Гибни как дóлжно
В годы Советов чтилась дем. критика XIX столетия. По кончине спеца её Добролюбова, некий рев.-демократ писал, что «учил» он нас «жить для счастья», жить для «свободы»; «более» же «учил» он-де «умирать». Учил «жить», видим, «для счастья», но, одноврéменно, «умирать»? Смысл сложный - как, впрочем, всё вокруг, наипаче в русской смутной реальности. Но, припомнив Платона, что философия учит смерти, я вдруг подумал, что, может, смысл в приведённых строках возвышенный, - во второй их части, - ну, а часть первая лишь красивость.
Акт смерти важен. Есть и пословица, что о том, как прожил тот либо этот, речь правомочна лишь после смерти некого некто. Дарий, персидский царь, или Крёз Лидийский жили во славе, умерли страшно. Бомж гаснет с мыслями, что не дóпил рюмку; мудрый Плоти́н мрёт, предвосхищая встречу с Единым. Смертный час ставит яркую подпись даже под бледной мелочной жизнью. В смертный час можно вытворить жалкое, а не то великое… ну, хотя бы сказать великое, раз для дел не осталось сил. Умереть - но с открытым взглядом. Ибо у каждого, как бы скудно, пошло, банально и ограниченно он ни жил, - шанс в смертный миг возвеличиться. Катерина Ивановна (Достоевский), вынеся тяжкую многотрудную жизнь, сказала, что не желает видеть священника, дабы каяться, ибо Бог «без того простит». Это редкая доблесть - требовать с Бога в свой смертный миг. Всю жизнь свою некто следовал норме, силясь быть нравственным, а теряя жизнь, понял, что эта норма будет сама собой, он же - сам собой, только мёртвый; что ничего из правил там, где он будет после кончины, напрочь не значит. Это постигнув, некто бракует долг покаяния, между тем как от некто ждут самокритики в честь и славу морали и предписаний мудрого скопа, кой знает твёрдо: кто как не хворый жалкий страдалец склонен поверить, будто мольба отдаляет смерть? Умирать, то бишь, нас зовут по правилам, по уставу.
Фактор морали рад наложить ярмо на концовку жизни - и целит дальше, в пакибытийность, в области Бога. Эта работа длится извечно. Как, скажем, бились в эру Гомера? Самозабвенно. Нас поражает храбрость Ахилла, мы едва верим в подвиг Персея. Нынче дела их кажутся мифом. «Аристократ» ведь от «aristeia», «личная доблесть». Так было раньше. Но утвердился полис с законами, ущемившими личность ради общинных приоритетов; практика сдержки личной активности стала властвовать. В сечах начали биться строем. Роль индивида впредь умалялась. В Риме тем более полководцы (Манлий, к примеру) за нарушение дисциплины, пусть и на пользу делу победы, дерзких казнили. Много ли проку, что дисциплина стала цениться больше безумной, богоподобной воли субъекта? что директивы стали препоной жизненным импульсам? Но какими успехами знаменит мир нормы как мир культуры? Голосом Ланца 1? атомной бомбой? сотовой связью? мед. препаратами? нано-техникой? Почему век мифов и их героев кажется часто более сложным и грандиозным, более верным, чем здравомыслый, рациональный мир лимитаций? В древности слышали за три моря без аппаратов, перемещали тяжесть без кранов и воспаряли без тяги в соплах.
Вдруг была раса рациональная, что, плюя на инстинкты, данные Богом, стала жить мерой, ограничением? Мера - нормы и правила - обратила ту расу в социо-фауну: в муравьёв, в пчёл, в прочее. Муравейник, кстати, суперсистема сложных порядков, нам далеко до них; но, однако, мы бодро к ним поспешаем правильным маршем, не замечая, как измельчали. Жили свободно ― стали жить в рабстве, а умирать должны, угрызаясь, что отступали от распорядка. Так мы и Бога скоцаем нормами, ведь уже разработаны догмы ада, судного дня, чистилища, покаяния, освящения. Может, лучше всмотреться в быт муравьёв? Нам нравится муравьиный праксис? Или тревогу, жуткое вызывает их строгий, неотвратимый и безупречный автоматизм?
1 Марио Ланца, американский певец, актёр (1921 - 1959).
Акт смерти важен. Есть и пословица, что о том, как прожил тот либо этот, речь правомочна лишь после смерти некого некто. Дарий, персидский царь, или Крёз Лидийский жили во славе, умерли страшно. Бомж гаснет с мыслями, что не дóпил рюмку; мудрый Плоти́н мрёт, предвосхищая встречу с Единым. Смертный час ставит яркую подпись даже под бледной мелочной жизнью. В смертный час можно вытворить жалкое, а не то великое… ну, хотя бы сказать великое, раз для дел не осталось сил. Умереть - но с открытым взглядом. Ибо у каждого, как бы скудно, пошло, банально и ограниченно он ни жил, - шанс в смертный миг возвеличиться. Катерина Ивановна (Достоевский), вынеся тяжкую многотрудную жизнь, сказала, что не желает видеть священника, дабы каяться, ибо Бог «без того простит». Это редкая доблесть - требовать с Бога в свой смертный миг. Всю жизнь свою некто следовал норме, силясь быть нравственным, а теряя жизнь, понял, что эта норма будет сама собой, он же - сам собой, только мёртвый; что ничего из правил там, где он будет после кончины, напрочь не значит. Это постигнув, некто бракует долг покаяния, между тем как от некто ждут самокритики в честь и славу морали и предписаний мудрого скопа, кой знает твёрдо: кто как не хворый жалкий страдалец склонен поверить, будто мольба отдаляет смерть? Умирать, то бишь, нас зовут по правилам, по уставу.
Фактор морали рад наложить ярмо на концовку жизни - и целит дальше, в пакибытийность, в области Бога. Эта работа длится извечно. Как, скажем, бились в эру Гомера? Самозабвенно. Нас поражает храбрость Ахилла, мы едва верим в подвиг Персея. Нынче дела их кажутся мифом. «Аристократ» ведь от «aristeia», «личная доблесть». Так было раньше. Но утвердился полис с законами, ущемившими личность ради общинных приоритетов; практика сдержки личной активности стала властвовать. В сечах начали биться строем. Роль индивида впредь умалялась. В Риме тем более полководцы (Манлий, к примеру) за нарушение дисциплины, пусть и на пользу делу победы, дерзких казнили. Много ли проку, что дисциплина стала цениться больше безумной, богоподобной воли субъекта? что директивы стали препоной жизненным импульсам? Но какими успехами знаменит мир нормы как мир культуры? Голосом Ланца 1? атомной бомбой? сотовой связью? мед. препаратами? нано-техникой? Почему век мифов и их героев кажется часто более сложным и грандиозным, более верным, чем здравомыслый, рациональный мир лимитаций? В древности слышали за три моря без аппаратов, перемещали тяжесть без кранов и воспаряли без тяги в соплах.
Вдруг была раса рациональная, что, плюя на инстинкты, данные Богом, стала жить мерой, ограничением? Мера - нормы и правила - обратила ту расу в социо-фауну: в муравьёв, в пчёл, в прочее. Муравейник, кстати, суперсистема сложных порядков, нам далеко до них; но, однако, мы бодро к ним поспешаем правильным маршем, не замечая, как измельчали. Жили свободно ― стали жить в рабстве, а умирать должны, угрызаясь, что отступали от распорядка. Так мы и Бога скоцаем нормами, ведь уже разработаны догмы ада, судного дня, чистилища, покаяния, освящения. Может, лучше всмотреться в быт муравьёв? Нам нравится муравьиный праксис? Или тревогу, жуткое вызывает их строгий, неотвратимый и безупречный автоматизм?
1 Марио Ланца, американский певец, актёр (1921 - 1959).