(no subject)
Старость, мне кажется, это не возраст, это -- состояние. Это тогда, когда вдруг хочется значительно меньше, чем хотелось раньше, когда цвета перестают быть такими яркими, когда радость всегда средняя, спокойная, да и горесть, чести ради, тоже средняя -- скорее некая постоянная, которая всё время с тобой.
-- Как я тебе завидую! -- восклицает мама раз за разом, когда я ною на тему того, что мне жизненно необходимы вот эти сандалии, а ещё вот эти лосины, ещё бы вот эту сумку, несколько свитеров (а то смех и грех, честное слово, у меня их всего-то... мало, в общем).
-- Чему ты завидуешь? -- раз за разом удивляюсь я, -- ладно бы я тебе ныла, а потом покупала бы. Но нет же, мне, во-первых, жалко денег, во-вторых, я не ротшильд, в третьих... В третьих, какая я несчастная, у меня никогда, просто никогда не будет этих прекрасных сандалий!
-- Балда ты, -- смеётся мама, -- что мне твои сандалии! Ты хочешь этого всего, понимаешь -- хочешь! У тебя глаза горят, когда ты говоришь про свои теоремы, сандалии, розы в саду и лебедей в озере. Вот я и завидую этому -- тому, что хочешь!
-- Так ты же тоже хочешь! -- понимаю я, -- мы просто хотим разное. Ты, к примеру, хочешь путешествовать.
-- Да, -- вздыхает мама и смеётся, -- но иногда мне кажется, что я многое потеряла оттого, что не хотела вот так как ты: всего на свете, сразу, с горящими глазами.
Это неправда, конечно. Она всегда хочет. Просто иногда, когда ей грустно, она внезапно стареет и ей кажется, что больше ничего не надо, да и не хочется вовсе.
Стареем тогда, когда не хочется того, чего на самом деле не жизненно надо, но раньше хотелось. Ведь, по большому счёту, большая часть вещей нам совершенно не нужна. Объективно не нужна. Нам не нужна двадцатая пара обуви, не нужен французский камамбер, не нужна пятая сумка (да и вторая, в общем-то, тоже), не нужна красная икра, да и цветы в вазе -- глупость несусветная, выброшенные деньги.
-- Мама, а почему ты называешь свою обувь, сумки и одежду игрушками? -- как-то спросила чадо во время прогулки. Мы гуляли рядом с озером, по озеру плыли дивной красоты лебеди, а мы неспешно беседовали.
-- Потому что это и есть -- игрушки, -- задумалась я.
-- Не понимаю, -- наморщила лоб чадо, -- ты же в них не играешь, так почему же это игрушки?
-- Потому что всё, что не необходимо для жизни, всё, без чего, на самом деле, можно жить -- это игрушки. Вот как ты думаешь, без чего мы действительно не можем жить? Что такое в жизни есть, что совсем не игрушка?
-- Еда! -- стремительно отреагировала чадо, -- еда и вода! Без еды мы умрём с голоду, а без воды от жажды. Ещё надо где-то жить, надо чтобы было где спать. Значит, дом тоже не игрушка.
-- Подожди, -- засмеялась я тогда, -- давай обсудим. Вот еда, к примеру. Любая еда не игрушка? То есть нет такой еды, без которой можно было бы прожить?
-- Есть, -- горько вздохнула чадо, -- к примеру, мы конечно можем прожить без стейков по воскресеньям. Можно курицу есть, к примеру. -- она опять горько вздохнула. Стейки по воскресеньям -- наше с ней любимое. -- Про дом тоже хитро, -- посмотрела она на меня, -- ведь надо чтобы было где спать, а для этого достаточно маленькой комнаты. Как в гостинице. Значит что -- дом тоже игрушка? Но школьная форма, -- вдруг серьёзно посмотрела, -- точно не игрушка! Ведь школа же -- не игрушка!
Мы долго обсуждали как же отличить игрушку от не игрушки. Потом мы долго обсуждали, что игрушки бывают разные -- у каждого свои.
-- Так что, -- восклицала чадо и широко раскрывала глаза, -- папин самокат тоже игрушка получается? Или вот, к примеру, мебель? Мама, -- жарко посмотрела на меня, -- ковёр вот: это совсем не игрушка, ты же на нём работаешь, значит ковёр жизненно необходим!
Мы беседовали, смеялись, играли в игру: что же такое игрушки.
-- Я поняла, -- кивнула чадо, -- но мама! Можно, конечно, жить без игрушек, но это же ужасно грустно!
Я с ней согласна.
Стареем тогда, когда нам не хочется больше игрушек. Когда игры кончились, отныне всё серьёзно. Когда ребёнок в тебе вздохнул и отправился восвояси. И солнце тогда не такое яркое, и розы не пахнут и никакие сандалии не нужны. Для чего это всё?
*******
Вчера был странный день. Утро началось с того, что я прочитала новость о том, что умерла Мариам Мирзахани. И дело даже не в том, что она выдающийся математик; дело не в том, что это невероятная потеря для науки, хотя так оно и есть. Дело в том, что помимо этого, она на целых полтора года младше меня. И да, конечно, я понимаю, что это болезнь, я понимаю, что дело не в возрасте, но всё равно, всё равно. И стало сначала больно, а потом ужасно страшно. Потом прошло, конечно, но хорошо помню эту минуту, когда перехватило дыхание и никак не могла опять начать дышать.
Потом, конечно, жизнь взяла своё. Так всегда бывает, когда это не кто-то близкий, не кто-то, к кому прирос кожей и мясом. Впрочем, и они тоже уходят, и жизнь опять берёт своё. Потому что им всё равно, а мне надо жить. Это моя жизнь и жить её больше некому.
Совсем недавно читала дискуссию о смертной казни. Люди высказывались -- кто за, кто против. Я -- против. Но мне хотелось обосновать почему я против, и тогда я сказала, что самое страшное в смертной казни -- это когда казнят невиновного. И ничего невозможно повернуть вспять. Можно сколько угодно просить прощения у близких (не извиняться, тем самым заставляя их извинить, а именно просить прощения, умолять если надо), это всё равно не поможет. Но сегодня я, кажется, поняла почему я настолько против и это не столько из-за судебных ошибок, сколько из-за морального аспекта. Предположим, убийца. Ужасный убийца. Те, кого он убил, им уже всё равно. Они мертвы и их больше ничего не тревожит. Смертная казнь не для них, она для нас. Это наш инстинкт -- око за око, зуб за зуб. Это мы царапаем подлокотники и скрежещем зубами: казнить, нельзя помиловать.
Уже давно вероятность побега из тюрем настолько мала, что сложно сказать: вдруг он сбежит и убьёт ещё много людей. Казнь -- простая месть. Око за око, зуб за зуб. Ты нас, мы -- тебя. А жертвам -- жертвам уже давно безразлично. Их нет, они не чувствуют, не думают, не слышат, не говорят. Мы говорим за них. Смертная казнь -- исключительно, чтобы тешить наше чувство справедливости. Чтобы восстановить баланс. Чтобы снова было: добро победило зло. А если совсем точно: добро в прямом смысле убило зло. Какое-то злое добро получается.
Не то чтобы я считала, что не надо наказывать. Надо, ещё как надо. Но смертная казнь мне представляется неправильной мерой наказания. И только одну смертную казнь я одобрила бы от всей души -- смертную казнь болезням, которые забирают к себе и лучших, и худших и средних -- любых.
Всё это мне прошло в голову вчера, после того, что прочитала про Мариам. Сама не знаю отчего вдруг стала об этом думать, но в который раз поражаюсь насколько причудливо сознание, какие странные ассоциации порой вызывают совершенно не связанные друг с другом вещи.
*******
Каждый раз, когда у меня портится настроение, я жду вечера, так как точно знаю, что оно станет прекрасным как только я пойду укладывать чадо. Уже много времени перед сном мы играем в прятки. Прятки всегда по одному сценарию.
-- Мама, -- внимательно смотрит на меня чадо, -- посмотри внимательно! Я буду прятаться вот тут. Поэтому, пожалуйста, ты меня тут не ищи. А ищи во всех других местах. А тут, запомни, меня искать нельзя. Запомнила? Теперь отвернись, ну отвернись, пожалуйста, мне надо спрятаться.
После этого я начинаю искать.
-- Где же, где же мой ребёнок? -- хожу я по комнате и перебираю предметы, -- нет на столе, нет под столом, нет на табуретке, нет под табуреткой, нет на стуле, нет под стулом. Может, в розовом пенале? -- я тщательно открываю и закрываю все отделения пенала, -- нет, тоже нет. Нет на занавеске, нет под занавеской, нет в верхнем ящике стола, нет в среднем ящике, нет в самом нижнем ящике, нет под плинтусом, нет на лампе, нет под лампой, нет под кроватью, нет на кровати (а между прочим, уже давно должна быть в кровати, завтра опять не отклею), где же, где же мой ребёнок?
Я старательно обыскиваю все предметы в комнате. Я открываю дверцу шкафа (она сидит за другой дверцей, эту можно) -- нет, тут тоже нет.
-- Нигде нет ребёнка! Надо срочно звонить в полицию, -- нарочито напугано сообщаю я, -- и сообщить им, что пропал ребёнок.
После заявления о полиции дверца шкафа начинает подозрительно громко хлопать.
-- Какой ужас! -- восклицаю я, -- звонить надо не только в полицию, но ещё и охотникам за привидениями! Они съели моего ребёнка и подсунули привидение!
Чадо за дверью громко хохочет: это не я смеюсь, мама, это -- привидение!
Иногда я не выдерживаю и заглядываю туда, где она прячется.
-- Мама, -- обиженно смотрит чадо, -- ты всё испортила! Всё сначала!
-- Ну уж нет, -- страшно смотрю я на неё, -- спать пора!
-- Хорошо, тогда не с самого начала, а с того места, где про привидений! Только повторим последний кусок!
У нас кино. Двадцатый дубль. В двадцатый раз мы снимаем сцену про привидений.
-- Мама, -- высовывается чадо, -- ты слова перепутала! Сначала полицию, а только потом про привидений! Поняла? Хорошо. Начинаем.
У меня неизменно повышается настроение, хотя иногда мне кажется, что я схожу с ума.
-- Где же, где же мой ребёнок? Нет под плинтусом, нет на плинтусе, нет над плинтусом. Нет в кровати! До сих пор, всё ещё, никак нет в кровати! Вот же где ужас!
-- Как я тебе завидую! -- восклицает мама раз за разом, когда я ною на тему того, что мне жизненно необходимы вот эти сандалии, а ещё вот эти лосины, ещё бы вот эту сумку, несколько свитеров (а то смех и грех, честное слово, у меня их всего-то... мало, в общем).
-- Чему ты завидуешь? -- раз за разом удивляюсь я, -- ладно бы я тебе ныла, а потом покупала бы. Но нет же, мне, во-первых, жалко денег, во-вторых, я не ротшильд, в третьих... В третьих, какая я несчастная, у меня никогда, просто никогда не будет этих прекрасных сандалий!
-- Балда ты, -- смеётся мама, -- что мне твои сандалии! Ты хочешь этого всего, понимаешь -- хочешь! У тебя глаза горят, когда ты говоришь про свои теоремы, сандалии, розы в саду и лебедей в озере. Вот я и завидую этому -- тому, что хочешь!
-- Так ты же тоже хочешь! -- понимаю я, -- мы просто хотим разное. Ты, к примеру, хочешь путешествовать.
-- Да, -- вздыхает мама и смеётся, -- но иногда мне кажется, что я многое потеряла оттого, что не хотела вот так как ты: всего на свете, сразу, с горящими глазами.
Это неправда, конечно. Она всегда хочет. Просто иногда, когда ей грустно, она внезапно стареет и ей кажется, что больше ничего не надо, да и не хочется вовсе.
Стареем тогда, когда не хочется того, чего на самом деле не жизненно надо, но раньше хотелось. Ведь, по большому счёту, большая часть вещей нам совершенно не нужна. Объективно не нужна. Нам не нужна двадцатая пара обуви, не нужен французский камамбер, не нужна пятая сумка (да и вторая, в общем-то, тоже), не нужна красная икра, да и цветы в вазе -- глупость несусветная, выброшенные деньги.
-- Мама, а почему ты называешь свою обувь, сумки и одежду игрушками? -- как-то спросила чадо во время прогулки. Мы гуляли рядом с озером, по озеру плыли дивной красоты лебеди, а мы неспешно беседовали.
-- Потому что это и есть -- игрушки, -- задумалась я.
-- Не понимаю, -- наморщила лоб чадо, -- ты же в них не играешь, так почему же это игрушки?
-- Потому что всё, что не необходимо для жизни, всё, без чего, на самом деле, можно жить -- это игрушки. Вот как ты думаешь, без чего мы действительно не можем жить? Что такое в жизни есть, что совсем не игрушка?
-- Еда! -- стремительно отреагировала чадо, -- еда и вода! Без еды мы умрём с голоду, а без воды от жажды. Ещё надо где-то жить, надо чтобы было где спать. Значит, дом тоже не игрушка.
-- Подожди, -- засмеялась я тогда, -- давай обсудим. Вот еда, к примеру. Любая еда не игрушка? То есть нет такой еды, без которой можно было бы прожить?
-- Есть, -- горько вздохнула чадо, -- к примеру, мы конечно можем прожить без стейков по воскресеньям. Можно курицу есть, к примеру. -- она опять горько вздохнула. Стейки по воскресеньям -- наше с ней любимое. -- Про дом тоже хитро, -- посмотрела она на меня, -- ведь надо чтобы было где спать, а для этого достаточно маленькой комнаты. Как в гостинице. Значит что -- дом тоже игрушка? Но школьная форма, -- вдруг серьёзно посмотрела, -- точно не игрушка! Ведь школа же -- не игрушка!
Мы долго обсуждали как же отличить игрушку от не игрушки. Потом мы долго обсуждали, что игрушки бывают разные -- у каждого свои.
-- Так что, -- восклицала чадо и широко раскрывала глаза, -- папин самокат тоже игрушка получается? Или вот, к примеру, мебель? Мама, -- жарко посмотрела на меня, -- ковёр вот: это совсем не игрушка, ты же на нём работаешь, значит ковёр жизненно необходим!
Мы беседовали, смеялись, играли в игру: что же такое игрушки.
-- Я поняла, -- кивнула чадо, -- но мама! Можно, конечно, жить без игрушек, но это же ужасно грустно!
Я с ней согласна.
Стареем тогда, когда нам не хочется больше игрушек. Когда игры кончились, отныне всё серьёзно. Когда ребёнок в тебе вздохнул и отправился восвояси. И солнце тогда не такое яркое, и розы не пахнут и никакие сандалии не нужны. Для чего это всё?
*******
Вчера был странный день. Утро началось с того, что я прочитала новость о том, что умерла Мариам Мирзахани. И дело даже не в том, что она выдающийся математик; дело не в том, что это невероятная потеря для науки, хотя так оно и есть. Дело в том, что помимо этого, она на целых полтора года младше меня. И да, конечно, я понимаю, что это болезнь, я понимаю, что дело не в возрасте, но всё равно, всё равно. И стало сначала больно, а потом ужасно страшно. Потом прошло, конечно, но хорошо помню эту минуту, когда перехватило дыхание и никак не могла опять начать дышать.
Потом, конечно, жизнь взяла своё. Так всегда бывает, когда это не кто-то близкий, не кто-то, к кому прирос кожей и мясом. Впрочем, и они тоже уходят, и жизнь опять берёт своё. Потому что им всё равно, а мне надо жить. Это моя жизнь и жить её больше некому.
Совсем недавно читала дискуссию о смертной казни. Люди высказывались -- кто за, кто против. Я -- против. Но мне хотелось обосновать почему я против, и тогда я сказала, что самое страшное в смертной казни -- это когда казнят невиновного. И ничего невозможно повернуть вспять. Можно сколько угодно просить прощения у близких (не извиняться, тем самым заставляя их извинить, а именно просить прощения, умолять если надо), это всё равно не поможет. Но сегодня я, кажется, поняла почему я настолько против и это не столько из-за судебных ошибок, сколько из-за морального аспекта. Предположим, убийца. Ужасный убийца. Те, кого он убил, им уже всё равно. Они мертвы и их больше ничего не тревожит. Смертная казнь не для них, она для нас. Это наш инстинкт -- око за око, зуб за зуб. Это мы царапаем подлокотники и скрежещем зубами: казнить, нельзя помиловать.
Уже давно вероятность побега из тюрем настолько мала, что сложно сказать: вдруг он сбежит и убьёт ещё много людей. Казнь -- простая месть. Око за око, зуб за зуб. Ты нас, мы -- тебя. А жертвам -- жертвам уже давно безразлично. Их нет, они не чувствуют, не думают, не слышат, не говорят. Мы говорим за них. Смертная казнь -- исключительно, чтобы тешить наше чувство справедливости. Чтобы восстановить баланс. Чтобы снова было: добро победило зло. А если совсем точно: добро в прямом смысле убило зло. Какое-то злое добро получается.
Не то чтобы я считала, что не надо наказывать. Надо, ещё как надо. Но смертная казнь мне представляется неправильной мерой наказания. И только одну смертную казнь я одобрила бы от всей души -- смертную казнь болезням, которые забирают к себе и лучших, и худших и средних -- любых.
Всё это мне прошло в голову вчера, после того, что прочитала про Мариам. Сама не знаю отчего вдруг стала об этом думать, но в который раз поражаюсь насколько причудливо сознание, какие странные ассоциации порой вызывают совершенно не связанные друг с другом вещи.
*******
Каждый раз, когда у меня портится настроение, я жду вечера, так как точно знаю, что оно станет прекрасным как только я пойду укладывать чадо. Уже много времени перед сном мы играем в прятки. Прятки всегда по одному сценарию.
-- Мама, -- внимательно смотрит на меня чадо, -- посмотри внимательно! Я буду прятаться вот тут. Поэтому, пожалуйста, ты меня тут не ищи. А ищи во всех других местах. А тут, запомни, меня искать нельзя. Запомнила? Теперь отвернись, ну отвернись, пожалуйста, мне надо спрятаться.
После этого я начинаю искать.
-- Где же, где же мой ребёнок? -- хожу я по комнате и перебираю предметы, -- нет на столе, нет под столом, нет на табуретке, нет под табуреткой, нет на стуле, нет под стулом. Может, в розовом пенале? -- я тщательно открываю и закрываю все отделения пенала, -- нет, тоже нет. Нет на занавеске, нет под занавеской, нет в верхнем ящике стола, нет в среднем ящике, нет в самом нижнем ящике, нет под плинтусом, нет на лампе, нет под лампой, нет под кроватью, нет на кровати (а между прочим, уже давно должна быть в кровати, завтра опять не отклею), где же, где же мой ребёнок?
Я старательно обыскиваю все предметы в комнате. Я открываю дверцу шкафа (она сидит за другой дверцей, эту можно) -- нет, тут тоже нет.
-- Нигде нет ребёнка! Надо срочно звонить в полицию, -- нарочито напугано сообщаю я, -- и сообщить им, что пропал ребёнок.
После заявления о полиции дверца шкафа начинает подозрительно громко хлопать.
-- Какой ужас! -- восклицаю я, -- звонить надо не только в полицию, но ещё и охотникам за привидениями! Они съели моего ребёнка и подсунули привидение!
Чадо за дверью громко хохочет: это не я смеюсь, мама, это -- привидение!
Иногда я не выдерживаю и заглядываю туда, где она прячется.
-- Мама, -- обиженно смотрит чадо, -- ты всё испортила! Всё сначала!
-- Ну уж нет, -- страшно смотрю я на неё, -- спать пора!
-- Хорошо, тогда не с самого начала, а с того места, где про привидений! Только повторим последний кусок!
У нас кино. Двадцатый дубль. В двадцатый раз мы снимаем сцену про привидений.
-- Мама, -- высовывается чадо, -- ты слова перепутала! Сначала полицию, а только потом про привидений! Поняла? Хорошо. Начинаем.
У меня неизменно повышается настроение, хотя иногда мне кажется, что я схожу с ума.
-- Где же, где же мой ребёнок? Нет под плинтусом, нет на плинтусе, нет над плинтусом. Нет в кровати! До сих пор, всё ещё, никак нет в кровати! Вот же где ужас!