Письмо XVIII. Пятая философская колонна на Запад. И обратно. # 1
Доброй вечности с этой стороны добра и зла.
В процессе написания писем с пространными цитатами Ницше, я понимаю, что в них чего-то недостаёт. Наверное, вопреки моему намеренью отказываться от биографических подробностей всюду, где это возможно, небольшого биографического "отступления от темы" здесь не избежать. Хотя сама маргиналия (за краем письма) не безотносительно тематики этих писем. Был ли я ницшеанцем? Нет. Никогда. Пятнадцатилетнему будущему N. попадается книга "Сумерки идолов или как философствовать молотом". Что он в ней найдёт, кроме литературы, в его понимании, даже - литературщины, если учесть, что на дворе - бесславный закат 90-х, по периодизации Ницше (см. предисловие "Воли к власти" Г. Рачинского) в культурном пространстве и во всей западной, теперь уже и с Россией, цивилизации, в самом деле, должны наступить пасмурные, угрюмые и блеклые сумерки. По аналогии с 4-м периодом Истории Заблуждений: Серое утро. Первый зевок разума. Петушиный крик позитивизма (стр. 373 указ. изд.). После энергичного p.m. с революцией, двумя Мировыми Войнами, образованием титанических цивилизаций, завершившимся крахом одной из них (советской) наступает логическая сонливость от усталости. Это ещё и усталость мышления человечества, усталость от самоё себя. С пророчество Эрнста Юнгера - XXI век будет столетием титанов, XXII - веком Богов, что было откликом на "incipit Zarathustra" Ницше? Произошло самое ужасное, что могло случится с великой Идеей: усталое, сонливое от усталости человечество "отмахнулось" от неё, как от назойливого насекомого. И отмахиваются впредь, по инерции. Иногда с гримасничаньем, ужимками, с непристойно громким гоготом, экспрессивно - потому что не могут иначе отделаться от своей душевной и умственной лени, кроме как "решительно пресечь" нарушителя спокойствия. Нарушающий спокойствие, мертвенный покой, - это очень правильная, на мой взгляд, характеристика Ницше.
Негодование вызывают попытки истолковать его учение в позитивном ключе, аналогично тому, как психиатр никогда не полемизирует со своим пациентом: не приведи господь, окажется буйным, опасным. Sic, зная, что последние годы жизни Ницше были омрачены психическим расстройством (об этом свидетельствует даже трансформация его стиля в последних книгах - автор теряет контроль над "письменным прибором") интерпретаторы, будто ласково улыбаясь, почти панибратски отвечают "своему пациенту" на каждое его преисполненное праведного гнева воззвание: Да-да, мы очень хорошо понимаем и принимаем к сведенью Ваши заблуждения и противоречия. Et cetera, с самого начала "второй волны" интереса Ницше его пытаются "высвободить" из уз его же агрессии, это ведь такой гуманитарно-социальный заказ, любое человеконенавистническое учение превратить в образец филантропии. Драить до блеска, шлифовать, полировать, рафинировать! Что бы каждый, буквально - каждый, взяв в руки этот "молот", a priori имел в виду целую плеяду интерпретаторов, читал их глазами, понимал их разумом. Парадоксальное суждение: Семён Франк и Николай Лосский, глубоко верующие и безусловно высоконравственные мыслители в своих истолкованиях Ницше обнаружили совершенно новое измерение европейской культуры, философию подлинных ценностей и человеческого достоинства, философию для субстанционального деятеля, Творца [Лосский], провозвестника новой Морали, свободной от "зверства", диктата инстинктов и псевдо-цивилизации [Франк], Бердяев совмещает эти два направления в своей философии стремления к Идеалу [**]. Вячеслав Иванов и Андрей Белый отозвались Заратустре восторженными, но несоизмеримо с позитивной, позитивистской интерпретацией, глубоко интеллектуальными эссе; особенного внимания заслуживает мистическая интуиция Вячеслава Иванова, трактующего один из важнейших аспектов философии Ницше: дионисийство, интуитивно же найденное автором, извлечённое не из затхлых архивов, но из самой сущности европейской культуры, где спорадически, "волнами", возрождается дух эллинизма; Ницше расслышал в операх Вагнера эхо хорового пения в греческой трагедии; в музыке Бетховена - дионисийский экстаз, в вихре звука - обретающий зрительные образы культ Рождения, Гибели и Возрождения - вечного возращения Жизни.
Между тем, как европейские эксперты, "исчадия университетов", как назвал их Пата, прилагали усилия исключительно на то, что бы примирить Ницше с тем, что он ненавидел на протяжении всей своей жизни, с чем он боролся в каждой своей книге. Морис Бланшо воспроизвёл (реконструировал) в своих эссе эстетику decadence, модернизма; Мартин Хайдеггер в двухтомной монографии привлёк Ницше к строительным работам - фундаментальной онтологии, как раннее привлекал его к одному только тотальному отрицанию метафизики [***]; Жиль Делёз, будучи "последним кантианцем Европы", id est "посткантианцем", намеревался помирить Ницше со Спинозой и Кантом на трибунале бога [****], где божество осуждается гуманитарным ratio.
_____________________________________
Прим. [**] - О Ницше еще было сказано родственное мне. У Ницше была огромная потребность в энтузиазме, в экстазе, при брезгливом отвращении к действительной жизни. Это мне очень близко. У меня есть потребность в энтузиазме, и я испытывал в жизни энтузиазм. У меня были творческие экстазы. Но брезгливое отношение к жизни, демон трезвости, малая способность к эротической идеализации действительности подкашивали мой энтузиазм. У меня не было романтического отношения к действительности, наоборот, было очень реалистическое, у меня было романтическое отношение к мечте, противоположной действительности. - пишет Бердяев в первой главе "Самопознания".
Прим [***] - Чем яснее Хайдеггер понимал содержание начала у греков, постигал его в собственном значении, определяющем всю нашу судьбу, тем необратимее на передний план выдвигалась его дискуссия с Ницше, с самым радикальным критиком движения западно-европейского мышления к метафизике. Таким образом, поздние фазы развития хайдеггеровского мышления сопровождает, как своеобразный вызов, философия Ницше.
Ганс Георг Гадамер. "Хайдеггер и греки" по: Hans-Georg Gadamer. Heidegger und die Griechen.//AvH Magatin. 1990. № 55. S. 29-38. Пер. М.Ф.Быковой, сверка Н.В.Мотрошиловой
Прим [****] - После паузы Делёз говорит [в "беседе" с Клэр Парне], что хотел бы обратиться к первой части вопроса, то есть почему он занимался Кантом, хотя мы и считаем обычно, что нет ничего общего между Кантом и Спинозой или между Кантом и Ницше (хотя Ницше внимательно читал Канта, их философские концепции сильно разнятся). <…> …Размышляя над сказанным Парне, Делёз отмечает, что Кант для него является фактическим дополнением этих проблем. Он смотрит на Спинозу, Ницше, в литературе - на Д.Г. Лоуренса и, наконец, на недавнего и одного из величайших авторов Арто с его «Как судить Бога», которые говорят, что сумасшедших не бывает. («Эссе критические и клинические» 125-136.) Азбука Жиля Делёза: Учебник для начинающих, подготовленный Клэр Парне / Перевод и вступ. ст. А.В. Дьякова. М.: Изд-во РГСУ «Союз», 2004. - стр. 50
Добавим к этому перечню ещё более, скажем так, "огуманитаривающую" интерпретацию Жака Дерриды. Ничего не имею против замысловатого филологического анализа текстов, - но, в перспективе тенденции любыми методами и средствами втолкнуть Ницше в "последний вагон" европейских интеллектуалов, такой метод равносилен тому, чтобы поставить "Also sprach Zarathustra" и "Сумерки идолов" на книжную полку; где любая Идея тлеет, "медленно окисляется", окаменевает и крошится - равно как и в случае агрессивного непонимания и непринятия. Я соглашаюсь, что такие рассуждения могут показаться безосновательными, но - ipsae Auctor verba rapiunt. Сам автор подсказывает слова: я не представляя себе Ницше, одобряющего написание своего имени через запятую со Спинозой и Кантом ("Азбука" Клэр Парне), а через них - с Платоном, и с платонизмом. Мыслитель, открывший Эллинов вновь, во всей их подлинности, во всём их разнообразии, в полном спектре высокой культуры, оказался на одной плоскости, на одной линии культурной парадигмы и "герменевтической ступени" - с Кантом, который, живи он в эпоху Перикла или Клеона, стал бы ревностным платоником. Не мог и не стать, склад его ума был таков, чтобы вместе с Сократом и Платоном "созерцать Идеи" и "стремиться к всеобщему [закону]" (категорический императив, от коего, по словам Ницше, "несёт жестокостью" т.е. тем же "зверством").
Ницше, впрочем, иронизирует сам с собой на страницах автобиографических очерков "Ecce homo".
- Что в моих сочинениях говорит не знающий себе равных психолог, это, быть может, есть первое убеждение, к которому приходит хороший читатель - читатель, которого я заслуживаю, который читает мня так, как добрые старые филологи читали своего Горация. Положения, в которых был, в сущности, согласен весь мир - не говоря уже о всемирных философах, моралистах и прочих пустых горшках и кочанах, - у меня являются как наивности заблуждения: такова, например, вера в то, что "эгоистическое" и "неэгоистическое" суть противоположности, тогда как само ego есть только "высшее мошенничество", "идеал"… И в самом деле, психологи, включая современных, известных мне, Ницше терпеть не могут. Безошибочно угадывают в нём психическую угрозу, угрозу более действенную, эффективную, чем выраженная прямо. Иронию Ницше так и не распознали, памятуя, а вернее говоря - будучи "ослепленными" тем фактом, что "Сё - человек" было поздним сочинением (оно и впервые издано было спустя восемь лет спустя смерти автора). А ирония заключалась в том, что уже при жизни Ницше нашедшиеся его поклонники представляли собой "зрелище" удручающее и комическое, омерзительное и "сладко-приторное. Молот ударил и порождён… тот же самый продукт буржуазной культуры, рафинированный продукт, пусть и в [только] кажущейся жёсткой обёртке. Фольга издали тоже кажется листовой сталью, а под ней - очередная шаблонная градация decadénce (трагический надрыв, резко переходящий в истерию; "проклятая юность", затем - "проклятая же молодость", благочестивая и чопорная зрелость - под сенью монструозного аппарата контроля, принуждения и подавления с пышными именами Государственность, Церковь, Мораль etc.).
Психолог в этом усматривает дефект самого автора: ну, зачем же он вручает неподготовленному читателю столь внушительный соблазн? Здесь любой Автор должен заявить, и заявляет: а почему Вы до сих пор неподготовлены? Разве не обращался я к вам с проповедью? -
- МОЛОТ ГОВОРИТ:
«Зачем так твёрд! - сказал однажды древесный уголь алмазу. - Разве мы не близкие родственники?» -
Зачем так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве вы - не мои братья?
Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре вашем?
А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, - как можете вы когда-нибудь вместе со мною - победить?
А если ваша твёрдость не хочет сверкать и резать и рассекать, - как можете вы когда-нибудь вместе со мною - созидать?
Все созидающие именно тверды. И блаженством должно казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск,
- блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе, - твёрже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно твердо только благороднейшее.
Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте тверды! (Так говорил Заратустра (II 460) [II 155-156] - 1882 г.)
Но психолог, тот психолог, с чьими выводами соглашается благоразумный читатель, отмахивается от доводов Заратустры аристотелевской формулировкой "всё это вздор и поэтические метафоры!" (кстати, Аристотель оценивал таким образом платоновское учение об Эйдосах [ۛείδος]. Процитирую фрагмент 9-й главы I книги "Метафизики": Вместе с тем все остальное не может происходить из Эйдосов ни в одном из обычных значений "из" . Говорить же, что они образцы и что все остальное им причастно, - значит пустословить и говорить поэтическими иносказаниями. В самом деле, что же это такое, что действует, взирая на идеи? Ведь можно и быть, и становиться сходным с чем угодно, не подражая образцу; так что, существует ли Сократ или нет, может появиться такой же человек, как Сократ; и ясно, что было бы то же самое, если бы существовал вечный Сократ.)