книжка, вот фотография, какое-то письмо. Островский протянул все это политруку, не сказав ни слова. А тот, хоть и не знал, но чувствовал, что Островский переживает в этот миг невероятное волнение.
- Что с тобой? - спросил он встревоженно. - Ты свой грех искупил - будь спокоен.
- Ничего, это я так… - попробовал улыбнуться Островский. - Это я после немца… Очень уж противно было его душить. Скользкий он был, как червь… Видите какой, с усами! - Засмеялся он неестественно громко и опять взглянул на немецкую фотографию. Он хотел еще раз убедиться, что ошибки не произошло.
- Что задушил, это хорошо, - ответил политрук, садясь на койку. - А что противно было, - это тебе наука. Если бы ты оружия не бросил, мог бы и пулю истратить. А так пришлось руки марать. Вот жаль только, что был у него советский пулемет: может быть, немало он перебил таких, как мы с тобой, из нашего оружия. Видно, какая-то сволочь бросила…
«Сволочь бросила»… Эти слова были для Островского, как удар обухом по голове. Он с ужасом подумал, что, может быть, и его ручной пулемет нашел какой-нибудь Фриц или Ганс и вот сейчас полосует из него по нашим советским людям. И он понял, что еще не искупил свой позор. Ему даже показалось, что нет такого поступка, которым можно было бы искупить его тяжкое преступление.
С этих пор Островский стал жить особо напряженной жизнью. Он не только стрелял, не только ходил в атаку и выполнял все, что положено выполнять бойцу, но еще чуть не каждую ночь ползал по полю боя в поисках оружия. Если его часть после неудачной атаки оставляла на поле боя хоть одну винтовку, то Островский вскоре приносил ее. Он подбирал оружие убитых, отнимал его у попадавшихся на пути вражеских секретов, заползал в тыл к немцам и приносил в свою часть их оружие. Он стал специалистом этого дела, совершенствовался, придумывал разные приспособления, облегчавшие его труд, и натаскал в часть столько разного оружия, что все забыли об его проступке, все говорили об Островском, как о герое и молодце.
Он тоже обнаруживал в себе какие-то новые чувства и новые качества. Постоянные удачи, связанные с убежденностью и упорством в действиях, породили в нем презрение к опасности. Он часто сам себе удивлялся и даже не понимал, как может он действовать так дерзко, почти нахально - подходить к немцу вплотную, отнимать у него винтовку или автомат и потом вести врага, дергающегося от страха, под угрозой его же оружия! Это была храбрость, воспитанная им самим, доставшаяся ценой большой внутренней борьбы.
Однажды, собирая, как обычно, на недавнем поле боя брошенное оружие, Островский встретил вечером незнакомого ему лейтенанта с тремя бойцами.
- Чего тут шатаешься? - спросил его лейтенант.
Островский об’яснил, зачем он сюда пришел. То ли лейтенант не поверил, то ли ему нужен был еще один боец, но он приказал Островскому вооружиться гранатами, что он подобрал, и следовать за ним в разведку.
Шли они недолго. Село, куда нужно было пробраться, лежало внизу у реки. Они спустились по узкой тропке в зарослях орешника и ивняка, затем переправились в лодке на противоположный берег. Сначала лейтенант хотел оставить Островского у лодки, но потом взял его с собой, решив, видно, что не может доверить лодку незнакомому человеку, а для охраны оставил своего бойца. Это обидело Островского, но потом он понял, что лейтенант прав и иначе поступать не мог.
Вчетвером они пробрались к цели. Они вошли в дом, чтобы получить у местных жителей необходимые сведения. Вдруг оставленный у двери наблюдатель вскрикнул, подавая сигнал тревоги. Вокруг оказались немцы. Разведчики попали в западню.
Начался неравный бой. Засев в хате, разведчики отстреливались от окружившего их врага. Глядя на Островского, лейтенант приходил в восторг, но обстановка не позволяла разговаривать. Когда же, отражая сильный удар штурмовавших немцев, Островский уложил гранатой целую группу немцев, лейтенант не выдержал и воскликнул:
- Молодец! Ой, молодец!
Но едва Островский успел оглянуться в сторону лейтенанта, как немцы снова начали штурм. Сначала немцы хотели взять их живьем, но потеряли еще пятерых солдат и отказались от этой затеи. Они решили поджечь дом и уничтожить разведчиков.
Островский увидел в темноте линии трассирующих пуль, направленных в соломенную крышу их крепости. Он понял, что наступил конец. Лейтенант был ранен, один боец убит. Островский взвалил другому бойцу на плечи раненого лейтенанта и приказал итти за ним напролом. Сам он, вооруженный гранатами и автоматом, должен был проложить дорогу.
Бойцы выскочили через окно в темень. Уложив гранатой нескольких немцев, замеченных впереди, Островский прорвался. Он приказал бойцу бежать сквозь образовавшуюся брешь в лесу, а сам прикрывал его огнем.
В эти минуты он не думал об опасности, не думал о смерти. Он видел, как удачно скрылся в лесу боец, уносивший лейтенанта. Он знал, что если и погибнет, то лейтенант скажет политруку об его поведении. Больше он ничего не хотел. Перед глазами своей совести он уже был чист. Хотелось только, чтобы доброе слово политрука было ему достойной, выстраданной наградой. || Савва Голованивский. РАЙОН ВОРОНЕЖА.
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
КНИГА ГЕРОЕВ
ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, 6 октября. (По телеграфу от наш. корр.). Гвардейцы N танковой части в перерывах между боями создают историю славных дел своей части. В каждом батальоне заведена «Книга героев». Сюда заносятся рассказы танкистов о своих товарищах, на поле сражений снискавших неувядаемую славу. Каждый батальон стремится как можно лучше оформить эту книгу.
Ярким примером беззаветного выполнения воинского долга служит подвиг гвардии старшего лейтенанта Рябова. Ему посвящено несколько страниц в одной из таких книг. Дмитрий Рябов, находясь в своем танке, наблюдал за местностью из маленькой рощицы. Он заметил колонну вражеских танков. Их было двадцать два. Рябов смело вступил в бой с врагом. Первым снарядом он разбил головной фашистский танк. Пока заметавшиеся по полю немцы искали его, старший лейтенант сумел поджечь еще два танка. Потом завязался неравный бой, в котором Рябов сжег еще четыре танка противника.
Гвардии батальонный комиссар Бибиков в первом же бою уничтожил два фашистских танка, подавил артиллерийскую батарею и расстрелял тридцать автоматчиков. Вражеский снаряд пробил люк танка Бибикова. Фашисты бросились к искалеченной машине, стремясь захватить экипаж живьем. Но Бибиков гранатами отбился от врага и, дождавшись помощи, вывел танк из боя. Два ордена - Красного Знамени и Красной Звезды - украшают грудь бесстрашного комиссара.
«Книга героев» стала ценным пособием для передачи боевого опыта молодому пополнению. Каждый молодой танкист, прежде чем итти в бой, знакомится с этой книгой, воодушевляющей его примерами доблести. Каждый гвардеец стремится умножить славу своего батальона и удостоиться чести быть отмеченным в «Книге героев».
+ + + + + + +
Источник: «Красная звезда» №236, 7 октября 1942 года
# Саморазоблачение врага || «Красная звезда» №231, 1 октября 1942 года
# Н.Тихонов. Советская гвардия || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# И.Кочанов. Мысли о ненависти и мужестве || «Красная звезда» №33, 10 февраля 1942 года
# Н.Михайлов. Советская молодежь в боях за родину || «Красная звезда» №210, 6 сентября 1942 года