О вырождении
Вид пленённого Прометея - знак попранной нашей расы, кою давили и задавили прессом культуры норм и законов. Крах шёл стремительно, и величие человека меркло. Вспомним Ахилла как воплощение необорной доблести. В битвы, пишет Гомер, вступал Ахилл по своей лишь воле и не терпел рестрикций, пусть дисциплина высший долг воина. Лгал Гомер? Нет, воспел дни свободного проявления человеческих свойств. Вопрос, почему про Ахилла фильмов немного, а вот про Цезаря, Македонского, Чингиз-хана фильмы снимают. Эго Ахилла - вне мер разумного, допустимого этикой, отчего мнится жутким. Принято убивать морально, то есть по шкурным (патриотическим и иным) мотивам и ради «общих»-де «вечных ценностей» (как трактуют рейд греков при Македонском и войны прочих дней, что залили культурой малокультурный якобы мир); положено убивать разумно, в целях культуры-де. Но Ахилл убивает анти-культурно; смысл его жизни - бойни, убийства, плюс он активно и аморально любит Патрокла. Можно винить его, но Ахилл сверх правил, критик и мнений; он словно Бог, что действует без причин и следствия. А такого нельзя хвалить.
Да, величие меркло, мы вырождались. После Ахилла Ал. Македонский тоже стремится в битвы и сечи, только неистовств в нём поубавилось; их сменили план, замысел и продуманность, что препятствуют всплескам донных инстинктов, импульсов жизни. Царь македонцев больше зависим от обстоятельств и от солдат; известно о недовольстве жаждущим захватить мир юношей. Александр сродни Ахиллу, но нормы века перекрывали путь даже воле монарших лиц; он не смог достичь целей, сдержанный гнётом новой морали. Два века позже Гай Юлий Цезарь гибелью от рук подданных подтвердил зависимость действий гения, так что связанный по рукам и ногам законами, он крепил власть ковами, часто подлостью, но не явным пылом, как Македонский либо Ахилл, заискивал перед плебсом и, лишь добившись магистратуры, действовал. Обусловленное величие превзошло природное. Через ряд веков доблесть воина заменили тактикой и стратегией. Впредь берсерк не нужен, он только пешка; от места сбора вплоть до окопа он контролируем; непомерная доблесть мнится лихачеством, даже дурью.
Меркло величие! Философий - тоже. Вспомним Фалеса, Анаксимандра, Лаоцзы, Моцзы и Гераклита, дабы понять, что древние обладали острой, пронзительной, дерзкой оптикой; в их наитиях сам дух жизни. Древние были парадоксальны, как и положено высшей истине, коей движет не логика, не порядок, а несистемность, антиномичность. Анаксимандр падение homo sapiens толковал решительно: из чего происходит жизнь, в то же самое всё исчезнет как наказание за ужасный грех отвержения от единого. Мудрый Лаоцзы вник в главенство небытия над понятым и устроенным бытием людским, унижая тем род людской; он постиг путь третьего, где нет зла и добра, нет дел и смыслов. Будда счёл, что наш разум - это незнание и иллюзия; разум, гид нашей воли, слеп и тлетворен. Древние ближе к сущности Жизни, ибо не знали рамок мышления, постулатов и догм - базы поздних кредо. Позже, с Сократа и Аристотеля, утверждается ложный взгляд на данность. Стала ценится Необходимость, мать всех логических парадигм. Манивший нас к «золотой средине» даже в мышлении (по природе вольном); гнётший мысль в нормах и утверждавший меру в суждениях, Аристотель (скрытно завидуя тезам древних, но отвергая их как противные, дескать, логике) заявлял, что древние в их свободных, - стало быть, ложных, путаных домыслах, - принуждались железной «необходимостью», направляющей к верным выводам, ибо чтó претендует на истинность, согласуется с логикой как с утóком всесильной Необходимости. Чтоб иметь разрешение на Своё бытие, Бог обязан был пасть к ногам Стагирита и его логики. С Аристотеля философский вымах сужался, из бесконечного истекал в мудрь Гегеля, что решала вопросы собственных схем, не жизни.
Жалко, величие в том числе и любви уменьшилось. Так, Елена Прекрасная впала в страсть не задумавшись и с Парисом выплыла в Трою, бросив супруга, лидера Спарты. В «Фаусте» дева хоть и влюбилась против морали, но быстро спятила от мук совести; её чувство правилось нормой. Ларина Таня пусть и писала первой Онегину, но, решись тот любить её, ожидала бы брака; да, героиня рациональна, связана нормами, как и многие в «высшем обществе»; на признание ей Онегина она вывела, что, мол, я уже замужем плюс факт «светских приличий» и «буду век верна». Коль женщина говорит мужчине, что его любит, но с ним не будет, то эта женщина сверх рассудочна. А любовь неистова, оттого и любовь. Рассудочность чем крепка? Серёдкой, что золотая-де, - «aurea mediocritas». Как Аристотель, недруг величия, говорил о ней? Середина - путь человечества, а экстрим - порок, распутство.
Страсть свелась к кратковременным и комфортным случкам. Практика шкурных брачных контрактов - вот любовь. О величии сей эмоции умолчал и Пушкин, он, выразитель нашего духа. В чувстве любовном стих его тонок, нежен, пластичен и гармоничен, честен, гуманен и просвещён плюс прочая. Но когда гармоничность, тонкость, пластичность чтились величием? Нет, величие оттого как раз, что оно не тонко, не гармонично, не просвещённо и не гуманно. Мощи Гомера в Пушкине нет. Есть страстность, часто порыв и пылкость - а грандиозности нет ни зги, к примеру, как у Державина; нет державинской дерзости, что я червь - но и царь и сам бог с божественной апперцепцией и божественной властностью. Пушкин светский, очень начитанный человек, воспитанник Аристотеля (кой сэнсэй филистеров); потому он кумир для нас, не людей уже, если честно, а гоминидов, напрочь утративших ценз величия.
Мы, как он, гармоничны, тонки, гуманны, честны, открыты и просвещённы, - то есть типичны, нравственны, здравы, рациональны, камерны, трезвы, детерминированны, культурны, - тем ограниченны. Вот пример. Пушкин создал куплеты с пакостной лексикой. Он считался свободной, дерзостной личностью, о царях говорил нелестно; он задирался, ставил «вопросы», что называется. Но свобода в куплетах только игра, шкодливость уровня бурша, ради экстрима вдруг посягнувшего на «устои». Пафос куплетов - хихоньки «вьюношей» из элиты. Грубая молодь высшего класса ездила к девкам и напивалась; молодь культурная «согрешала» в мыслях. Пушкинский опус, вкупе со всей его жеребятиной, не сравнить с безыскусной, бурной, величественной любовью древней Елены из «Илиады», бросившей мужа и учинившей этим войну (представим-ка, что Мелания Трампа съехала к Путину). Не сравнить глум Пушкина, образца, кумира, мэтра культуры, с мудрым величием Диогена-киника, что ответствовал Македонскому: «Отойди, царь: застишь мне солнце», - и учинившего мастурбацию, «тело просит»-де.
Сим обзор деградации нашей расы можно кончать.
Да, величие меркло, мы вырождались. После Ахилла Ал. Македонский тоже стремится в битвы и сечи, только неистовств в нём поубавилось; их сменили план, замысел и продуманность, что препятствуют всплескам донных инстинктов, импульсов жизни. Царь македонцев больше зависим от обстоятельств и от солдат; известно о недовольстве жаждущим захватить мир юношей. Александр сродни Ахиллу, но нормы века перекрывали путь даже воле монарших лиц; он не смог достичь целей, сдержанный гнётом новой морали. Два века позже Гай Юлий Цезарь гибелью от рук подданных подтвердил зависимость действий гения, так что связанный по рукам и ногам законами, он крепил власть ковами, часто подлостью, но не явным пылом, как Македонский либо Ахилл, заискивал перед плебсом и, лишь добившись магистратуры, действовал. Обусловленное величие превзошло природное. Через ряд веков доблесть воина заменили тактикой и стратегией. Впредь берсерк не нужен, он только пешка; от места сбора вплоть до окопа он контролируем; непомерная доблесть мнится лихачеством, даже дурью.
Меркло величие! Философий - тоже. Вспомним Фалеса, Анаксимандра, Лаоцзы, Моцзы и Гераклита, дабы понять, что древние обладали острой, пронзительной, дерзкой оптикой; в их наитиях сам дух жизни. Древние были парадоксальны, как и положено высшей истине, коей движет не логика, не порядок, а несистемность, антиномичность. Анаксимандр падение homo sapiens толковал решительно: из чего происходит жизнь, в то же самое всё исчезнет как наказание за ужасный грех отвержения от единого. Мудрый Лаоцзы вник в главенство небытия над понятым и устроенным бытием людским, унижая тем род людской; он постиг путь третьего, где нет зла и добра, нет дел и смыслов. Будда счёл, что наш разум - это незнание и иллюзия; разум, гид нашей воли, слеп и тлетворен. Древние ближе к сущности Жизни, ибо не знали рамок мышления, постулатов и догм - базы поздних кредо. Позже, с Сократа и Аристотеля, утверждается ложный взгляд на данность. Стала ценится Необходимость, мать всех логических парадигм. Манивший нас к «золотой средине» даже в мышлении (по природе вольном); гнётший мысль в нормах и утверждавший меру в суждениях, Аристотель (скрытно завидуя тезам древних, но отвергая их как противные, дескать, логике) заявлял, что древние в их свободных, - стало быть, ложных, путаных домыслах, - принуждались железной «необходимостью», направляющей к верным выводам, ибо чтó претендует на истинность, согласуется с логикой как с утóком всесильной Необходимости. Чтоб иметь разрешение на Своё бытие, Бог обязан был пасть к ногам Стагирита и его логики. С Аристотеля философский вымах сужался, из бесконечного истекал в мудрь Гегеля, что решала вопросы собственных схем, не жизни.
Жалко, величие в том числе и любви уменьшилось. Так, Елена Прекрасная впала в страсть не задумавшись и с Парисом выплыла в Трою, бросив супруга, лидера Спарты. В «Фаусте» дева хоть и влюбилась против морали, но быстро спятила от мук совести; её чувство правилось нормой. Ларина Таня пусть и писала первой Онегину, но, решись тот любить её, ожидала бы брака; да, героиня рациональна, связана нормами, как и многие в «высшем обществе»; на признание ей Онегина она вывела, что, мол, я уже замужем плюс факт «светских приличий» и «буду век верна». Коль женщина говорит мужчине, что его любит, но с ним не будет, то эта женщина сверх рассудочна. А любовь неистова, оттого и любовь. Рассудочность чем крепка? Серёдкой, что золотая-де, - «aurea mediocritas». Как Аристотель, недруг величия, говорил о ней? Середина - путь человечества, а экстрим - порок, распутство.
Страсть свелась к кратковременным и комфортным случкам. Практика шкурных брачных контрактов - вот любовь. О величии сей эмоции умолчал и Пушкин, он, выразитель нашего духа. В чувстве любовном стих его тонок, нежен, пластичен и гармоничен, честен, гуманен и просвещён плюс прочая. Но когда гармоничность, тонкость, пластичность чтились величием? Нет, величие оттого как раз, что оно не тонко, не гармонично, не просвещённо и не гуманно. Мощи Гомера в Пушкине нет. Есть страстность, часто порыв и пылкость - а грандиозности нет ни зги, к примеру, как у Державина; нет державинской дерзости, что я червь - но и царь и сам бог с божественной апперцепцией и божественной властностью. Пушкин светский, очень начитанный человек, воспитанник Аристотеля (кой сэнсэй филистеров); потому он кумир для нас, не людей уже, если честно, а гоминидов, напрочь утративших ценз величия.
Мы, как он, гармоничны, тонки, гуманны, честны, открыты и просвещённы, - то есть типичны, нравственны, здравы, рациональны, камерны, трезвы, детерминированны, культурны, - тем ограниченны. Вот пример. Пушкин создал куплеты с пакостной лексикой. Он считался свободной, дерзостной личностью, о царях говорил нелестно; он задирался, ставил «вопросы», что называется. Но свобода в куплетах только игра, шкодливость уровня бурша, ради экстрима вдруг посягнувшего на «устои». Пафос куплетов - хихоньки «вьюношей» из элиты. Грубая молодь высшего класса ездила к девкам и напивалась; молодь культурная «согрешала» в мыслях. Пушкинский опус, вкупе со всей его жеребятиной, не сравнить с безыскусной, бурной, величественной любовью древней Елены из «Илиады», бросившей мужа и учинившей этим войну (представим-ка, что Мелания Трампа съехала к Путину). Не сравнить глум Пушкина, образца, кумира, мэтра культуры, с мудрым величием Диогена-киника, что ответствовал Македонскому: «Отойди, царь: застишь мне солнце», - и учинившего мастурбацию, «тело просит»-де.
Сим обзор деградации нашей расы можно кончать.