А у нас всегда война? Часть шестая
... это не война, это -- ее отрыжка.
Сколько я ни силюсь, у меня не получается вспомнить ни число, ни день недели того дня, когда мы поехали в Иерусалим. У меня гибкая память, она услужливо выталкивает в небытие всё то, что может омрачать мое существование. Впрочем, я никогда не умела долго помнить нечто плохое или огорчающее, потому часто наши беседы с Ыклом выглядят крайне странно, когда он вспоминает о том, что мы где-то поссорились, я же помню только как мы дивно гуляли, наслаждались теплыми вечерами, вином и фонарями.
В тот день было прохладно, в Иерусалиме же обещало быть холодно, потому мы достали наши свитера и куртки, оделись и терпеливо ждали автобуса в назначенном месте. Нас было много, мы говорили и смеялись, в толпе звучали все, кажется, на свете языки -- немецкий, французский, иврит, русский, датский -- это только то, что я вспоминаю мгновенно, вспоминая тех людей, которые говорили на этих языках. Волонтеров было много, как и тех, кто приехал на программу интенсивного обучения. В обычные дни мы мало пересекались друг с другом -- волонтеры были преимущественно из западных стран, а на программе интенсивного обучения большинство были русскоговорящие, не владеющие никаким другим языком, кроме русского. Я принадлежала к обоим мирам, будучи русскоговорящей, немного владеющей немецким и находящейся среди волонтеров по крайней мере половину рабочего дня. Иногда, правда, я забегала в класс и затаив дыхание слушала учительницу, объяснявшую терпеливо, с самого начала, строение языка, его структуру, основные законы и прочее, столь важное для того, что позволяет полноценное владение языком. Мы обсуждали рабочие дни, делились смешными историями, шептались о том, кто в кого влюблен, мы вели себя смешно и по-детски, мы и были детьми -- нам было от семнадцати до двадцати за редкими исключениями. Было несколько человек в возрасте за тридцать, но их было мало и вели они себя с нами как с равными, никак не обнаруживая разницу в возрасте. Мы все были детьми по паспорту и необыкновенно взрослыми, исходя из нашей реальности. Мы уехали от теплых родительских объятий, мы были совершенно самостоятельны, мы работали и отдыхали, и несли ответственность за каждое действие. И если это не называется быть взрослыми, то я не знаю что такое быть взрослым. Иногда мне кажется, что тогда, в свои семнадцать, я была значительно старше, умнее и мудрее себя сегодняшней почти тридцать лет спустя.
Всей поездкой заправляла Лея -- главная кастелянша, по совместительству работавшая на кухне и там, где было нужно, там, где аврал и не хватало людей. Она выдавала нам свежее белье каждую неделю, забирая наше грязное, которое мы предварительно паковали в большие матерчатые мешки. Лея немного говорила по-русски -- не на уровне, на котором возможно вести полноценные беседы, но ее знания вполне хватало для того, чтобы объясниться и донести базовые вещи. Она была неизменно приветлива, спокойна, и между собой мы шутили, что Лея будет так же спокойно просить запаковать грязное белье и невозмутимо выдавать новое даже если вдруг случится конец света. И действительно, было очень легко представить как Лея спокойно стучит в дверь, на лице ее неизменная улыбка, когда вокруг разрываются снаряды, бегают в панике люди, все кричат и бурлят, Лея же, как всегда, спокойна и улыбчива и только вежливо просит покрепче завязать шнурок на мешке, а то всё вывалится и потом не отличишь где чье. Лея умела быть строгой, умела ругать, умела говорить жестким тоном, от которого хотелось сжаться и спрятаться под стол, но даже в эти моменты она улыбалась и глаза ее были значительно снисходительнее ее голоса и тона. Ее никто не боялся, но все соглашались на игру, в которой Лея являлась строгим, страшным и справедливым начальником почти всего на свете. Но в первую очередь, нашего хорошего сна на свежем хрустящем белье.
Лея стояла немного впереди всей толпы, время от времени смотрела на часы и что-то недовольно бурчала, не переставая при этом нести свою улыбку как флаг впереди себя. Наконец, показался автобус -- большой, пузатый, он спешно ехал по дороге, словно винясь за непреднамеренное опоздание. Он остановился рядом с Леей, выскочил водитель -- восточный мужчина лет сорока пяти, он бурно размахивал руками, прижимал их к груди и говорил так быстро, что слова сливались в один сплошной звук. Лея терпеливо слушала, не перебивала, но время от времени смотрела строго -- тем самым взглядом, который пригвождал к месту даже самых нахальных из нас. Мужчина робел под ее взглядом, горбился немного, всё показывал на автобус, на колеса, на дорогу и продолжал прижимать руки к груди, говоря всё быстрее и быстрее. Наконец, Лея сменила гнев на милость и крикнула всем загружаться в автобус. Мы выстроились в аккуратную очередь, каждый терпеливо ждал когда зайдет стоящий перед ним и, несмотря на то, что хотелось оказаться в автобусе побыстрее, хотелось занять самые лучшие места, никто не толкался, не лез вперед, все только вытягивали шеи, пытаясь заглянуть в окна, чтобы понять какие места уже заняты и быстро придумать какое место занимать когда придет их очередь. Наконец все сели, я заходила одной из последних -- я не люблю стоять в толпе, всегда предпочитаю зайти одной из последних даже если это означает, что место, скорее всего, будет поплоше. На мое счастье никто не хотел сидеть рядом с Леей -- во втором ряду, все разбрелись, пытаясь занять места с интересными для себя собеседниками, с которыми уже успели познакомиться ранее. Я же тогда всё еще практически никого не знала, говорить мне было особенно не о чем, а перспектива тихо сидеть и смотреть в окно мне была краше, нежели беседовать с кем-то всю дорогу, сидя при этом в проходе. Я нырнула к окну, Лея всё еще стояла в проходе, озираясь по сторонам и шевеля губами, словно считала нас по головам -- так же скрупулезно, как считала наши простыни и пододеяльники. После выглянула на улицу, убедилась, что все на месте, подошла к водителю, всё показывала на свои часы и что-то долго с ним обсуждала.
Самыми старшими из нас была пара -- русскоговорящая девушка лет тридцати и ее друг, лет сорока пяти, приехавший из Амстердама. Никто не знал как они познакомились, о них ходили всевозможные сплетни и для многих они были неиссякаемым источником обсуждений. Он достаточно неплохо говорил на иврите, между собой они говорили по-английски, и тогда, в автобусе, они сидели позади меня, он объяснял ей о чем говорит Лея с водителем, она же передавала мне. Говорили они о том, что автобус опоздал и теперь требовалось как-нибудь наверстать упущенное время, ехать по наиболее короткой дороге, быстро, нигде не останавливаясь и никуда не сворачивая. Мы планировали вернуться ровно к ужину и потому каждая минута была на счету. Она тихо говорила мне всё это, протиснув голову между сиденьями, я слушала внимательно, мне хотелось понять почему мы до сих пор не тронулись с места. Лея закончила свой разговор, удовлетворенно кивнула самой себе, села рядом, двери захлопнулись и мы поехали.
Поначалу мы ехали по почти пустому шоссе, пейзаж за окном не радовал разнообразием, вокруг был песок и изредка попадались голые деревья, сбросившие с себя всё в преддверии зимы. Мы ехали и ехали, пока не свернули на какую-то небольшую дорогу -- на ней не было нормального асфальта, потому мы немного замедлились, но ехать было относительно легко, а скорость, по всей видимости, должна была компенсироваться краткостью дороги. Я смотрела в окно, надеясь заметить изменение в пейзаже, однако пока никаких изменений не было и потому я просто думала о своем, повторяла слова, которые узнала совсем недавно, пыталась строить из них фразы, и мысленно писала письма бабушке, тете и друзьям. Я погрузилась в мысли так глубоко, что почти перестала слышать монотонный гул голосов, когда вдруг невероятно громкий звук вернул меня в автобус и в реальность. Звук был таким громким, что мне показалось, что лопнуло колесо, я обернулась к Лее, надеясь найти на ее лице объяснение, когда услышала еще один, после еще один и еще один. Где-то между звуками мне вдруг стало невероятно больно, ноги словно пронзило молнией, я не понимала что происходит, не совсем понимала отчего вдруг такая резкая боль в ногах, когда услышала крики, увидела перекошенное лицо Леи и уловила свист тормозов, изо всех сил пытающегося остановиться автобуса. Камни, -- услышала я крик сзади, -- камни! Я посмотрела на ноги, на бедра, на источник боли, пытаясь понять что произошло. Окно, в которое я смотрела минуту назад, лопнуло прямо посредине, не выдержав натиска булыжников, верхняя его часть не выдержала, рухнула внутрь, воткнувшись аккуратно и точно в мои ноги, перерезав их, казалось, пополам. Водитель кричал в рацию, Лея пыталась сохранять спокойствие и, видимо инстинктивно, схватилась за стекло, выпирающее у меня из ног, держала его крепко, чтобы не сдвинулось ни на миллиметр, улыбалась спокойно и повторяла, что всё будет хорошо.
Мне не было страшно, мне ни одной секунды не было страшно, только удивительно и странно. В автобусе началась паника, сзади слышались громкие рыдания одной из девушек -- другое стекло разбилось вдребезги и его осколки попали ей в глаза. Она закатывала голову и оглушительно кричала. Мне не хотелось пугать и без того напуганную Лею, мне хотелось объяснить ей, что мне совсем не страшно и что за меня волноваться не надо, но мне категорически не хватало слов, потому я начала смеяться, изо всех сил сдерживая ручьями рвущиеся наружу слезы. Я смеялась и смеялась, водитель кричал что-то в рацию, Лея держала мое стекло, а позади нас кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то голосил. Тогда мне пришло в голову отвлечь всех, мне казалось, что если все забудут на секунду, до того момента, когда приедет полиция и скорая, о том, что сейчас произошло, то они забудут обо всем этом впоследствии как о страшном сне, которого не было. Я начала громко петь, -- но если есть в кармане пачка сигарет, -- пела я громче и громче, -- значит всё не так уж плохо на сегодняшний день, -- ко мне присоединялись голоса и вместо крика автобус заполнился песней Цоя, неожиданно пришедшей мне в голову. Я не могла вспомнить в тот момент никакой другой песни, моя память вытолкнула на поверхность эту песню о надежде и теперь я, смеясь и сдерживая идиотские слезы, громко пела о билете на самолет с серебристым крылом.
Мальчишки, бросавшие в нас камни -- лет пятнадцати или шестнадцати, исчезли так же внезапно, как и появились, мы стояли на пустой дороге и терпеливо ждали полицию и скорую помощь. Я пела всё громче и громче, Лея благодарно кивала, не понимая ни слова, она понимала, что слова не имеют значения, имеет значение только то, что многие подтянулись и запели -- громкая песня вытеснила не менее громкий страх. Достаточно скоро мы услышали звуки сирен, звуки становились всё громче и громче, что означало, что помощь всё ближе и ближе. Первой эвакуировали девочку с поврежденными глазами. Ее выносили на носилках, аккуратно, чтобы не задеть головы. Она лежала на носилках, всхлипывала и продолжала петь о пачке сигарет. Дружелюбный молодой медбрат внимательно посмотрел на меня, он оглядел мои ноги со всех сторон, вздохнул и объяснил, что меня эвакуировать не удастся, надо ехать в больницу так, аккуратно держать стекло и там специальные люди выдернут из автобуса два передних сиденья для того, чтобы было пространство для маневра. Непонятно насколько глубоко оно сидит, ласково объяснял он мне, и поэтому непонятно можно ли его просто взять и выдернуть. Ты потерпишь? -- он говорил по-русски и смотрел необычайно ласково, почти влюбленно, я продолжала улыбаться будто ничего не случилось, но слезы продолжали течь, несмотря на все мои усилия. Потерплю, -- залихватски сказала я, хотела тряхнуть головой, чтобы сбросить эту дурацкую жидкость, льющуюся из глаз помимо моей воли, но он улыбнулся, -- не тряси головой и вообще сиди смирно, совершенно смирно.
Мы ехали, кажется, целую вечность, я пела и смеялась, смеялась и пела. Я заканчивала одну песню и немедленно заводила следующую. Я перемежала песни стихами Саши Черного, я читала их с выражением, так, чтобы понимающим было смешно -- даром, что ли, поступила в театральный, думала я. Эта мысль смешила и придавала бодрости, я представляла, что я актриса на поле боя и мне необходимо поднять моральный дух всем присутствующим бойцам. Лея, я и симпатичный медбрат держали стекло, от меня только требовалось сидеть смирно и не дергаться. Мы остановились перед входом в больницу: сколько я ни пытаюсь, я не могу вспомнить ни больницу, ни как мы туда ехали, вместо полноценной памяти остались лишь всполохи, фиксирующие отдельные моменты того дня. К тому времени девочку уже начали оперировать, нам обещали сообщить о результатах немедленно. Двое огромных мужчин с мясом выдрали передние сиденья, подставили под меня большую немного скользкую доску, которая позволила соскользнуть с сиденья прямо на нее, меня аккуратно вынесли и прямо на улице два врача долго смотрели на мою ногу, после, словно по мановению волшебной палочки, что-то сделали, от чего острая боль прекратилась, сменившись тупой. Именно тогда у меня закончились слезы и я облегченно рассмеялась. Они залили раны особенным клеем, всё говорили о том, что мне невероятно повезло, называли меня счастливчиком, и обещали, что всё заживет так, что даже следов не останется. Так и произошло. Иногда я смотрю на свои ноги и пытаюсь вспомнить точное место, где же это было, где? Но не осталось ни единого шрама, ни даже тонкой полоски, что позволяет думать о том, что ничего этого не было. Девочку оперировали несколько часов, операция прошла удачно, им удалось полностью восстановить зрение, которое, по ее словам, стало значительно лучше прежнего.
Это война? -- спросила тогда Женя в автобусе, она не спрашивала никого конкретно, просто бросила фразу в воздух, Лея же мгновенно сердито парировала на иврите целой фразой, которую нам услужливо перевели: это не война, это -- ее отрыжка.
Я рассказала об этом родителям только много лет спустя. Об этом не писали в газетах, не говорили по радио, это не был полноценный теракт, все остались живы, не было ни одного тяжело раненого и потому этот случай не стоил чернил, которые могли быть потрачены. Я была счастлива, что об этом нельзя было прочитать, мне не хотелось волновать родителей, мне хотелось сделать вид, что ничего не было. Мне дали длинный больничный -- целых десять дней, в которые три раза в день неизменно раздавался стук в дверь -- там стояла вечно спокойная улыбающаяся Лея с тарелкой еды, которую она бережно несла из столовой лично для меня. Через десять дней я вернулась к работе и о произошедшем больше никто не вспоминал. Мы лишь изредка переглядывались, словно подтверждали, что у нас есть один секрет на всех, который не достоин ни слов, ни долгих обсуждений.
Я не могла приехать в Иерусалим много лет. Мне казалось, он дал мне понять, что я там нежелательный гость, что меня там никто не ждет и потому я ездила по Израилю, усиленно избегая попадания в Иерусалим. Тот самый Иерусалим, который я мечтала увидеть больше всего на свете.
Сколько я ни силюсь, у меня не получается вспомнить ни число, ни день недели того дня, когда мы поехали в Иерусалим. У меня гибкая память, она услужливо выталкивает в небытие всё то, что может омрачать мое существование. Впрочем, я никогда не умела долго помнить нечто плохое или огорчающее, потому часто наши беседы с Ыклом выглядят крайне странно, когда он вспоминает о том, что мы где-то поссорились, я же помню только как мы дивно гуляли, наслаждались теплыми вечерами, вином и фонарями.
В тот день было прохладно, в Иерусалиме же обещало быть холодно, потому мы достали наши свитера и куртки, оделись и терпеливо ждали автобуса в назначенном месте. Нас было много, мы говорили и смеялись, в толпе звучали все, кажется, на свете языки -- немецкий, французский, иврит, русский, датский -- это только то, что я вспоминаю мгновенно, вспоминая тех людей, которые говорили на этих языках. Волонтеров было много, как и тех, кто приехал на программу интенсивного обучения. В обычные дни мы мало пересекались друг с другом -- волонтеры были преимущественно из западных стран, а на программе интенсивного обучения большинство были русскоговорящие, не владеющие никаким другим языком, кроме русского. Я принадлежала к обоим мирам, будучи русскоговорящей, немного владеющей немецким и находящейся среди волонтеров по крайней мере половину рабочего дня. Иногда, правда, я забегала в класс и затаив дыхание слушала учительницу, объяснявшую терпеливо, с самого начала, строение языка, его структуру, основные законы и прочее, столь важное для того, что позволяет полноценное владение языком. Мы обсуждали рабочие дни, делились смешными историями, шептались о том, кто в кого влюблен, мы вели себя смешно и по-детски, мы и были детьми -- нам было от семнадцати до двадцати за редкими исключениями. Было несколько человек в возрасте за тридцать, но их было мало и вели они себя с нами как с равными, никак не обнаруживая разницу в возрасте. Мы все были детьми по паспорту и необыкновенно взрослыми, исходя из нашей реальности. Мы уехали от теплых родительских объятий, мы были совершенно самостоятельны, мы работали и отдыхали, и несли ответственность за каждое действие. И если это не называется быть взрослыми, то я не знаю что такое быть взрослым. Иногда мне кажется, что тогда, в свои семнадцать, я была значительно старше, умнее и мудрее себя сегодняшней почти тридцать лет спустя.
Всей поездкой заправляла Лея -- главная кастелянша, по совместительству работавшая на кухне и там, где было нужно, там, где аврал и не хватало людей. Она выдавала нам свежее белье каждую неделю, забирая наше грязное, которое мы предварительно паковали в большие матерчатые мешки. Лея немного говорила по-русски -- не на уровне, на котором возможно вести полноценные беседы, но ее знания вполне хватало для того, чтобы объясниться и донести базовые вещи. Она была неизменно приветлива, спокойна, и между собой мы шутили, что Лея будет так же спокойно просить запаковать грязное белье и невозмутимо выдавать новое даже если вдруг случится конец света. И действительно, было очень легко представить как Лея спокойно стучит в дверь, на лице ее неизменная улыбка, когда вокруг разрываются снаряды, бегают в панике люди, все кричат и бурлят, Лея же, как всегда, спокойна и улыбчива и только вежливо просит покрепче завязать шнурок на мешке, а то всё вывалится и потом не отличишь где чье. Лея умела быть строгой, умела ругать, умела говорить жестким тоном, от которого хотелось сжаться и спрятаться под стол, но даже в эти моменты она улыбалась и глаза ее были значительно снисходительнее ее голоса и тона. Ее никто не боялся, но все соглашались на игру, в которой Лея являлась строгим, страшным и справедливым начальником почти всего на свете. Но в первую очередь, нашего хорошего сна на свежем хрустящем белье.
Лея стояла немного впереди всей толпы, время от времени смотрела на часы и что-то недовольно бурчала, не переставая при этом нести свою улыбку как флаг впереди себя. Наконец, показался автобус -- большой, пузатый, он спешно ехал по дороге, словно винясь за непреднамеренное опоздание. Он остановился рядом с Леей, выскочил водитель -- восточный мужчина лет сорока пяти, он бурно размахивал руками, прижимал их к груди и говорил так быстро, что слова сливались в один сплошной звук. Лея терпеливо слушала, не перебивала, но время от времени смотрела строго -- тем самым взглядом, который пригвождал к месту даже самых нахальных из нас. Мужчина робел под ее взглядом, горбился немного, всё показывал на автобус, на колеса, на дорогу и продолжал прижимать руки к груди, говоря всё быстрее и быстрее. Наконец, Лея сменила гнев на милость и крикнула всем загружаться в автобус. Мы выстроились в аккуратную очередь, каждый терпеливо ждал когда зайдет стоящий перед ним и, несмотря на то, что хотелось оказаться в автобусе побыстрее, хотелось занять самые лучшие места, никто не толкался, не лез вперед, все только вытягивали шеи, пытаясь заглянуть в окна, чтобы понять какие места уже заняты и быстро придумать какое место занимать когда придет их очередь. Наконец все сели, я заходила одной из последних -- я не люблю стоять в толпе, всегда предпочитаю зайти одной из последних даже если это означает, что место, скорее всего, будет поплоше. На мое счастье никто не хотел сидеть рядом с Леей -- во втором ряду, все разбрелись, пытаясь занять места с интересными для себя собеседниками, с которыми уже успели познакомиться ранее. Я же тогда всё еще практически никого не знала, говорить мне было особенно не о чем, а перспектива тихо сидеть и смотреть в окно мне была краше, нежели беседовать с кем-то всю дорогу, сидя при этом в проходе. Я нырнула к окну, Лея всё еще стояла в проходе, озираясь по сторонам и шевеля губами, словно считала нас по головам -- так же скрупулезно, как считала наши простыни и пододеяльники. После выглянула на улицу, убедилась, что все на месте, подошла к водителю, всё показывала на свои часы и что-то долго с ним обсуждала.
Самыми старшими из нас была пара -- русскоговорящая девушка лет тридцати и ее друг, лет сорока пяти, приехавший из Амстердама. Никто не знал как они познакомились, о них ходили всевозможные сплетни и для многих они были неиссякаемым источником обсуждений. Он достаточно неплохо говорил на иврите, между собой они говорили по-английски, и тогда, в автобусе, они сидели позади меня, он объяснял ей о чем говорит Лея с водителем, она же передавала мне. Говорили они о том, что автобус опоздал и теперь требовалось как-нибудь наверстать упущенное время, ехать по наиболее короткой дороге, быстро, нигде не останавливаясь и никуда не сворачивая. Мы планировали вернуться ровно к ужину и потому каждая минута была на счету. Она тихо говорила мне всё это, протиснув голову между сиденьями, я слушала внимательно, мне хотелось понять почему мы до сих пор не тронулись с места. Лея закончила свой разговор, удовлетворенно кивнула самой себе, села рядом, двери захлопнулись и мы поехали.
Поначалу мы ехали по почти пустому шоссе, пейзаж за окном не радовал разнообразием, вокруг был песок и изредка попадались голые деревья, сбросившие с себя всё в преддверии зимы. Мы ехали и ехали, пока не свернули на какую-то небольшую дорогу -- на ней не было нормального асфальта, потому мы немного замедлились, но ехать было относительно легко, а скорость, по всей видимости, должна была компенсироваться краткостью дороги. Я смотрела в окно, надеясь заметить изменение в пейзаже, однако пока никаких изменений не было и потому я просто думала о своем, повторяла слова, которые узнала совсем недавно, пыталась строить из них фразы, и мысленно писала письма бабушке, тете и друзьям. Я погрузилась в мысли так глубоко, что почти перестала слышать монотонный гул голосов, когда вдруг невероятно громкий звук вернул меня в автобус и в реальность. Звук был таким громким, что мне показалось, что лопнуло колесо, я обернулась к Лее, надеясь найти на ее лице объяснение, когда услышала еще один, после еще один и еще один. Где-то между звуками мне вдруг стало невероятно больно, ноги словно пронзило молнией, я не понимала что происходит, не совсем понимала отчего вдруг такая резкая боль в ногах, когда услышала крики, увидела перекошенное лицо Леи и уловила свист тормозов, изо всех сил пытающегося остановиться автобуса. Камни, -- услышала я крик сзади, -- камни! Я посмотрела на ноги, на бедра, на источник боли, пытаясь понять что произошло. Окно, в которое я смотрела минуту назад, лопнуло прямо посредине, не выдержав натиска булыжников, верхняя его часть не выдержала, рухнула внутрь, воткнувшись аккуратно и точно в мои ноги, перерезав их, казалось, пополам. Водитель кричал в рацию, Лея пыталась сохранять спокойствие и, видимо инстинктивно, схватилась за стекло, выпирающее у меня из ног, держала его крепко, чтобы не сдвинулось ни на миллиметр, улыбалась спокойно и повторяла, что всё будет хорошо.
Мне не было страшно, мне ни одной секунды не было страшно, только удивительно и странно. В автобусе началась паника, сзади слышались громкие рыдания одной из девушек -- другое стекло разбилось вдребезги и его осколки попали ей в глаза. Она закатывала голову и оглушительно кричала. Мне не хотелось пугать и без того напуганную Лею, мне хотелось объяснить ей, что мне совсем не страшно и что за меня волноваться не надо, но мне категорически не хватало слов, потому я начала смеяться, изо всех сил сдерживая ручьями рвущиеся наружу слезы. Я смеялась и смеялась, водитель кричал что-то в рацию, Лея держала мое стекло, а позади нас кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то голосил. Тогда мне пришло в голову отвлечь всех, мне казалось, что если все забудут на секунду, до того момента, когда приедет полиция и скорая, о том, что сейчас произошло, то они забудут обо всем этом впоследствии как о страшном сне, которого не было. Я начала громко петь, -- но если есть в кармане пачка сигарет, -- пела я громче и громче, -- значит всё не так уж плохо на сегодняшний день, -- ко мне присоединялись голоса и вместо крика автобус заполнился песней Цоя, неожиданно пришедшей мне в голову. Я не могла вспомнить в тот момент никакой другой песни, моя память вытолкнула на поверхность эту песню о надежде и теперь я, смеясь и сдерживая идиотские слезы, громко пела о билете на самолет с серебристым крылом.
Мальчишки, бросавшие в нас камни -- лет пятнадцати или шестнадцати, исчезли так же внезапно, как и появились, мы стояли на пустой дороге и терпеливо ждали полицию и скорую помощь. Я пела всё громче и громче, Лея благодарно кивала, не понимая ни слова, она понимала, что слова не имеют значения, имеет значение только то, что многие подтянулись и запели -- громкая песня вытеснила не менее громкий страх. Достаточно скоро мы услышали звуки сирен, звуки становились всё громче и громче, что означало, что помощь всё ближе и ближе. Первой эвакуировали девочку с поврежденными глазами. Ее выносили на носилках, аккуратно, чтобы не задеть головы. Она лежала на носилках, всхлипывала и продолжала петь о пачке сигарет. Дружелюбный молодой медбрат внимательно посмотрел на меня, он оглядел мои ноги со всех сторон, вздохнул и объяснил, что меня эвакуировать не удастся, надо ехать в больницу так, аккуратно держать стекло и там специальные люди выдернут из автобуса два передних сиденья для того, чтобы было пространство для маневра. Непонятно насколько глубоко оно сидит, ласково объяснял он мне, и поэтому непонятно можно ли его просто взять и выдернуть. Ты потерпишь? -- он говорил по-русски и смотрел необычайно ласково, почти влюбленно, я продолжала улыбаться будто ничего не случилось, но слезы продолжали течь, несмотря на все мои усилия. Потерплю, -- залихватски сказала я, хотела тряхнуть головой, чтобы сбросить эту дурацкую жидкость, льющуюся из глаз помимо моей воли, но он улыбнулся, -- не тряси головой и вообще сиди смирно, совершенно смирно.
Мы ехали, кажется, целую вечность, я пела и смеялась, смеялась и пела. Я заканчивала одну песню и немедленно заводила следующую. Я перемежала песни стихами Саши Черного, я читала их с выражением, так, чтобы понимающим было смешно -- даром, что ли, поступила в театральный, думала я. Эта мысль смешила и придавала бодрости, я представляла, что я актриса на поле боя и мне необходимо поднять моральный дух всем присутствующим бойцам. Лея, я и симпатичный медбрат держали стекло, от меня только требовалось сидеть смирно и не дергаться. Мы остановились перед входом в больницу: сколько я ни пытаюсь, я не могу вспомнить ни больницу, ни как мы туда ехали, вместо полноценной памяти остались лишь всполохи, фиксирующие отдельные моменты того дня. К тому времени девочку уже начали оперировать, нам обещали сообщить о результатах немедленно. Двое огромных мужчин с мясом выдрали передние сиденья, подставили под меня большую немного скользкую доску, которая позволила соскользнуть с сиденья прямо на нее, меня аккуратно вынесли и прямо на улице два врача долго смотрели на мою ногу, после, словно по мановению волшебной палочки, что-то сделали, от чего острая боль прекратилась, сменившись тупой. Именно тогда у меня закончились слезы и я облегченно рассмеялась. Они залили раны особенным клеем, всё говорили о том, что мне невероятно повезло, называли меня счастливчиком, и обещали, что всё заживет так, что даже следов не останется. Так и произошло. Иногда я смотрю на свои ноги и пытаюсь вспомнить точное место, где же это было, где? Но не осталось ни единого шрама, ни даже тонкой полоски, что позволяет думать о том, что ничего этого не было. Девочку оперировали несколько часов, операция прошла удачно, им удалось полностью восстановить зрение, которое, по ее словам, стало значительно лучше прежнего.
Это война? -- спросила тогда Женя в автобусе, она не спрашивала никого конкретно, просто бросила фразу в воздух, Лея же мгновенно сердито парировала на иврите целой фразой, которую нам услужливо перевели: это не война, это -- ее отрыжка.
Я рассказала об этом родителям только много лет спустя. Об этом не писали в газетах, не говорили по радио, это не был полноценный теракт, все остались живы, не было ни одного тяжело раненого и потому этот случай не стоил чернил, которые могли быть потрачены. Я была счастлива, что об этом нельзя было прочитать, мне не хотелось волновать родителей, мне хотелось сделать вид, что ничего не было. Мне дали длинный больничный -- целых десять дней, в которые три раза в день неизменно раздавался стук в дверь -- там стояла вечно спокойная улыбающаяся Лея с тарелкой еды, которую она бережно несла из столовой лично для меня. Через десять дней я вернулась к работе и о произошедшем больше никто не вспоминал. Мы лишь изредка переглядывались, словно подтверждали, что у нас есть один секрет на всех, который не достоин ни слов, ни долгих обсуждений.
Я не могла приехать в Иерусалим много лет. Мне казалось, он дал мне понять, что я там нежелательный гость, что меня там никто не ждет и потому я ездила по Израилю, усиленно избегая попадания в Иерусалим. Тот самый Иерусалим, который я мечтала увидеть больше всего на свете.