Сорок Лет в Пустыне
Смотрю домашнее видео 1976 года: крутится винил на верхней полке мадьярского серванта. Рядом обложка - кольцо с двумя крылатыми тетями по краям, головы склонились, руки сложены на груди. Почему тети грустные? Лучше пока не думать, лучше танцевать. Я танцую. Мне четыре года. В мою жизнь вошла рок-опера Jesus Christ Superstar (JSC).
Танцевал и не думал до восьми лет, в восемь с учителем и словарем перевел первую арию Иуды. Смысл ускользнул. В десять, сверлящее любопытство разобраться в теме проглотило Забавное Евангелие Лео Таксиля из домашней библиотеки атеистической литературы. Автор, сталкивая расхождения четырех евангелистов, наверное хотел мне доказать что Бога нет, но вместо этого привязал меня навечно к одной из величайших историй человечества. В двенадцать я знал либретто наизусть, часто пел себе под нос всю оперу от первой до последней ноты, собирая с бабушкой грибы. В семнадцать, в очереди на вступительный экзамен в МГУ огляделся - все судорожно листали словари и конспекты. Я прогудел тихо I've been living to see you... успокоился, пошел и сдал. В девятнадцать крестился, потому что давно уже был частью этой истории и крестик на груди давал необъяснимое право задавать сложные вопросы напрямую, подобно Иуде.
Иуда был любимым героем в опере. Не боится авторитетов, ставит все под сомнение, и любит, любит Христа больше остальных. Иисус мне казался слабым и истеричным, несправедливо попирающим молодого пытливого апостола. Когда мозгов прибавилось, я понял, что я такой же слабый и истеричный, и это называется быть человеком. Человек обретает силу и опору, когда находит свой Гефсиманский сад, и там признается в своей слабости и задает неудобные вопросы Отцу/Создателю. С этого момента ария Христа стала для меня той конечной всеобъясняющей молитвой. Кричи, кричи, когда плохо, кричи что есть мочи, жалуйся, раздувай жилы на шее, пока не падешь навзничь. Потом в этой бессильной тишине, ты сдашься и вверишь свою судьбу тому кто hold every card и выпьешь горькую чашу Его Воли.
Вечная история, рассказанная через призму хипстеров Вебера и Райса в психоделически-раскованные семидесятые, проросла и пустила корни во мне. Образ булгаковского Пилата вступил в спор с оперным, и проиграл. Образ Марии Магдалины, загадочный и манящий, стал навязчивым идеалом женщины рядом. Странно ли, что моя жена как две капли воды с Ивон Элиман - Марией из киноверсии. Я все норовлю одеть ее в расклешенные джинсы и полупрозрачный батник, подхваченный льняной бечевой для полного сходства.
JSC стал для меня личным мифом, из которого всю жизнь черпаются слова, образы, ответы, примеры, лекарства. Уже почти сорок лет, сколько сотен раз я прожил трагедию героя, сколько сотен раз приложил к своей жизни его вопросы. Ничтожно мало, как оказалось. Недавно узнал, что исполнитель партии Христа бродвейской версии Тед Нили до сих пор поет свою партию на сцене. Сорок лет он почти больше ничего не пел. Я увидел 60-летнего Теда на сцене, и время остановилось. Передо мной был мудрец. Его вопросы к Отцу не изменились, но его глаза, его голос наждаком разодрали сердце. Словно провел он эти сорок лет в израильской пустыне, и только теперь понял, о чем его молитва. Значит я еще не там, и мой личный миф, о котором я еще ничего не знаю, зовет идти дальше, в пустыню.
Давным-давно мы узнавали об этом мире по сказкам. Ничего не изменилось. У каждого своя сказка и теперь. А хорошие сказки все об одном даже если слова в них разные.