Размышления о большевизме. Политика большевиков: Террор
«Большой террор» был открыт большевиками в первые же месяцы после прихода к власти. Такая поспешность, а также уверенность, с которой новый режим перешел к осуществлению репрессий, говорит о том, что данная «мера» являлась не вынужденной, а спланированной задолго до октябрьского переворота.
Террор преследовал две главные цели: истребление старой элиты и атомизация общества. Для осуществления второй цели насилие должно было действовать не только против «виноватых», но и против «невиновных», включая и тех, кто выражал полную лояльность власти. Отсутствие лазеек, по которым можно было гарантировать себе безопасность, делало страх всеобщим, проникающим до мозга костей, что заставляло население отказаться от всякой активности, стать как можно незаметнее, уйти в частное существование. Собственно, исчезало само различие между виной и невиновностью. Чекист М. Лацис предписывал: «Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, - к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». Нарком юстиции Н. Крыленко заявлял: «Мы должны казнить не только виновных. Казнь невиновных произведет на массы даже большее впечатление».
Сотрудники ЧК любили говорить, что их право на убийство в пределах советской территории «аналогично праву, даже обязанности военных убивать на фронте вражеских солдат без предупреждения». Тот же Лацис заявляет: «ЧК - это не следственная комиссия, не суд и не трибунал. Это орган боевой, действующий по внутреннему фронту гражданской войны. Он врага не судит, а разит. Не милует, а испепеляет всякого, кто по ту сторону баррикад». Бравые чекисты забыли только об одной «мелочи»: если военный убивает вооруженного врага, сам рискуя быть убитым, то они занимались истреблением безоружных мужчин, женщин и детей. И тем не менее эти высказывания как нельзя лучше демонстрируют нам подлинные представления функционеров нового режима о себе самих и своей роли в «этой» стране. Милитаристская риторика свидетельствует о том, что перед нами люди, которые считают себя находящимися в состоянии войны с окружающим населением, рассматриваемым как конгломерат опасных аборигенов, подлежащих репрессированию и контролю.
Большевики стали первыми, кто превратил террор из средства обороны в орудие управления. Прежде акции политического насилия имели адресный характер: они касались конкретных противников и заканчивались, когда последние оказывались уничтожены или подавлены. Таким был террор Суллы, Ивана Грозного и даже якобинцев. Совсем иначе обстояло дело в нашем случае. Насилие относилось здесь сразу ко всему обществу, без какого-либо конкретного адресата (хотя, разумеется, в первую «группу риска» попадали представители русской образованной элиты - именно русской: здесь «революция», очевидно, изменяла своему «интернациональному» характеру).
Террор стал тайной пружиной, на которой держался весь режим. И. Штейнберг писал в 1920 г.: «Террор - вовсе не отдельная акция, не изолированное, случайное, - пусть даже повторяющееся, - выражение гнева правительства. Террор - это система <…> созданный и легализованный режимом план массового устрашения, массового принуждения, массового уничтожения. Террор - это выверенный перечень наказаний, репрессий и угроз, с помощью которых правительство запугивает, соблазняет и принуждает выполнять свою волю. Террор - это тяжелый, удушающий покров, наброшенный сверху на все население страны. <…> В условиях террора власть находится в руках меньшинства, печально известного меньшинства, сознающего свою изолированность и боящегося ее. Террор существует именно потому, что правящее меньшинство усматривает врагов во все большем числе индивидов, групп и слоев общества».
По сравнению с созданной большевиками системой сверхнасилия, действующей планомерно и рационально изо дня в день, из года в год, - по сравнению с этой системой якобинский террор являлся всего лишь чередой случайных расправ. Не забудем, что в эту систему входили не только убийства - они составляли лишь верхушку айсберга, - но и перманентная слежка, сеть доносительства и шпионажа, провокации, показательные процессы, а также нищета и голод, которые были на руку правящей секте, поскольку ослабляли население, лишая его возможности сопротивляться.
«В том-то и сатанинская сила их, - записал И. Бунин в своем дневнике, - что они сумели перешагнуть все пределы, все границы дозволенного, сделать всякое изумление, всякий возмущенный крик наивным, дурацким. И все то же бешенство деятельности, все та же неугасимая энергия, ни на минуту не ослабевающая вот уже скоро два года. Да, конечно, это что-то нечеловеческое. Люди совсем недаром тысячи лет верят в дьявола. Дьявол, нечто дьявольское несомненно есть».
С первых месяцев своего существования режим вел организованную войну против собственного населения по всем правилам военного искусства, «стратегии и тактики». В этой внутренней войне потери русского и других народов страны были больше, чем во всех внешних войнах XX века вместе взятых. В этой имманентной войне существовали свои фронты, планы, стратегии. Здесь действовала огромная машина разведки. Чрезвычайно показателен такой факт: правительство вело шпионаж не только против других стран, но и (прежде всего) против населения страны собственной, тратя на эти цели огромные средства. Никогда мир не видел ничего подобного. В любой стране при любом режиме разведка действовала против внешних сил, контрразведка - против их внутренних агентов, полиция - против уголовников. Правда, как правило, существовали еще и тайные органы политического сыска. Но их функция была сугубо охранительной: разыскивать противников режима. Большевики изобрели нечто совершенно небывалое: полномасштабную систему войны на «внутреннем фронте» с многомиллионной армией солдат и офицеров, с гигантским бюджетом, с колоссальной организацией. Это был уже не «политический сыск», а целая машинерия слежки и насилия, подобно пирамиде возвышавшаяся от «низов» общества до его верхушки, охватившая своими щупальцами абсолютно все стороны жизни *.
Большевистские вожди нисколько не скрывали своей маниакальной кровожадности, и Черчилль был совершенно прав, назвав их «мясниками»:
«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить - их надо уничтожать» (Зиновьев, сентябрь 1918 г.);
«Поскольку кулак оказывает бешеное сопротивление, с ним нужно разговаривать языком свинца» (Бухарин);
«Если враг не сдается, его уничтожают» (Горький);
«Необходимо, учитывая опыт года гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость недопустимы» (Свердлов, циркуляр от 23 января 1919 г.);
«Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная (!) от расстрелов…является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи» (Бухарин, 1917 г.) *.
В начале 1918 г. Ленин спрашивал Штейнберга: «Вы что же, считаете, что мы сможем победить, не прибегая к жесточайшему террору?». Штейнберг спросил: «”Зачем тогда нам вообще комиссариат юстиции? Давайте назовем его честно комиссариат социального истребления, и дело с концом!”. Лицо Ленина внезапно просветлело, и он ответил: “Хорошо сказано <…> Именно так его и надо бы назвать <…> Но мы не можем сказать это прямо”».
Но чтобы говорить так, мало быть мясником. Надо быть еще и трусом. Истинная подоплека такой кровожадности выглядит просто: страх перед «этой страной» и ее населением. Чем дальше изуверская секта заходила в своих преступлениях, тем очевиднее для нее становилось, что пути назад нет. Не только одинаковые цели, но и общий аффект страха сплачивал их воедино. Сначала они, конечно, рассчитывали на возможность смыться из «этой страны», если дело не пойдет на лад. Пути «отхода», как нам сегодня известно, были тщательнейшим образом разработаны. Но со временем пришло понимание, что влипли они всерьез и надолго. Тут уже стало не до шуток. От кровавых луж к небу поднимался дым и красными каплями падал на головы. Страх рождал жестокость, жестокость увеличивала страх. Да и в личном плане большевистские вожди отнюдь не блистали храбростью. Как сообщают очевидцы, на демонстрациях и шествиях Ленин всегда первым обращался в бегство при признаках приближения полиции или войск. Одна революционерка признавалась, что вид бегущего от казаков Ленина, со сверкающей на солнце лысиной (в панике он потерял свой котелок), погубило ее бунтарский романтизм *. Зиновьев при приближении белой армии к Петрограду впал в настоящую истерику и требовал своей немедленной эвакуации; однако город так и не был взят *.
Главным орудием террора стала знаменитая Чека - орган, вокруг которого постепенно разрасталась целая машинерия сверхнасилия, к 30-м годам превратившаяся в самый совершенный аппарат уничтожения и подавления из всех, какие только знала история. Решение о создании ЧК являлось одной из самых первых мер режима: оно было принято 7 декабря 1917 г. в обстановке чрезвычайной секретности. Все это еще раз свидетельствует, что террор родился на свет не как deus ex machina, но представлял собой осознанную политику, задуманную задолго до прихода к власти.
Уже в январе 1918 г. чекистская банда развязала террор, включавший в себя захват «заложников» из ни в чем не виновных лиц, которых бандиты по тем или иным признакам отнесли к «буржуазии», с последующими их расстрелами, пытками и утоплениями в баржах. Историк С. Мельгунов писал: «Не было города, не было волости, где не появились бы отделения всесильной всероссийской Чрезвычайной Комиссии, которая отныне становится основным нервом государственного управления и поглощает собой последние остатки права»; «не было места [в РСФСР], где бы не происходили расстрелы». На юге после краха деникинской армии большевистские палачи уничтожали население из пулеметов. «Действует пулемет, ибо жертв слишком много, чтобы расстреливать по одиночке»; «казнят 15-16-летних детей и 60-летних стариков». Только в Крыму было расстреляно от 120 до 150 тысяч человек, после чего Крым стали называть «Всероссийским Кладбищем».
«...Дзержинский занес над Россией “революционный меч”. По невероятности числа погибших от коммунистического террора “октябрьский Фукье-Тенвиль” превзошел и якобинцев, и испанскую инквизицию, и терроры всех реакций. Связав с именем Дзержинского страшное лихолетие своей истории, Россия надолго облилась кровью» (Р. Гуль. «Дзержинский»).
После выстрелов в Урицкого и Ленина большевики объявили «красный террор», большую часть жертв которого составили заложники, случайно отобранные из рядов «буржуазии» (т. е. наиболее культурных элементов автохтонного общества). Эта варварская мера - расстрел мирных и ни в чем не виновных людей за действия, к которым они не имели никакого отношения, - является совершенно беспрецедентной.
Так, в Петрограде Зиновьев приказал разом расстрелять 512 заложников, из которых значительная часть уже несколько месяцев сидела в тюрьме по подозрению в связях со старым режимом и, следовательно, заведомо не могла быть причастной к покушениям на большевистских главарей. Это позволяет предположить, что смысл подобных «акций прямого действия» состоял вовсе не в «борьбе с контрреволюцией»: он лежал вообще в другой плоскости. Оккупанты преследовали цель запугать общество как таковое, отбить у населения способность сопротивляться. Ближе всего эти «зондеракции» стоят к тем операциям устрашения, которые время от времени проводили спартанцы по отношению к порабощенным илотам, дабы содержать последних в постоянном страхе. Из событий современности ближайшей аналогией является сионистский террор против арабского населения в Палестине.
Большевики стремились любой ценой расколоть общество, посеять распрю и вражду между людьми, веками жившими бок о бок, - натравить туземцев друг на друга, используя для этого любой конфликт, любую щель между ними. Их главным орудием была классовая доктрина, некогда созданная «злым Карлом» специально для этих целей. Столетиями русские ничего не знали о том, что они, оказывается, разделены на «антагонистические классы», которые, кроме того, еще и должны бороться друг с другом. Им постарались это «объяснить».
Большевики не брезговали вступать в союз с самой отъявленной чернью, уголовными отбросами общества, алкоголиками и мерзавцами, которых они называли «классово сознательными» и натравливали на «классово чуждых», то есть на нормальных, культурных, состоятельных людей. Образ Шарикова из «Собачьего сердца» навсегда останется символом этой «революции».
«Опять какая-то манифестация, - пишет И. Бунин, - знамена, плакаты, музыка - и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: - Вставай, подымайся, рабочай народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: “Cave furem”. На эти лица ничего не надо ставить,- и без всякого клейма все видно <…> И какие все мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие». «А толпа? Какая, прежде всего, грязь! Сколько старых, донельзя запакощенных солдатских шинелей, сколько порыжевших обмоток на ногах и сальных картузов, которыми точно улицу подметали, на вшивых головах! И какой ужас берет, как подумаешь, сколько теперь народу ходит в одежде, содранной с убитых, с трупов! А в красноармейцах главное - распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает “шевелюр”. Одеты в какую-то сборную рвань… И все злобно, кроваво донельзя, лживо до тошноты, плоско, убого до невероятия».
* До сих пор в «России» (читай - в постсталинской системе) действуют внутренние войска и внешняя разведка. Интересны сами названия. Если есть внешняя разведка, значит, должна быть и внутренняя. В свою очередь, «внутренние» войска предназначены вести внутреннюю войну, иначе зачем они вообще нужны и почему они называются именно «войсками»?
* Верный наследник марксизма-ленинизма Мао Цзэдун мыслил еще более масштабно: «если дойдет до худшего и половина человечества погибнет [в результате ядерной войны], другая половина останется, тогда как империализм будет повергнут в прах и весь мир станет социалистическим; через несколько лет появятся новые 2700 миллионов человек и наверняка даже больше» (Цит. по: Пайпс Р. Коммунизм. - М., 2002. - С. 150).
* «Восприняв марксистскую доктрину с ее безличным методом, мы все-таки искали в вожде человека, в котором были бы соединены темперамент Бакунина, удаль Стеньки Разина и мятежность горьковского Буревестника. Такой живой фигуры не было перед нами; но мы хотели олицетворить ее в лице Ленина. И когда я увидела его впервые в 1906 г. на одном из загородных митингов в Петербурге, я была страшно не удовлетворена. Меня удивила не его наружность… - а то, что когда раздался крик: “Казаки!” - он первый бросился бежать. Я смотрела ему вслед. Он перепрыгнул через барьер, котелок упал у него с головы… С падением этого нелепого котелка в моем воображении упал сам Ленин. Почему? Не знаю!.. Его бегство с упавшим котелком как-то не вяжется с Буревестником и Стенькой Разиным. Остальные участники митинга не последовали примеру Ленина… Бежал один Ленин» (Цит. по: Арутюнов. Феномен Владимира Ульянова (Ленина). - М., 1992. - С. 121).
* Перед смертью, после жутких пыток, Зиновьев начал молиться на иврите и целовал сапоги своих палачей.