А у нас всегда война? Часть пятая
... завтра мы едем в Иерусалим!
Я ехала в киббуц на интервью в середине декабря. Уже было достаточно прохладно и я оценила по достоинству мамину предусмотрительность. Вдруг пригодились свитера и куртки, хотя многие на улицах продолжали ходить в футболках. Ехать пришлось с пересадкой, киббуц был недалеко, но прямого автобуса не было. Я вышла на пустынной дороге, на которой, казалось, ничего не было, только ветер, песок и редкие деревья, я свернула на длинную дорогу -- на обочине стояли указатели, помогавшие не потеряться. Я шла и шла, дорога казалось очень длинной, хотя потом, когда я ходила по ней бесчисленное количество раз, я поняла, что она достаточно короткая. Но тогда, в первый раз, я не понимала куда я шла и, несмотря на то, что сворачивать было некуда, я в сотый раз оглядывалась, чтобы проверить, что иду в нужном направлении.
Интервью происходило в крохотной комнате, доверху забитой ящиками с бумагами. Бумаги были везде -- в ящиках, на ящиках, на полках, на полу, казалось, что невозможно ступить без того, чтобы не наступить на очередной лист. За столом сидел огромный мужчина, он был таким большим, что казалось, что в комнате не осталось места. На носу его были очки в неожиданно тонкой оправе, лицо его было равномерно покрыто щетиной, на голове синяя вязаная кипа. Он поздоровался и представился -- Фил, очень приятно, давай поговорим. Фил неплохо говорил по-русски, чувствовался небольшой акцент и время от времени он вставлял непонятные мне слова, но всякий раз ловил себя на этом, прерывался, думал, жевал губами, всё пытаясь найти правильный аналог. Он также внимательно слушал, изредка задавал вопросы -- когда приехала? После каждого ответа довольно крякал и что-то записывал в лежащую перед ним тетрадь. Откуда? Где живешь сейчас? Какая программа тебя интересует? Он объяснял про уклад жизни, про работу, про учебу, про зарплату -- если хочешь, -- объяснял ласково и терпеливо, -- чуть больше денег, то лучше иди на программу волонтеров, язык, я думаю, ты и так выучишь, да и можешь забегать в класс время от времени, когда не работаешь.
Я долго думала и решила, что пойду волонтером -- не надо будет брать у родителей на проезд и на жетоны для телефона-автомата, смогу экономить и привозить домой -- у меня были огромные планы на эти крохотные пятьдесят долларов.
Я переехала в киббуц в начале января. Для лучшей адаптации каждому участнику программы обучения и волонтеров выделялась киббуцная семья. Семьи, живущие в киббуце, должны были дать на это согласие. Они приходили в тот же кабинет, к Филу, и подписывали бумаги, в которых давали согласие стать киббуцной семьей для того или иного участника программы. Некоторые семьи оговаривали предпочтения -- могли написать, что предпочитают девушку, или, к примеру, кого угодно, говорящего по-французски, однако на деле многие были готовы принять кого угодно. Семьи были необходимы в частности из-за того, что киббуц был религиозным. Это становилось особенно важным на исходе субботы.
Во все дни, кроме пятницы и субботы, расписание трапез было одинаковое -- все ходили в большую общую столовую на завтрак, обед и ужин. Но пятница и суббота разительно отличались.
В пятницу утром подавали особенный -- пятничный -- завтрак, который включал в себя помимо прочего творожно-йогуртную массу, до краев наполненную кусочками свежих фруктов; около часа дня подавали скромный обед, и с этого момента до полудня субботы столовая закрывалась. Можно было забрать немного еды, оставшейся после обеда или завтрака в комнату -- чтобы перекусить вечером; впрочем, я, как и многие остальные подростки из программ волонтеров и интенсивного обучения, ничего из столовой не забирала, предпочитая всем яствам на свете апельсины. Апельсины лежали в огромной лягушке, стоящей позади столовой, их было так много, что не представлялось возможным их съесть даже если питаться только ими в течение двадцати лет. Мы бегали к лягушке с небольшими пакетами, набивали их апельсинами до самого верха и в нашей небольшой комнате на троих неделями не выветривался апельсиновый дух. Обед был достаточно плотным, потому ужин из апельсинов нас вполне устраивал. Никто из моих соотечественников не видел прежде апельсины в неограниченных количествах, потому ели их все дни напролет с утра и до самой ночи, хранили в комнатах в огромных ведрах, чтобы ни в какое время дня не оказаться без апельсинов. До сегодняшнего дня я не ем апельсины. Сегодня я спокойно прохожу мимо, но долгое время после того, что я уехала из киббуца, меня воротило от запаха и я старалась избегать любого места, где могли оказаться апельсины.
В субботу была всего одна трапеза -- субботний обед. Столовую украшали к субботе, на всех столах лежали белоснежные хрустящие скатерти, стояли бутылки с вином, лежала субботняя хала, рядом с которой лежал большой нож, аккуратно завернутый в мягкое полотенце. Если во все остальные дни каждый подходил к большой стойке и набирал себе еду сам (за исключением мясной порции, которую выдавали стоящие у стоек с едой работники в белых халатах), то в субботу все яства ставились прямо на длинные столы, однако всё еще каждый участник обеда накладывал себе сам -- столько, сколько считал нужным, стараясь учитывать количество едоков и строго следя за тем, чтобы всем досталась щедрая порция. Главным блюдом субботы был чолнт -- невероятно сытное блюдо, включающее в себя большое количество картошки, фасоли, всевозможных круп и, конечно, мягкой, тающей во рту, говядины. Чолнт начинали готовить в пятницу до наступления субботы, после оставляли томиться до субботней трапезы. Горшки с чолнтом занимали самое почетное место на столе -- они торжественно стояли в окружении плошек, наполненных всевозможными салатами и овощами. На субботнюю трапезу приходили в парадных одеждах -- на всех мужчинах были черные брюки со строгими стрелками, белоснежные рубашки, белые хрустящие кипы и начищенные до блеска черные туфли. Женщины доставали из шкафов парадные платья и не менее парадные головные уборы. Обед начинался задолго до того, как садились за стол. Вначале все вставали на входе -- стояли в очереди к небольшим умывальникам, рядом с которыми стояли специальные чарки для омовения рук. Никто не торопился, говорили о жизни, обсуждали последние новости, делились радостями и горестями, рассказывали о достижениях детей и внуков. Это было то самое время, когда все жители киббуца встречались в одном месте, в котором каждую неделю устраивалось небольшое празднование. Празднование субботы.
После по очереди заходили в большой зал, в котором уже стояли накрытые столы, сдвинутые один к одному, чтобы вместить как можно больше людей, чтобы не прерывать беседу и дать возможность участникам наговориться вволю, до следующей недели. Но в какой-то момент, словно по команде, стихал многоголосый гул и начиналась молитва. Во время молитвы все сидели тихо, слушали, качались из стороны в сторону, немного прикрыв глаза, не упуская ни единого слова. После благословения вина каждый брал бокал и осторожно и бережно делал небольшой глоток. Теперь наступала очередь благословения хлеба. За каждым столом стоял ответственный за нарезание халы, он делал на хале отметину на месте будущего надреза, произносил молитву, после отрезал кусок, вкушал сам и только после этого нарезал остальное и передавал дальше по столу. Это было сигналом тому, что трапеза началась, можно начинать говорить, есть, набирать себе в тарелку все неведомые яства, осторожно пить вино и внимательно слушать такую, всё еще не очень понятную, но удивительную речь. Трапеза длилась более двух часов, после этого все разбредались по домам, мы же шли в наши комнаты. Столовая же закрывалась до воскресного утра. Именно в этот момент вступала в одну из своих ролей киббуцная семья. Каждую пятницу они присылали с сестрой-хозяйкой небольшое письмо, в котором вежливо и немного официально приглашали своих подопечных к себе домой на вечернюю трапезу -- около пяти часов вечера. Подопечные надевали праздничные одежды и брели по киббуцу вереницей -- каждый к своей семье. Семья радушно распахивала двери и мы оказывались в их собственных домах, где они накрывали свой собственный стол, каждый в силу умения, таланта и происхождения.
Моя киббуцная семья была семьей восточных евреев. Как я ни силюсь, я не могу вспомнить имени главы семьи, но хорошо помню ее -- Рахель была грузной женщиной в очках в тяжелой оправе, ей было немного за шестьдесят, она часто работала на кухне, где мы с ней сидели бок о бок, чистили картошку и лук, бросая их в огромные чаны, стоящие подле нас. У них было трое взрослых сыновей, которые давно не жили с ними в одном доме, но продолжали жить в киббуце и приходили на все субботние трапезы. Рахель расстраивалась, что они никак не женятся, пристально разглядывала всех девушек, приезжающих в киббуц, словно примеряя каждую к одному из своих сыновей. Она говорила тихим голосом, очень медленно, почти по слогам, и всякий раз, когда считала, что ее не понимают, пыталась как могла объяснить свои речи жестами. На ее субботнем столе неизменно стояла большая тарелка, доверху наполненная аккуратными кружками запеченной свеклы, лежала хала на торжественной тарелке, стояла бутылка вина, оставшаяся после утреннего благословения. Остальное убранство стола варьировалось и зависело исключительно от ее самочувствия за день до этого. Но стол всегда был богат, она щедро накладывала еду в тарелки, и строго следила, чтобы никто не ушел голодным. После трапезы она садилась на диван, стоящий у стены и приглашала сесть рядом. Мы часто сидели и просто молчали, каждый думал о своем. В первые недели я не знала языка, это сковывало, не давало возможности говорить и реагировать. Но и впоследствии, когда язык давно перестал быть препятствием, мы часто сидели и молчали, словно это было исключительно нашим ритуалом, возникшим то ли от обстоятельств, то ли в силу характеров. Мне нравилось сидеть и молчать, я исподтишка разглядывала нехитрое убранство их дома, стены, украшенные расписными тарелками, привезенными из далеких странствований. Наверное, она могла многое рассказать, но ей нравилось молчать, мне же это не только не мешало, но напротив -- давало возможность подумать о своем в тишине и в приятной ненавязчивой компании. Наше молчание не было пустым, оно было наполнено переживаниями, мыслями, ощущениями -- они разнились от субботы к субботе, но всегда находилось что-то, что благодарно ложилось в канву нашего наполненного молчания.
В комнате, в которую меня поселили, жили две девушки -- Женя и Лена. Они только приехали в страну и приехали в киббуц на программу интенсивного изучения языка. Женя мечтала поступить в университет, она не знала точно что она хочет учить, но изо всех сил готовилась сдавать единый тест, надеясь на то, что во время подготовки к ней придет понимание чем она хочет заниматься после. Лена была кандидатом в мастера спорта по плаванию, мечтала быстро выучить язык, чтобы продолжить спортивную или тренерскую карьеру. Она точно знала где она хочет быть и стремилась к этому всеми силами. Каждое утро мы шли бегать, каждая по своему маршруту. Мне хотелось, чтобы день начинался энергично, потому я придумала маршрут, огибающий весь киббуц по самой длинной дороге -- я пробегала его два раза, это было около десяти километров, после возвращалась, делала небольшую зарядку, бежала в душ и только после этого шла в столовую, готовая к очередному рабочему дню. Каждый вечер мы проверяли расписание работы, на всякий случай. Время от времени случались непредвиденные авралы и нас перемещали туда, где мы были нужнее.
К их несчастью и моему бесконечному счастью, я оказалась совершенно бесполезной и в курятнике и в коровнике. В коровнике я бегала как оглашенная и вопила нечеловеческим голосом, в ужасе от мысли, что меня укусит корова. Я никогда до того не видела коров, я не понимала что с ними делают, как с ними обращаются и на что способны эти страшные животные с огромными зубами. Я распугала всех коров, они сиротливо жались к ограде, жалобно мычали, словно просили убрать от них эту сумасшедшую. Руководство вздохнуло и перевело меня на работу в курятник. Но будучи до мозга костей городским жителем, куров я пугалась не меньше, подозревая их в невероятном коварстве и желании непременно меня задеть. Курицы не кусаются, -- объяснял мне терпеливо один из работников, -- посмотри на них, они совершенно безобидные! В этот момент один из безобидных куров оказался рядом с моей ногой, он пристально смотрел на мои пальцы несколько секунд, в которые я стояла, сжавшись от страха, после клюнул изо всех сил и удалился, кокетливо покачивая крыльями. Я плакала под недовольное кудахтанье остальных обитателей и мне казалось, что те самые коровы, которых я столь напугала накануне, передали весточку курам с просьбой отомстить и восстановить справедливость. Объяснявший мне работник стоял с распахнутым ртом и только повторял, что такого никогда, вообще никогда в жизни не видел. Это очень удивительно, -- повторял он мне раз за разом, а я думала о том, что ничего удивительного в этом нет -- естественно, что он клюнул именно меня, никаких других кандидатур вблизи не наблюдалось. Руководство сдалось и напротив моего имени стояла вечная метка не посылать на работу с животными.
Двумя основными местами, в которые меня направляли работать были кухня и детский сад. С каждым днем меня все реже направляли на кухню и всё чаще в детский сад. Там мной были довольны и воспитатели и дети. Это была группа детей от четырех до шести лет. Они прекрасно говорили и терпеливо обучали меня. Я учила язык вместе с ними, без всяких переводов и аналогов, так, как его учат дети -- без всяких словарей, лишь изучая соответствия предмета и его названия. Тогда же я поймала себя на том, что понимаю как можно не знать аналогов слов. И дело вовсе не в том, что не знаешь аналог, но скорее в том, что не понимаешь, что он им является. Как-то я приехала домой на выходные и застала расстроенного папу. Я не знала чем он расстроен, он не хотел пускаться в разговоры, мне хотелось его поддержать и я сказала то, что говорили мне дети, когда видели меня в таком состоянии
-- Аль титъяэшь, -- повторяла я раз за разом и гладила его по голове.
К тому времени папа знал, что "аль" является отрицательной частицей и понимал, что я говорю что-то не делать. Но что? Он разом воспрянул, забыл о прошлых расстройствах, глаза его загорелись в предвкушении новых знаний и он попросил меня срочно объяснить что это значит. Я замялась на мгновение, но быстро нашлась.
-- Вот когда у тебя всё плохо, ты сидишь, плачешь и прямо рвешь на себе волосы, -- объясняла я, сопровождая объяснение соответствующими жестами, точь-в-точь как объясняли мне до этого дети, -- всё совсем плохо и ты совсем рвешь волосы -- вот так, - я пыталась наглядно демонстрировать что такое рвать на себе волосы в состоянии когда всё плохо, -- вот тогда я подхожу к тебе, глажу по голове и говорю "аль титъяэшь!". За это не надо благодарить, так как я ничего не прошу. Теперь понимаешь? -- я выдохнула довольная собой, так как мне, в свое время, хватило именно этого объяснения.
Папа же отчего-то смотрел на меня как на экзотического зверька. Чести ради, меня это не смущало.
-- А что такое это самое "титъяэшь", -- пытался понять папа точнее, -- это когда ты подходишь, или когда я рву на себе волосы?
-- Когда ты рвешь на себе волосы, -- выдыхала я, надеясь на то, что он сам подберет точный аналог.
-- Значит, отчаиваться, -- обрадованно подпрыгнул папа и побежал за блокнотом, в который он записывал все новые слова.
Но всё это было потом -- тогда, когда я провела в киббуце несколько месяцев, а пока я только приехала, поселилась и нас немедленно обрадовали: завтра мы едем в Иерусалим! -- восторженно кричала Лея, главная кастелянша, -- не проспите! У всех ранний подъем, потом быстрый завтрак, после этого за нами приедет автобус, мы все в него сядем и поедем в Иерусалим!
Я шла спать и грезила об Иерусалиме. Я никогда не была в Иерусалиме и мне казалось невероятной удачей то, что я так скоро туда попаду. Я закрывала глаза и представляла себе как он выглядит, как он меня встретит, как он пахнет и какой у него тембр. Я засыпала и думала только о том, что надо скорее заснуть, так как завтра, уже завтра, я увижу Иерусалим. Впервые в жизни.
Я ехала в киббуц на интервью в середине декабря. Уже было достаточно прохладно и я оценила по достоинству мамину предусмотрительность. Вдруг пригодились свитера и куртки, хотя многие на улицах продолжали ходить в футболках. Ехать пришлось с пересадкой, киббуц был недалеко, но прямого автобуса не было. Я вышла на пустынной дороге, на которой, казалось, ничего не было, только ветер, песок и редкие деревья, я свернула на длинную дорогу -- на обочине стояли указатели, помогавшие не потеряться. Я шла и шла, дорога казалось очень длинной, хотя потом, когда я ходила по ней бесчисленное количество раз, я поняла, что она достаточно короткая. Но тогда, в первый раз, я не понимала куда я шла и, несмотря на то, что сворачивать было некуда, я в сотый раз оглядывалась, чтобы проверить, что иду в нужном направлении.
Интервью происходило в крохотной комнате, доверху забитой ящиками с бумагами. Бумаги были везде -- в ящиках, на ящиках, на полках, на полу, казалось, что невозможно ступить без того, чтобы не наступить на очередной лист. За столом сидел огромный мужчина, он был таким большим, что казалось, что в комнате не осталось места. На носу его были очки в неожиданно тонкой оправе, лицо его было равномерно покрыто щетиной, на голове синяя вязаная кипа. Он поздоровался и представился -- Фил, очень приятно, давай поговорим. Фил неплохо говорил по-русски, чувствовался небольшой акцент и время от времени он вставлял непонятные мне слова, но всякий раз ловил себя на этом, прерывался, думал, жевал губами, всё пытаясь найти правильный аналог. Он также внимательно слушал, изредка задавал вопросы -- когда приехала? После каждого ответа довольно крякал и что-то записывал в лежащую перед ним тетрадь. Откуда? Где живешь сейчас? Какая программа тебя интересует? Он объяснял про уклад жизни, про работу, про учебу, про зарплату -- если хочешь, -- объяснял ласково и терпеливо, -- чуть больше денег, то лучше иди на программу волонтеров, язык, я думаю, ты и так выучишь, да и можешь забегать в класс время от времени, когда не работаешь.
Я долго думала и решила, что пойду волонтером -- не надо будет брать у родителей на проезд и на жетоны для телефона-автомата, смогу экономить и привозить домой -- у меня были огромные планы на эти крохотные пятьдесят долларов.
Я переехала в киббуц в начале января. Для лучшей адаптации каждому участнику программы обучения и волонтеров выделялась киббуцная семья. Семьи, живущие в киббуце, должны были дать на это согласие. Они приходили в тот же кабинет, к Филу, и подписывали бумаги, в которых давали согласие стать киббуцной семьей для того или иного участника программы. Некоторые семьи оговаривали предпочтения -- могли написать, что предпочитают девушку, или, к примеру, кого угодно, говорящего по-французски, однако на деле многие были готовы принять кого угодно. Семьи были необходимы в частности из-за того, что киббуц был религиозным. Это становилось особенно важным на исходе субботы.
Во все дни, кроме пятницы и субботы, расписание трапез было одинаковое -- все ходили в большую общую столовую на завтрак, обед и ужин. Но пятница и суббота разительно отличались.
В пятницу утром подавали особенный -- пятничный -- завтрак, который включал в себя помимо прочего творожно-йогуртную массу, до краев наполненную кусочками свежих фруктов; около часа дня подавали скромный обед, и с этого момента до полудня субботы столовая закрывалась. Можно было забрать немного еды, оставшейся после обеда или завтрака в комнату -- чтобы перекусить вечером; впрочем, я, как и многие остальные подростки из программ волонтеров и интенсивного обучения, ничего из столовой не забирала, предпочитая всем яствам на свете апельсины. Апельсины лежали в огромной лягушке, стоящей позади столовой, их было так много, что не представлялось возможным их съесть даже если питаться только ими в течение двадцати лет. Мы бегали к лягушке с небольшими пакетами, набивали их апельсинами до самого верха и в нашей небольшой комнате на троих неделями не выветривался апельсиновый дух. Обед был достаточно плотным, потому ужин из апельсинов нас вполне устраивал. Никто из моих соотечественников не видел прежде апельсины в неограниченных количествах, потому ели их все дни напролет с утра и до самой ночи, хранили в комнатах в огромных ведрах, чтобы ни в какое время дня не оказаться без апельсинов. До сегодняшнего дня я не ем апельсины. Сегодня я спокойно прохожу мимо, но долгое время после того, что я уехала из киббуца, меня воротило от запаха и я старалась избегать любого места, где могли оказаться апельсины.
В субботу была всего одна трапеза -- субботний обед. Столовую украшали к субботе, на всех столах лежали белоснежные хрустящие скатерти, стояли бутылки с вином, лежала субботняя хала, рядом с которой лежал большой нож, аккуратно завернутый в мягкое полотенце. Если во все остальные дни каждый подходил к большой стойке и набирал себе еду сам (за исключением мясной порции, которую выдавали стоящие у стоек с едой работники в белых халатах), то в субботу все яства ставились прямо на длинные столы, однако всё еще каждый участник обеда накладывал себе сам -- столько, сколько считал нужным, стараясь учитывать количество едоков и строго следя за тем, чтобы всем досталась щедрая порция. Главным блюдом субботы был чолнт -- невероятно сытное блюдо, включающее в себя большое количество картошки, фасоли, всевозможных круп и, конечно, мягкой, тающей во рту, говядины. Чолнт начинали готовить в пятницу до наступления субботы, после оставляли томиться до субботней трапезы. Горшки с чолнтом занимали самое почетное место на столе -- они торжественно стояли в окружении плошек, наполненных всевозможными салатами и овощами. На субботнюю трапезу приходили в парадных одеждах -- на всех мужчинах были черные брюки со строгими стрелками, белоснежные рубашки, белые хрустящие кипы и начищенные до блеска черные туфли. Женщины доставали из шкафов парадные платья и не менее парадные головные уборы. Обед начинался задолго до того, как садились за стол. Вначале все вставали на входе -- стояли в очереди к небольшим умывальникам, рядом с которыми стояли специальные чарки для омовения рук. Никто не торопился, говорили о жизни, обсуждали последние новости, делились радостями и горестями, рассказывали о достижениях детей и внуков. Это было то самое время, когда все жители киббуца встречались в одном месте, в котором каждую неделю устраивалось небольшое празднование. Празднование субботы.
После по очереди заходили в большой зал, в котором уже стояли накрытые столы, сдвинутые один к одному, чтобы вместить как можно больше людей, чтобы не прерывать беседу и дать возможность участникам наговориться вволю, до следующей недели. Но в какой-то момент, словно по команде, стихал многоголосый гул и начиналась молитва. Во время молитвы все сидели тихо, слушали, качались из стороны в сторону, немного прикрыв глаза, не упуская ни единого слова. После благословения вина каждый брал бокал и осторожно и бережно делал небольшой глоток. Теперь наступала очередь благословения хлеба. За каждым столом стоял ответственный за нарезание халы, он делал на хале отметину на месте будущего надреза, произносил молитву, после отрезал кусок, вкушал сам и только после этого нарезал остальное и передавал дальше по столу. Это было сигналом тому, что трапеза началась, можно начинать говорить, есть, набирать себе в тарелку все неведомые яства, осторожно пить вино и внимательно слушать такую, всё еще не очень понятную, но удивительную речь. Трапеза длилась более двух часов, после этого все разбредались по домам, мы же шли в наши комнаты. Столовая же закрывалась до воскресного утра. Именно в этот момент вступала в одну из своих ролей киббуцная семья. Каждую пятницу они присылали с сестрой-хозяйкой небольшое письмо, в котором вежливо и немного официально приглашали своих подопечных к себе домой на вечернюю трапезу -- около пяти часов вечера. Подопечные надевали праздничные одежды и брели по киббуцу вереницей -- каждый к своей семье. Семья радушно распахивала двери и мы оказывались в их собственных домах, где они накрывали свой собственный стол, каждый в силу умения, таланта и происхождения.
Моя киббуцная семья была семьей восточных евреев. Как я ни силюсь, я не могу вспомнить имени главы семьи, но хорошо помню ее -- Рахель была грузной женщиной в очках в тяжелой оправе, ей было немного за шестьдесят, она часто работала на кухне, где мы с ней сидели бок о бок, чистили картошку и лук, бросая их в огромные чаны, стоящие подле нас. У них было трое взрослых сыновей, которые давно не жили с ними в одном доме, но продолжали жить в киббуце и приходили на все субботние трапезы. Рахель расстраивалась, что они никак не женятся, пристально разглядывала всех девушек, приезжающих в киббуц, словно примеряя каждую к одному из своих сыновей. Она говорила тихим голосом, очень медленно, почти по слогам, и всякий раз, когда считала, что ее не понимают, пыталась как могла объяснить свои речи жестами. На ее субботнем столе неизменно стояла большая тарелка, доверху наполненная аккуратными кружками запеченной свеклы, лежала хала на торжественной тарелке, стояла бутылка вина, оставшаяся после утреннего благословения. Остальное убранство стола варьировалось и зависело исключительно от ее самочувствия за день до этого. Но стол всегда был богат, она щедро накладывала еду в тарелки, и строго следила, чтобы никто не ушел голодным. После трапезы она садилась на диван, стоящий у стены и приглашала сесть рядом. Мы часто сидели и просто молчали, каждый думал о своем. В первые недели я не знала языка, это сковывало, не давало возможности говорить и реагировать. Но и впоследствии, когда язык давно перестал быть препятствием, мы часто сидели и молчали, словно это было исключительно нашим ритуалом, возникшим то ли от обстоятельств, то ли в силу характеров. Мне нравилось сидеть и молчать, я исподтишка разглядывала нехитрое убранство их дома, стены, украшенные расписными тарелками, привезенными из далеких странствований. Наверное, она могла многое рассказать, но ей нравилось молчать, мне же это не только не мешало, но напротив -- давало возможность подумать о своем в тишине и в приятной ненавязчивой компании. Наше молчание не было пустым, оно было наполнено переживаниями, мыслями, ощущениями -- они разнились от субботы к субботе, но всегда находилось что-то, что благодарно ложилось в канву нашего наполненного молчания.
В комнате, в которую меня поселили, жили две девушки -- Женя и Лена. Они только приехали в страну и приехали в киббуц на программу интенсивного изучения языка. Женя мечтала поступить в университет, она не знала точно что она хочет учить, но изо всех сил готовилась сдавать единый тест, надеясь на то, что во время подготовки к ней придет понимание чем она хочет заниматься после. Лена была кандидатом в мастера спорта по плаванию, мечтала быстро выучить язык, чтобы продолжить спортивную или тренерскую карьеру. Она точно знала где она хочет быть и стремилась к этому всеми силами. Каждое утро мы шли бегать, каждая по своему маршруту. Мне хотелось, чтобы день начинался энергично, потому я придумала маршрут, огибающий весь киббуц по самой длинной дороге -- я пробегала его два раза, это было около десяти километров, после возвращалась, делала небольшую зарядку, бежала в душ и только после этого шла в столовую, готовая к очередному рабочему дню. Каждый вечер мы проверяли расписание работы, на всякий случай. Время от времени случались непредвиденные авралы и нас перемещали туда, где мы были нужнее.
К их несчастью и моему бесконечному счастью, я оказалась совершенно бесполезной и в курятнике и в коровнике. В коровнике я бегала как оглашенная и вопила нечеловеческим голосом, в ужасе от мысли, что меня укусит корова. Я никогда до того не видела коров, я не понимала что с ними делают, как с ними обращаются и на что способны эти страшные животные с огромными зубами. Я распугала всех коров, они сиротливо жались к ограде, жалобно мычали, словно просили убрать от них эту сумасшедшую. Руководство вздохнуло и перевело меня на работу в курятник. Но будучи до мозга костей городским жителем, куров я пугалась не меньше, подозревая их в невероятном коварстве и желании непременно меня задеть. Курицы не кусаются, -- объяснял мне терпеливо один из работников, -- посмотри на них, они совершенно безобидные! В этот момент один из безобидных куров оказался рядом с моей ногой, он пристально смотрел на мои пальцы несколько секунд, в которые я стояла, сжавшись от страха, после клюнул изо всех сил и удалился, кокетливо покачивая крыльями. Я плакала под недовольное кудахтанье остальных обитателей и мне казалось, что те самые коровы, которых я столь напугала накануне, передали весточку курам с просьбой отомстить и восстановить справедливость. Объяснявший мне работник стоял с распахнутым ртом и только повторял, что такого никогда, вообще никогда в жизни не видел. Это очень удивительно, -- повторял он мне раз за разом, а я думала о том, что ничего удивительного в этом нет -- естественно, что он клюнул именно меня, никаких других кандидатур вблизи не наблюдалось. Руководство сдалось и напротив моего имени стояла вечная метка не посылать на работу с животными.
Двумя основными местами, в которые меня направляли работать были кухня и детский сад. С каждым днем меня все реже направляли на кухню и всё чаще в детский сад. Там мной были довольны и воспитатели и дети. Это была группа детей от четырех до шести лет. Они прекрасно говорили и терпеливо обучали меня. Я учила язык вместе с ними, без всяких переводов и аналогов, так, как его учат дети -- без всяких словарей, лишь изучая соответствия предмета и его названия. Тогда же я поймала себя на том, что понимаю как можно не знать аналогов слов. И дело вовсе не в том, что не знаешь аналог, но скорее в том, что не понимаешь, что он им является. Как-то я приехала домой на выходные и застала расстроенного папу. Я не знала чем он расстроен, он не хотел пускаться в разговоры, мне хотелось его поддержать и я сказала то, что говорили мне дети, когда видели меня в таком состоянии
-- Аль титъяэшь, -- повторяла я раз за разом и гладила его по голове.
К тому времени папа знал, что "аль" является отрицательной частицей и понимал, что я говорю что-то не делать. Но что? Он разом воспрянул, забыл о прошлых расстройствах, глаза его загорелись в предвкушении новых знаний и он попросил меня срочно объяснить что это значит. Я замялась на мгновение, но быстро нашлась.
-- Вот когда у тебя всё плохо, ты сидишь, плачешь и прямо рвешь на себе волосы, -- объясняла я, сопровождая объяснение соответствующими жестами, точь-в-точь как объясняли мне до этого дети, -- всё совсем плохо и ты совсем рвешь волосы -- вот так, - я пыталась наглядно демонстрировать что такое рвать на себе волосы в состоянии когда всё плохо, -- вот тогда я подхожу к тебе, глажу по голове и говорю "аль титъяэшь!". За это не надо благодарить, так как я ничего не прошу. Теперь понимаешь? -- я выдохнула довольная собой, так как мне, в свое время, хватило именно этого объяснения.
Папа же отчего-то смотрел на меня как на экзотического зверька. Чести ради, меня это не смущало.
-- А что такое это самое "титъяэшь", -- пытался понять папа точнее, -- это когда ты подходишь, или когда я рву на себе волосы?
-- Когда ты рвешь на себе волосы, -- выдыхала я, надеясь на то, что он сам подберет точный аналог.
-- Значит, отчаиваться, -- обрадованно подпрыгнул папа и побежал за блокнотом, в который он записывал все новые слова.
Но всё это было потом -- тогда, когда я провела в киббуце несколько месяцев, а пока я только приехала, поселилась и нас немедленно обрадовали: завтра мы едем в Иерусалим! -- восторженно кричала Лея, главная кастелянша, -- не проспите! У всех ранний подъем, потом быстрый завтрак, после этого за нами приедет автобус, мы все в него сядем и поедем в Иерусалим!
Я шла спать и грезила об Иерусалиме. Я никогда не была в Иерусалиме и мне казалось невероятной удачей то, что я так скоро туда попаду. Я закрывала глаза и представляла себе как он выглядит, как он меня встретит, как он пахнет и какой у него тембр. Я засыпала и думала только о том, что надо скорее заснуть, так как завтра, уже завтра, я увижу Иерусалим. Впервые в жизни.