Sirens were silent.
"Мне кажется, что все вино, которое мы пьем - в какой бы бутылке оно не плескалось - это все Лыхны. Только и пьем, что Лыхны."
Абхазский виноград, пьют из деревянной чарки, закрывают глаза, а когда открывают, то вокруг нет уже ни песчаной косы, ни ледяного песка под босыми стопами, ни воды, заполнившей все от горизонта до самых кончиков больших пальцев все тех же босых ступней - остались только звезды, раскачивающиеся вокруг, тысяча серебряных маятников, кивающих из стороны в сторону по мере того, как планета поворачивается вкруг своей оси, а мое весло опускается в воду, будто бы и не преодолевая границу разделения сред.
Море в этом плане гораздо милосерднее озер. Если это не мертвый штиль на многие мили вокруг, то даже легкий ветерок, видя такой простор, игриво пробежится вдоль борта, развеяв наваждение.
Здесь все иначе. В какой-то момент ты, остановив монотонную работу, подняв весла на борт, сидишь, уставившись на небо, разглядывая созвездия, очертания которых так быстро забываются в рыжем мутном тумане городской ночи. Лодка скользит по воде, не рассекая ее, не оставляя кильватерной полосы за кормой. Только то, что по траверзу проходят мимо какие-то темные очертания береговых построек и позволяет утверждать, что мы движемся.
Но в какой-то момент берег теряется из виду, от звезд начинает кружиться голова, а ты, ища опоры, инстинктивно смотришь вниз. Для землянина нет ощущения страннее, чем отсутствие чего-то непоколебимого, на чем гравитация доказывает свою верность планете. Невесомость - синоним падения. Там, где ты надеялся найти опору - такое же безграничное небо, от горизонта ничего не осталось, а ты просто летишь вниз, если "вниз" еще действительно хоть что-то означает; тонны воды, заполнявшие нижнюю треть пейзажа, были выдумкой, а сомнение в её реальности столкнули нас с ее скользкого края.
Когда в беззаботном десятилетнем детстве я читала о похождениях Одиссея, мне казался странным тот факт, что сирены, соблазнявшие и губившие моряков, поют. У этой тягучей и темной глубины слишком нелинейные отношения со звуком, чтобы одаривать голосом тех, чьи собратья поголовно немы. Страх, который внушает океан сам по себе - не в рокоте прибоя, это - призыв к действию. Ужас кроется в ожидании, когда хоть единый звук пройдет сквозь тягостное безвременье штиля.
В эту ночь на земле мне вспомнились мои неразделенные детские сомнения. Когда единственный способ доказать, что ты жив и принадлежишь все той же жизни, которая еще днем гнала тебя по поросшим фиалками склонам, а к вечеру грела тебя жарким дыханием костра на берегу, последний шанс доказать, что ты еще здесь, в координатах пространства и времени - это опустить в ледяную воду руку по самое плечо, почувствовать, как отнимаются пальцы от холода... Пока ты ощущаешь спасительную дрожь, пока мурашки бегут по коже и все возвращается на круги своя, ты и не видишь вовсе, как кренится лодка, кивая бортом воде, вслед за обезумевшим шкипером и гребцом, как медленно и неотвратимо угол крена переходит пределы допустимых значений. Оверкиль - когда замираешь, очарованный, углядев в воде темный свой лик, обрамленный контурами противоположного борта, который накроет тебя через пару секунд, заменив звездный свет кромешной темнотой.
На самом деле сирены молчали. А их молчание сводило с ума, заставляя потерявшихся моряков бросаться за борт вниз головой ради сладостного мига, когда макушка касается зеркала
This is the way the world ends
This is the way the world ends
This is the way the world ends
Not with a bang but a whimper.
а оно расступается, мягко принимая тело, когда кожа начинает гореть от холода, дыхание перехватывает от страха и неизбежности этого земного правила - опора становится могилой.
Прекрасные девы - утешение агонии, дар фосфоресцирующего ночного океана, смыкающегося над головой неверующего смельчака. Круги от падения дойдут до берегов девятым валом. Опустевший корабль становится частью пейзажа, как и его отражение.
Сирены уходят в мерцающую глубину, тяжело вздыхая. Круг замыкается, потому что ветер, вырвавшийся из их груди, обретя простор и свободу, бежит над самой водой, поднимает рябь, обращает ее в волну, закручивает пенный гребень, снимая пенку с этого предштормового варева и бушует, что есть мочи, развешивает гирлянды святого Эльма на мачтах, подслушивает моряцкие молитвы и несется к суше, хитростью и силой приводя покорные валы к острым прибрежным скалам.
Примерно такие мысли приходили мне в голову посреди Мосморя на маленькой моторочке с зачахшим мотором, пока мы медленно пересекали залив, чтобы встретить приехавших ночью друзей. Местные сирены были еще совсем сонные после зимы, а потому мы дошли туда и обратно без происшествий. Грелись у костра, досиживая последние часы перед рассветом.
Рассвет - это то время, когда Лыхны превращается в Токай. Тягучая сладость темноты сменяется искрящимся золотом дня. Тишина сменяется гомоном.
Прозрачная невесомость воды обретает плоть и кровь, становясь густым супом половодья.
По пять весел с каждой стороны впиваются в эту самую плоть по обоим бортам катамарана, дети идут на своей потешной флотилии за бережно спрятанным кладом на небольшие лысины окрестных песчаных островов. Я лежу на песке и гляжу в небо, ослепительно синее, щурюсь от света, чувствую как краснеет бледнолицый юнец под индейским солнцем апреля и в ленивой полуденной дремоте больше не размышляю о немоте сирен.
Абхазский виноград, пьют из деревянной чарки, закрывают глаза, а когда открывают, то вокруг нет уже ни песчаной косы, ни ледяного песка под босыми стопами, ни воды, заполнившей все от горизонта до самых кончиков больших пальцев все тех же босых ступней - остались только звезды, раскачивающиеся вокруг, тысяча серебряных маятников, кивающих из стороны в сторону по мере того, как планета поворачивается вкруг своей оси, а мое весло опускается в воду, будто бы и не преодолевая границу разделения сред.
Море в этом плане гораздо милосерднее озер. Если это не мертвый штиль на многие мили вокруг, то даже легкий ветерок, видя такой простор, игриво пробежится вдоль борта, развеяв наваждение.
Здесь все иначе. В какой-то момент ты, остановив монотонную работу, подняв весла на борт, сидишь, уставившись на небо, разглядывая созвездия, очертания которых так быстро забываются в рыжем мутном тумане городской ночи. Лодка скользит по воде, не рассекая ее, не оставляя кильватерной полосы за кормой. Только то, что по траверзу проходят мимо какие-то темные очертания береговых построек и позволяет утверждать, что мы движемся.
Но в какой-то момент берег теряется из виду, от звезд начинает кружиться голова, а ты, ища опоры, инстинктивно смотришь вниз. Для землянина нет ощущения страннее, чем отсутствие чего-то непоколебимого, на чем гравитация доказывает свою верность планете. Невесомость - синоним падения. Там, где ты надеялся найти опору - такое же безграничное небо, от горизонта ничего не осталось, а ты просто летишь вниз, если "вниз" еще действительно хоть что-то означает; тонны воды, заполнявшие нижнюю треть пейзажа, были выдумкой, а сомнение в её реальности столкнули нас с ее скользкого края.
Когда в беззаботном десятилетнем детстве я читала о похождениях Одиссея, мне казался странным тот факт, что сирены, соблазнявшие и губившие моряков, поют. У этой тягучей и темной глубины слишком нелинейные отношения со звуком, чтобы одаривать голосом тех, чьи собратья поголовно немы. Страх, который внушает океан сам по себе - не в рокоте прибоя, это - призыв к действию. Ужас кроется в ожидании, когда хоть единый звук пройдет сквозь тягостное безвременье штиля.
В эту ночь на земле мне вспомнились мои неразделенные детские сомнения. Когда единственный способ доказать, что ты жив и принадлежишь все той же жизни, которая еще днем гнала тебя по поросшим фиалками склонам, а к вечеру грела тебя жарким дыханием костра на берегу, последний шанс доказать, что ты еще здесь, в координатах пространства и времени - это опустить в ледяную воду руку по самое плечо, почувствовать, как отнимаются пальцы от холода... Пока ты ощущаешь спасительную дрожь, пока мурашки бегут по коже и все возвращается на круги своя, ты и не видишь вовсе, как кренится лодка, кивая бортом воде, вслед за обезумевшим шкипером и гребцом, как медленно и неотвратимо угол крена переходит пределы допустимых значений. Оверкиль - когда замираешь, очарованный, углядев в воде темный свой лик, обрамленный контурами противоположного борта, который накроет тебя через пару секунд, заменив звездный свет кромешной темнотой.
На самом деле сирены молчали. А их молчание сводило с ума, заставляя потерявшихся моряков бросаться за борт вниз головой ради сладостного мига, когда макушка касается зеркала
This is the way the world ends
This is the way the world ends
This is the way the world ends
Not with a bang but a whimper.
а оно расступается, мягко принимая тело, когда кожа начинает гореть от холода, дыхание перехватывает от страха и неизбежности этого земного правила - опора становится могилой.
Прекрасные девы - утешение агонии, дар фосфоресцирующего ночного океана, смыкающегося над головой неверующего смельчака. Круги от падения дойдут до берегов девятым валом. Опустевший корабль становится частью пейзажа, как и его отражение.
Сирены уходят в мерцающую глубину, тяжело вздыхая. Круг замыкается, потому что ветер, вырвавшийся из их груди, обретя простор и свободу, бежит над самой водой, поднимает рябь, обращает ее в волну, закручивает пенный гребень, снимая пенку с этого предштормового варева и бушует, что есть мочи, развешивает гирлянды святого Эльма на мачтах, подслушивает моряцкие молитвы и несется к суше, хитростью и силой приводя покорные валы к острым прибрежным скалам.
Примерно такие мысли приходили мне в голову посреди Мосморя на маленькой моторочке с зачахшим мотором, пока мы медленно пересекали залив, чтобы встретить приехавших ночью друзей. Местные сирены были еще совсем сонные после зимы, а потому мы дошли туда и обратно без происшествий. Грелись у костра, досиживая последние часы перед рассветом.
Рассвет - это то время, когда Лыхны превращается в Токай. Тягучая сладость темноты сменяется искрящимся золотом дня. Тишина сменяется гомоном.
Прозрачная невесомость воды обретает плоть и кровь, становясь густым супом половодья.
По пять весел с каждой стороны впиваются в эту самую плоть по обоим бортам катамарана, дети идут на своей потешной флотилии за бережно спрятанным кладом на небольшие лысины окрестных песчаных островов. Я лежу на песке и гляжу в небо, ослепительно синее, щурюсь от света, чувствую как краснеет бледнолицый юнец под индейским солнцем апреля и в ленивой полуденной дремоте больше не размышляю о немоте сирен.