Сталинские переселения: немцы
Вообще я не склонен к перепосту, но у меня был небольшой диалог на эту тему здесь ihistorian.livejournal.com/620.html
Взял у моей френдочки azart-ude.livejournal.com/
Изначально tareeva.livejournal.com/13312.html#cutid1
«…Убеждений я придерживалась диссидентских…
Я хочу поговорить о немецкой диаспоре в СССР во время Отечественной войны. Сначала факты, касающиеся меня лично, потом некоторые соображения. С моей мамой в библиотеке работала очень милая интеллигентная старушка - немка по национальности. С тех пор, как немцы начали одерживать победу за победой в Европе, она пребывала в хорошем настроении. Когда бомбы посыпались на Киев, и мы не находили достаточно сильных бранных слов для Гитлера, она называла его только «Гер Гитлер». К моей лучшей школьной подруге ходила преподавательница немецкого языка, прелестная старая дева Ирмгард Оскаровна. И моя подруга, и ее родители очень ее любили и ценили за высокие нравственные качества и хорошие манеры. Незадолго до войны она перестала давать уроки моей подруге, сказала, что так сложились обстоятельства. И мы не сразу поняли, что под влияние геббельсовской пропаганды (приемники тогда еще были), она не считает для себя возможным работать в еврейской семье. В моем классе русский язык и литературу преподавала Нина Карловна. Она же была нашим классным руководителем. Она была прекрасный педагог, и мы ее любили. Я любила ее особенно, возможно потому, что она преподавала мой любимый предмет. И что она любила меня, я знаю точно. Однажды был диктант , и Нина Карловна, диктуя, ходила между рядами парт, и , когда она проходила мимо меня, на минуту остановилась и положили руку мне на голову. От ее полной теплой руки по всему моему телу разлилось тепло. У нас дома не было принято ласкать детей, и ее ласка была для меня непривычной и приятной. Мы советовались с Ниной Карловной обо всем. Бывали у нее дома. Она всегда была нам рада, и муж ее встречал нас приветливо. Нина Карловна называла его Жорж, был ли и он немцем, я не знаю. Их дочь училась в нашей школе на класс старше меня. Когда началась война, мы хотели принимать с ней более значительное участие, чем копание щелей в своем дворе. В армию нас не брали. Мы решили пойти, как всегда, к Нине Карловне посоветоваться, что нам делать. Она не пригласила нас в дом, разговаривала во дворе, была какая-то другая, сказала, что посоветовать нам ничего не может, и добавила: « У вас же есть комсомол». И это «у вас» как-то нас разделило. Когда мы вернулись в Киев из эвакуации, то от остававшихся в городе своих соседей и знакомых узнали, что было в Киеве во время оккупации. Все немцы объявили себя «фолькс-дойчами» (немцы-коммунисты конечно уехали, им оставаться в оккупированном городе было опаснее, чем евреям) и сотрудничали с оккупантами. (Если кто-нибудь знает в Киеве немцев-антифашистов, которые боролись с оккупантами, сообщите мне. Не исключаю, что такие могли быть, но я их не обнаружила). Семья Нины Карловны приняла немцев. Дочь ее стала немецкой фройляйн и с удовольствием принимала ухаживания немецких офицеров. Немецких девушек в городе было немного, и для нее, дурнушки, это был звездный час. И вообще, мы себе не можем представить, как это приятно чувствовать себя принадлежащей к «вышей расе». Когда немцы отступали, семья Нины Карловны ушла с ними. И для меня это было личной трагедией и остается. Я часто вспоминаю свою любимую учительницу. Думаю, что с ними было дальше. Может им повезло, они добрались до Западной Германии, и тогда у них все могло сложиться хорошо.
Вообще, нет оснований полагать, что немцы диаспоры были менее чувствительны к геббельсовской пропаганде, чем немцы в Германии. Тем более, что они только слышали, что из Германии говорят, но не видели, что там происходит. В то же время, они хорошо видели, что происходит у нас, как наша власть поступает со своим народом. Основания верить в свое превосходство перед русскими у них тоже были. Достаточно было сравнить немецкие колхозы и личные хозяйства немецких крестьян с русскими колхозами и приусадебными хозяйствами русских.
Эшелон с выселяемыми немцами я из своего эшелона с беженцами видела своими глазами, он был несравненно лучше благоустроен, чем наш, и своими ушами слышала, как немецкая молодежь выкрикивала в сторону нашего эшелона по-немецки гитлеровские лозунги. «Немцам дали двадцать минут на сборы». Нужно считать немцев полными дураками, чтобы думать, что они ждали, пока им дадут отмашку собираться. Сталин мог надеяться, что на нас не нападут. Немцы, также впрочем как и весь народ, понимали, что война будет, иначе почему каждый день устраивали учебные тревоги. И, понимая, в какой стране они живут, немцы конечно стали готовиться к выселению и всяким невзгодам задолго до войны. К осени 1941 г. можно предположить у них во дворах не осталось ничего живого. Все было переработано так, чтобы было удобно транспортировать и долго хранить. Правда, мы встретили эшелон с немцами, в котором стены и потолки теплушек были сплошь увешены колбасами и окороками, в августе, а решение о переселении АССР немцев Поволжья, как я сейчас узнала, было принято в конце сентября. И может быть с сентября условия переселения стали хуже и стали ограничивать количество багажа. Но те, кого не выселяли, кто бежал от немцев добровольно, как мы, вообще мог с собой взять только, что могут донести руки, а руки часто были заняты детьми. Нас тоже высадили в чистой степи, и никто нами дальше не занимался, мы устраивались сами как могли. Правда, высадили не на снег, потому что был теплый август, но думаю, что и из немецкого эшелона пассажиров тоже высадили на траву. А когда появился снежный покров, то на снег высаживали как немцев, так и русских беженцев. Немцев привезли ни в какие-то нежилые места, а туда где жили люди, и эти люди им очень обрадовались. Мужчины не немцы были на фронте, а мужские рабочие руки были очень нужны. Я не видела высланных немцев в Казахстане, в нашем районе их не было. Но мой друг, который в войну был в Карагандинской области, работал в колхозе помощником комбайнера, а его начальником-комбайнером был немец, высланный из Поволжья, очень уважаемый в колхозе человек. Мой брат кончил Медицинский институт на Украине, но на работу был направлен в Казахстан, в Лениногорск, это было в 1954 году. Там компактно жили немцы Поволжья и, конечно, они сумели устроить свою жизнь не хуже, чем русские. В больнице, где работал брат, было два врача из высланных немцев. Фамилия одного из них была Вайсзее. Он решил, что хватит ему носить иностранную фамилию и сменил ее на русскую. Он перевел свою фамилию на русский язык - получилось Белозеров. Когда он пришел в ординаторскую и показал новый паспорт, кто-то из врачей сказал: «Ну, уж если ты менял, зачем ты белый цвет оставил, надо было менять на Краснозеров».
Жалоб высланных немцев на тяжелую жизнь во время войны, на трудармию, жизнь в землянках - я не принимаю. Я могу рассказать о своей жизни еще пострашнее. А в землянках в нашем колхозе жили несколько мордовских семей, приехавших сюда как раз из Поволжья несколько лет назад из-за голода. Они и не собирались строить себе самано-глиняную мазанку в каких все жили, считали, что землянка лучше, в ней теплее. Смертность в тылу от голода, холода, тяжелых условий труда и жизни, от болезней, среди которых были и какие-то совсем неизвестные, была огромной. Что касается репрессий среди немцев, то я подозреваю, что в процентном отношении их было немногим больше, чем среди не немцев. Высылали не только немцев. За несколько лет до войны, вероятно, после событий на озере Хасан с Дальнего Востока в тот же безразмерный Казахстан выслали корейцев. Ожидали войны с Японией и не знали, на чью сторону они встанут. Директором школы в нашем райцентре Бурлине, где я несколько месяцев училась, а потом сдавала экстерном на аттестат зрелости, был такой переселенный кореец Виктор Павлович, а его жена в той же школе преподавала русский язык и литературу. Очень интеллигентные люди. Жили на тех же правах, что и мы все. Среди злодеяний сталинского режима эти переселения - не самое большое злодеяние. И они почти соответствуют закону об интернировании во время войны, принятому Женевской конвенцией. Этот закон гласит, что «интернирование применяется главным образом в отношении граждан одной из воюющих сторон, проживающих постоянно или находящихся временно на территории другой воюющей стороны, помещение их в какую-либо местность с запрещением покидать ее пределы до окончания военных действий». Нарушение заключается в том, что закон говорит об интернировании по признаку гражданства (а оно не всегда совпадает с национальностью), а здесь интернирование проводилось по национальному признаку. Но трудно себе представить, чтобы человек совершал поступки, движимый печатью того или иного государства на своем паспорте, в то время как национальное чувство - очень сильный движитель. Оно связано с очень глубоким инстинктом, это бессознательное Юнга, с эти не поборешься. То есть борются, конечно, но результаты весьма незначительны. Поведение немцев - наших граждан - на оккупированной территории говорит о том, что переселение АССР немцев Поволжья было, скорее всего, целесообразно.
Почему я это пишу, выступаю одна против всех, вызываю огонь на себя? Во-первых, меня задели комменты. Во-вторых, один из моих юных друзей - яблочник - порвал со мной отношения из-за этих моих рассуждений, и я хочу здесь с ним объясниться, рискуя порвать отношения уже со всеми. Мой бывший друг повторял то самое общее место: «Не бывает коллективной вины, каждый отвечает только за то, что сделал лично, в чем виноваты дети?» - и прочее в том же духе. А их никто ни в чем и не винил. Это была мера предосторожности, мера самозащиты, которая в войну не может быть лишней. Что касается коллективной вины. Мы бросали бомбы на немецкие города (мы русские - известные варвары, но это делали и цивилизованные наши союзники), где были женщины, дети, старики и глубокие инвалиды, на которых никакой личной вины нет, остальные были на фронте. Я читала описания очевидца такой бомбежки Берлина. Он видел, как взрывная волна подняла маленькую девочку и насадила ее, как на вертел, через позвоночник и живот на металлический стержень арматуры, торчавший из разрушенного дома. Большего ужаса нельзя себе представить. Но за много лет, прошедших после войны никто никого не упрекнул в этих бомбежках. Упрекают только американцев за ядерную бомбу. А как же «слезинка ребенка»? Как можно было решиться бомбить эти города? Убивать невинных - это не то, что переселить из одной местности в другую, ничуть не худшую.
Есть некая точка, в которой люди, пережившие войну, и люди, ее не пережившие, никогда не поймут друг друга. Те, кто не жил в войну, воспринимают победу как данность, как будто иначе и быть не могло. Может и не могло, но мы этого не знали. Победное наступление немцев, дошедших до Волги, было неожиданность и казалось чем-то сверхъестественным, ведь нас готовили совсем к другому. А когда имеешь дело со сверхъестественным, то неизвестно, что будет дальше. В течение месяцев каждый день и каждый час нас мучил страх поражения. Бригадир нашей тракторной бригады - Иван Галкин (как раз из мордовской семьи, жившей в землянке) говорил: «Если немцы подойдут, я сажусь на трактор, разгоняюсь и прямо с обрыва в Коржину (Коржина - старица реки Урал)». А один наш колхозник продал корову, и все понимали, что он ждет немцев, которые, конечно, разгонят колхозы и, как он предполагал, раздадут колхозный скот крестьянам. Он рассчитывал получить корову от немцев. Тот, кто не жил во время войны, тот не прошел школу ненависти. Они даже представить себе не могут, что такое ненависть к врагу. Если бы мы не взрастили, не вскормили в себе эту ненависть, не знаю, как бы мы победили. Даже в футбольной команде ценят игроков злых. После войны Илью Эренбурга упрекали в том, что в его статьях ненависти было слишком много. Легко это было говорить после победы. Мой друг, прошедший всю войну, начиная с самой страшной - финской и до Берлина, вошедший в войну мальчиком из интеллигентной московской семьи (его отец старейший театральный критик, еще до революции вел театральную колонку в «Киевских ведомостях») рассказывал мне, что для них, солдат в окопах, значили статьи Эренбурга, как они их ждали, выучивали наизусть. Мой друг написал об этом своему отцу, а тот на каком-то писательском собрании показал письмо Эренбургу. Эренбург попросил его в подарок и получил. А потом это письмо было опубликовано в сборнике «Письма с фронта».
Но если вы спросите у меня, как я отношусь к немцам сегодня, я отвечу, что я преклоняюсь перед ними, я даже не нахожу слов, чтобы выразить степень моего преклонения. Я не знаю в истории другого случая, чтобы народ признал свою историческую вину, чтобы люди действительно страдали от чувства вины и старались искупить ее своими поступками...
Я написала этот длинный и скучный пост потому, что с огорчением и со злостью наблюдаю, как советские мифы заменяются антисоветскими, еще более глупыми, потому что поколение, их слагающее, не имеет даже, как говорят поляки, «зеленого понятия» о времени, о котором они слагают свои мифы, не говоря уже о зрелом. Это наше любимое дело - напустить побольше тумана, в тумане можно разглядеть не то что есть, а то, что хочется. А чего мы не можем выносить - это ясного света правды. Она плохо согласуется со столь милыми нашему сердцу «аксиомами». От правды у нас колики и корчи, у нее слишком сложный состав и она плохо переваривается. А кому охота жить с несварением? Мы любим комфорт, и убеждения наши комфортабельные».
А ведь это мнение демократки, но честной...
Взял у моей френдочки azart-ude.livejournal.com/
Изначально tareeva.livejournal.com/13312.html#cutid1
«…Убеждений я придерживалась диссидентских…
Я хочу поговорить о немецкой диаспоре в СССР во время Отечественной войны. Сначала факты, касающиеся меня лично, потом некоторые соображения. С моей мамой в библиотеке работала очень милая интеллигентная старушка - немка по национальности. С тех пор, как немцы начали одерживать победу за победой в Европе, она пребывала в хорошем настроении. Когда бомбы посыпались на Киев, и мы не находили достаточно сильных бранных слов для Гитлера, она называла его только «Гер Гитлер». К моей лучшей школьной подруге ходила преподавательница немецкого языка, прелестная старая дева Ирмгард Оскаровна. И моя подруга, и ее родители очень ее любили и ценили за высокие нравственные качества и хорошие манеры. Незадолго до войны она перестала давать уроки моей подруге, сказала, что так сложились обстоятельства. И мы не сразу поняли, что под влияние геббельсовской пропаганды (приемники тогда еще были), она не считает для себя возможным работать в еврейской семье. В моем классе русский язык и литературу преподавала Нина Карловна. Она же была нашим классным руководителем. Она была прекрасный педагог, и мы ее любили. Я любила ее особенно, возможно потому, что она преподавала мой любимый предмет. И что она любила меня, я знаю точно. Однажды был диктант , и Нина Карловна, диктуя, ходила между рядами парт, и , когда она проходила мимо меня, на минуту остановилась и положили руку мне на голову. От ее полной теплой руки по всему моему телу разлилось тепло. У нас дома не было принято ласкать детей, и ее ласка была для меня непривычной и приятной. Мы советовались с Ниной Карловной обо всем. Бывали у нее дома. Она всегда была нам рада, и муж ее встречал нас приветливо. Нина Карловна называла его Жорж, был ли и он немцем, я не знаю. Их дочь училась в нашей школе на класс старше меня. Когда началась война, мы хотели принимать с ней более значительное участие, чем копание щелей в своем дворе. В армию нас не брали. Мы решили пойти, как всегда, к Нине Карловне посоветоваться, что нам делать. Она не пригласила нас в дом, разговаривала во дворе, была какая-то другая, сказала, что посоветовать нам ничего не может, и добавила: « У вас же есть комсомол». И это «у вас» как-то нас разделило. Когда мы вернулись в Киев из эвакуации, то от остававшихся в городе своих соседей и знакомых узнали, что было в Киеве во время оккупации. Все немцы объявили себя «фолькс-дойчами» (немцы-коммунисты конечно уехали, им оставаться в оккупированном городе было опаснее, чем евреям) и сотрудничали с оккупантами. (Если кто-нибудь знает в Киеве немцев-антифашистов, которые боролись с оккупантами, сообщите мне. Не исключаю, что такие могли быть, но я их не обнаружила). Семья Нины Карловны приняла немцев. Дочь ее стала немецкой фройляйн и с удовольствием принимала ухаживания немецких офицеров. Немецких девушек в городе было немного, и для нее, дурнушки, это был звездный час. И вообще, мы себе не можем представить, как это приятно чувствовать себя принадлежащей к «вышей расе». Когда немцы отступали, семья Нины Карловны ушла с ними. И для меня это было личной трагедией и остается. Я часто вспоминаю свою любимую учительницу. Думаю, что с ними было дальше. Может им повезло, они добрались до Западной Германии, и тогда у них все могло сложиться хорошо.
Вообще, нет оснований полагать, что немцы диаспоры были менее чувствительны к геббельсовской пропаганде, чем немцы в Германии. Тем более, что они только слышали, что из Германии говорят, но не видели, что там происходит. В то же время, они хорошо видели, что происходит у нас, как наша власть поступает со своим народом. Основания верить в свое превосходство перед русскими у них тоже были. Достаточно было сравнить немецкие колхозы и личные хозяйства немецких крестьян с русскими колхозами и приусадебными хозяйствами русских.
Эшелон с выселяемыми немцами я из своего эшелона с беженцами видела своими глазами, он был несравненно лучше благоустроен, чем наш, и своими ушами слышала, как немецкая молодежь выкрикивала в сторону нашего эшелона по-немецки гитлеровские лозунги. «Немцам дали двадцать минут на сборы». Нужно считать немцев полными дураками, чтобы думать, что они ждали, пока им дадут отмашку собираться. Сталин мог надеяться, что на нас не нападут. Немцы, также впрочем как и весь народ, понимали, что война будет, иначе почему каждый день устраивали учебные тревоги. И, понимая, в какой стране они живут, немцы конечно стали готовиться к выселению и всяким невзгодам задолго до войны. К осени 1941 г. можно предположить у них во дворах не осталось ничего живого. Все было переработано так, чтобы было удобно транспортировать и долго хранить. Правда, мы встретили эшелон с немцами, в котором стены и потолки теплушек были сплошь увешены колбасами и окороками, в августе, а решение о переселении АССР немцев Поволжья, как я сейчас узнала, было принято в конце сентября. И может быть с сентября условия переселения стали хуже и стали ограничивать количество багажа. Но те, кого не выселяли, кто бежал от немцев добровольно, как мы, вообще мог с собой взять только, что могут донести руки, а руки часто были заняты детьми. Нас тоже высадили в чистой степи, и никто нами дальше не занимался, мы устраивались сами как могли. Правда, высадили не на снег, потому что был теплый август, но думаю, что и из немецкого эшелона пассажиров тоже высадили на траву. А когда появился снежный покров, то на снег высаживали как немцев, так и русских беженцев. Немцев привезли ни в какие-то нежилые места, а туда где жили люди, и эти люди им очень обрадовались. Мужчины не немцы были на фронте, а мужские рабочие руки были очень нужны. Я не видела высланных немцев в Казахстане, в нашем районе их не было. Но мой друг, который в войну был в Карагандинской области, работал в колхозе помощником комбайнера, а его начальником-комбайнером был немец, высланный из Поволжья, очень уважаемый в колхозе человек. Мой брат кончил Медицинский институт на Украине, но на работу был направлен в Казахстан, в Лениногорск, это было в 1954 году. Там компактно жили немцы Поволжья и, конечно, они сумели устроить свою жизнь не хуже, чем русские. В больнице, где работал брат, было два врача из высланных немцев. Фамилия одного из них была Вайсзее. Он решил, что хватит ему носить иностранную фамилию и сменил ее на русскую. Он перевел свою фамилию на русский язык - получилось Белозеров. Когда он пришел в ординаторскую и показал новый паспорт, кто-то из врачей сказал: «Ну, уж если ты менял, зачем ты белый цвет оставил, надо было менять на Краснозеров».
Жалоб высланных немцев на тяжелую жизнь во время войны, на трудармию, жизнь в землянках - я не принимаю. Я могу рассказать о своей жизни еще пострашнее. А в землянках в нашем колхозе жили несколько мордовских семей, приехавших сюда как раз из Поволжья несколько лет назад из-за голода. Они и не собирались строить себе самано-глиняную мазанку в каких все жили, считали, что землянка лучше, в ней теплее. Смертность в тылу от голода, холода, тяжелых условий труда и жизни, от болезней, среди которых были и какие-то совсем неизвестные, была огромной. Что касается репрессий среди немцев, то я подозреваю, что в процентном отношении их было немногим больше, чем среди не немцев. Высылали не только немцев. За несколько лет до войны, вероятно, после событий на озере Хасан с Дальнего Востока в тот же безразмерный Казахстан выслали корейцев. Ожидали войны с Японией и не знали, на чью сторону они встанут. Директором школы в нашем райцентре Бурлине, где я несколько месяцев училась, а потом сдавала экстерном на аттестат зрелости, был такой переселенный кореец Виктор Павлович, а его жена в той же школе преподавала русский язык и литературу. Очень интеллигентные люди. Жили на тех же правах, что и мы все. Среди злодеяний сталинского режима эти переселения - не самое большое злодеяние. И они почти соответствуют закону об интернировании во время войны, принятому Женевской конвенцией. Этот закон гласит, что «интернирование применяется главным образом в отношении граждан одной из воюющих сторон, проживающих постоянно или находящихся временно на территории другой воюющей стороны, помещение их в какую-либо местность с запрещением покидать ее пределы до окончания военных действий». Нарушение заключается в том, что закон говорит об интернировании по признаку гражданства (а оно не всегда совпадает с национальностью), а здесь интернирование проводилось по национальному признаку. Но трудно себе представить, чтобы человек совершал поступки, движимый печатью того или иного государства на своем паспорте, в то время как национальное чувство - очень сильный движитель. Оно связано с очень глубоким инстинктом, это бессознательное Юнга, с эти не поборешься. То есть борются, конечно, но результаты весьма незначительны. Поведение немцев - наших граждан - на оккупированной территории говорит о том, что переселение АССР немцев Поволжья было, скорее всего, целесообразно.
Почему я это пишу, выступаю одна против всех, вызываю огонь на себя? Во-первых, меня задели комменты. Во-вторых, один из моих юных друзей - яблочник - порвал со мной отношения из-за этих моих рассуждений, и я хочу здесь с ним объясниться, рискуя порвать отношения уже со всеми. Мой бывший друг повторял то самое общее место: «Не бывает коллективной вины, каждый отвечает только за то, что сделал лично, в чем виноваты дети?» - и прочее в том же духе. А их никто ни в чем и не винил. Это была мера предосторожности, мера самозащиты, которая в войну не может быть лишней. Что касается коллективной вины. Мы бросали бомбы на немецкие города (мы русские - известные варвары, но это делали и цивилизованные наши союзники), где были женщины, дети, старики и глубокие инвалиды, на которых никакой личной вины нет, остальные были на фронте. Я читала описания очевидца такой бомбежки Берлина. Он видел, как взрывная волна подняла маленькую девочку и насадила ее, как на вертел, через позвоночник и живот на металлический стержень арматуры, торчавший из разрушенного дома. Большего ужаса нельзя себе представить. Но за много лет, прошедших после войны никто никого не упрекнул в этих бомбежках. Упрекают только американцев за ядерную бомбу. А как же «слезинка ребенка»? Как можно было решиться бомбить эти города? Убивать невинных - это не то, что переселить из одной местности в другую, ничуть не худшую.
Есть некая точка, в которой люди, пережившие войну, и люди, ее не пережившие, никогда не поймут друг друга. Те, кто не жил в войну, воспринимают победу как данность, как будто иначе и быть не могло. Может и не могло, но мы этого не знали. Победное наступление немцев, дошедших до Волги, было неожиданность и казалось чем-то сверхъестественным, ведь нас готовили совсем к другому. А когда имеешь дело со сверхъестественным, то неизвестно, что будет дальше. В течение месяцев каждый день и каждый час нас мучил страх поражения. Бригадир нашей тракторной бригады - Иван Галкин (как раз из мордовской семьи, жившей в землянке) говорил: «Если немцы подойдут, я сажусь на трактор, разгоняюсь и прямо с обрыва в Коржину (Коржина - старица реки Урал)». А один наш колхозник продал корову, и все понимали, что он ждет немцев, которые, конечно, разгонят колхозы и, как он предполагал, раздадут колхозный скот крестьянам. Он рассчитывал получить корову от немцев. Тот, кто не жил во время войны, тот не прошел школу ненависти. Они даже представить себе не могут, что такое ненависть к врагу. Если бы мы не взрастили, не вскормили в себе эту ненависть, не знаю, как бы мы победили. Даже в футбольной команде ценят игроков злых. После войны Илью Эренбурга упрекали в том, что в его статьях ненависти было слишком много. Легко это было говорить после победы. Мой друг, прошедший всю войну, начиная с самой страшной - финской и до Берлина, вошедший в войну мальчиком из интеллигентной московской семьи (его отец старейший театральный критик, еще до революции вел театральную колонку в «Киевских ведомостях») рассказывал мне, что для них, солдат в окопах, значили статьи Эренбурга, как они их ждали, выучивали наизусть. Мой друг написал об этом своему отцу, а тот на каком-то писательском собрании показал письмо Эренбургу. Эренбург попросил его в подарок и получил. А потом это письмо было опубликовано в сборнике «Письма с фронта».
Но если вы спросите у меня, как я отношусь к немцам сегодня, я отвечу, что я преклоняюсь перед ними, я даже не нахожу слов, чтобы выразить степень моего преклонения. Я не знаю в истории другого случая, чтобы народ признал свою историческую вину, чтобы люди действительно страдали от чувства вины и старались искупить ее своими поступками...
Я написала этот длинный и скучный пост потому, что с огорчением и со злостью наблюдаю, как советские мифы заменяются антисоветскими, еще более глупыми, потому что поколение, их слагающее, не имеет даже, как говорят поляки, «зеленого понятия» о времени, о котором они слагают свои мифы, не говоря уже о зрелом. Это наше любимое дело - напустить побольше тумана, в тумане можно разглядеть не то что есть, а то, что хочется. А чего мы не можем выносить - это ясного света правды. Она плохо согласуется со столь милыми нашему сердцу «аксиомами». От правды у нас колики и корчи, у нее слишком сложный состав и она плохо переваривается. А кому охота жить с несварением? Мы любим комфорт, и убеждения наши комфортабельные».
А ведь это мнение демократки, но честной...