«ТИСА», ЛЮБОВ РІКОЮ
В перестройку і ще потім Парфьон грав у ресторані кур табака, в ансамблі «Жар-Птиця». По ночах. Тому над «ігровим майданчиком» розтягнув напис «ДЕНЬ - ЦЕ ЧАС, ЩО ВКРАДЕНИЙ У НОЧІ». Пробіл після У зробив слабо вираженим, щоб в залежності від настрою клієнта, можна було читати «ДЕНЬ - ЦЕ ЧАС, ЩО ВКРАДЕНИЙ УНОЧІ».
- Это были такие дни, которым даже не с чем сравниться. Главным в ансамбле был аккордеонист Лёва, из Берегово. Он умел иметь деньги. Считал, что денежные знаки в избытке - это защитные камуфляжные пятна, помогающие защитить твою жизнь от тебя самого.
Его раньше звали Подсобным, за склонность к любви в подсобках, куда он постоянно волок какую-то новую муху на дегустацию «Тисы» и смотрины своего «подсобного хозяйства», поговаривая, что каждый грех имеет еще и свою погрешность, а все, что творится без секса в уме - творится в полсилы. Он был щедрым, наливал так, как Поллок рисовал, хоть и собирал крохи с чужого стола - этих случайных многочисленных девочек. Подсобки он называл гримёрками - шифровал, единственное, что Лёва мог гримировать - действительность.
Солировала Тася - сначала она была ему женой - красивая, но, как и он, полная. Дала волю гормонам, пойманным в возрастную неволю. «Просто ты умела жрать как никто другой» - говорил он и называл её "прекрасное вне тела", так как считал, что в отличие от него, она имела слишком много именно искусственного веса. В результате она всегда нерешительно сомневалась. Он тоже сомневался, но в разные моменты суток в разных вещах. Она - всегда во всем сразу, потому он называл её своим «Полном собрании сомнений».
Она все-таки была умная, но сначала незаметно: просто её джазовый темперамент действия был круче, чем темперамент думания, и её мышление не успевало за речью, соображение - за суждениями.
Как-то во время турпоездки во Францию она подцепила какую-то заразную диету и в результате сильно похудела. Но окосела. Её взгляд обрёк рассечённость, то есть она как бы заимела два взгляда одновременно. Ламинировать линзами глаза тогда было негде. Зато теперь она охватывала сразу весь зал, глазами - с левого борта до правого, голосом - снизу доверху. Т.е. на любой нашей аудитории как бы ставила крест. Но спасало то, что каждому казалось, будто своим голографическим зрением она постоянно смотрит на него - так, как умеют портреты на кладбище. В итоге имела поклонников. Когда поняла, почему - стала называть их утоплениками её глазного дна.
Но новым двойным взглядом она по-новому стала смотреть на подсобные Лёвины дела - преувеличенно. И не устраивала ему дострашносудового следствия: в любови тоже начинать надо с себя. Просто решила его бросить. Но наполовину: уйти или из ансамбля, или из семьи. А так как семья состояла из двух человек, а «Жар-птиця» - из троих - она ушла из семьи, то есть по расчету. Осталась стоять ровно на расстоянии воздушного поцелуя. Он остался сидеть с каким-то специальным выражением лица, в которое "запала глибока Тиса".
Я был мирилом, говорил, что избавиться от собственной ревности можно только, если к партнеру относиться с такой свежестью, будто каждая ваша встреча - первое свидание, тогда не имеет значения, с кем он был вчера. И что верными могут быть только те, у кого упрощенные жизненные задачи - собаки, например. Чем сложнее твои жизненные задания - тем труднее хранить верность..
Тася отвечала, что Лёва итак превращается в животное, но чтоб стать верным, ещё надо разучиться говорить. И что родители, назвав его Львом - сами не знали, как рискуют его судьбой.
Я отвечал, что любой человек - это и есть животное, которое заставили проявлять качества, не свойственные ему от роджения, но выбраны обществом - этой межличностной биржей, с пошлостью обменной будки диктующей курс конвертации его потребностей в свои.
Лёва, то разбавляя Тису Тасей, то наоборот, плёл, что случайный интимный акт, в котором не участвуют чувства, не продолжается вне тела, лишен ауры, слишком самодостаточен, всегда заканчивается обрывом связи, внесвязен, способен прокормить себя сам, а это - вид рукоблудия. То есть изменяет он только сексу. Максимум - Тасе изменяет только с Тисой посредством третьего лица. Хотя может и не только лица.
Но болтливого демонстративного Лёву больше не спасали его суждения, развевающиеся, но не развивающиеся.
Лёву сдал персонал, нельзя ничего ценного рассказывать не ценным людям, и доверяться тем, у кого раскомплексован комплекс неполноценности - они взамен за внимание к себе готовы слить всё, но начиная с самого ненужного - чужой тайны. Чем тупее человек, тем больше личного и приватного переливается в открытый доступ. Несмотря даже на то, что чем он тупее - тем меньше личного у него есть.
Сменив форму, Тася начала изъясняться медленнее, весомее. Сброшенный телом вес подхватили её суждения. Но Лёва теперь побоялся бы сказать, что на этот раз слишком много искуственного веса в её словах: она решила, что единственное, что заслуживает высокого уровня осторожности - это включение света, и то не настолько, чтоб портить носогубные складки об страх. Тем более, что те её морщины, до сих пор мимические, теперь стали мэмическими.
Лёва сначала даже порывался произвести ручную сортировку мусора у неё в голове. Но она, перестав осторожничать, открыла такие семантические широты, что могла осадить его одной левой языка. Потому и присела на непонятных иностранцев: за мимоязычность, то есть за то, что только они могут любить её вне текста, не понимая, недооценивая, бессловно - значит, безусловно. Телесные взятия силами ума, с самого начала носившие оттиск податливости, стали на неё слишком малы. Хотелось казаться девушкой с искусственно опущенным настроением, у которой на лице написано что поэтка, а в её стихах написано, что дура.
А Лёва, после этого подсобствовал уже не долго - пропал риск, прихватив интерес. Сбросив балласт либидо, он грубел. К середине ночи ускорялся, принимал и выдавал быстрее, но не от прибавки к задору, а от убавки гигиены: выпитое нелишнее закусывал курино-табачными изделиями, которые рвал голыми руками, и сосиски пальцев скользили по клавиатурам блестяще и неукротимо, извлекая из Weltmeister'a музыку без трений, аллегро жирных аллегорий.
Так твои психозы ловят тебя на скорость.
Для кого-то алкоголь - коктейль Молотова, для кого-то - буддистский эликсир. А для Лёвы - был и тем, и другим сразу, слепым дождём: ночью же не знаешь, слепой ли это дождь идет. Его приёмы коньячка были хоть и всенощны, но торжественны и сценичны.
Сменив соития на сонытия, Лёва стал выглядеть, будто потным вылазит даже из ванны. Да кого интересует, как пахнут седые волосы? Он превратился в бордовощёкий аккордеон. Заигрывал с наиболее неискомыми женщинами, сипло и потешно смеясь, как гармошечный мешок в неумелых руках, растягиваемый без нажатия на нотную клавишу, давно нетронутый «спусковой крючек звука».
Его флирты, теперь бутафорские, заканчивались уже не в подсобке, а одной несменяемой, как и его жилет, фразой «знаю, как тебя зовут, но не знаю, зачем». Или переосмысленными стихами типа «когда кипит мужская гладь - корабль в плачевном состояньи…». Или шутками, что подымать орган давно измотанной простате так же трудно, как подымать тяжелый топор усталыми руками: хочется побыстрее нарубать дров и бросить. Для членов, потерявших значение и значимость, принимать все эти «Ниагры» - все равно, что облегчать топор, привязав к нему много красных шариков с газом на длинных нитях. Рубка после этого не имеет никакого смысла, кроме демонстративного.
Взамен дарил беспричинные подарки, но всегда - в чёрных мусорных пакетах.
Его тело постепенно превращалось в одну большую магистральную пробку, в которой застряли все органы, не давая друг другу ходу, только непрерывно нервно сигналя: печень - пожелтением, желчный - пустыней во рту, спинной мозг - тремором, почки - ёмкими мешками чуть ниже глаз, венозная система - кружением чуть выше головы... Но решающий удар нанесла система артериальная - свистом в ушах, которого уже не мог перекричать аккордеон даже после курицы. Этот свист, на который и оглянуться-то было некуда, кроме как в прошлое внутри, помог Лёве осознать, что бессмысленно разруливать эту внутреннюю пробку единственным своим жезлом - бутылкой Тисы в, казалось, очень подвижных, а на самом деле двухпозиционных руках - опушенных или поднятых - имитируя антикризисного регулировщика-участкового, которого на все участки уже не хватает.
Стало ясно, что застрявшим органам уже не удастся найти свои потерянные полосы движения.
Тогда и улетела «Жар-птица», взяв курс на вечность первой - чтоб ждать Лёву на том свете - пока он надолго, до конца, слег в больницу - будто залег спокойно рассматривать, из чего он сам сделан, потому что каждый орган, охладевая к Лёве и приостанавливая с ним отношения, своим недоприсутствием демонстрировал, за что именно нёс ответственность всю жизнь.
Когда узнаёшь плохой диагноз - боль становится величественнее, чем хуже диагноз - тем она породистее, и позволяет понимать много больше, чем того достойны твои способности воспользоваться своим знанием.
По вечерам мы с Лёвой делали зарядку: я подавал ему в капельницу "Тису" и он заряжался привычной ночной бодростью. Коньяк же называют именем рек потому, что застоявшуюся кровь он делает проточной. У каждого ведь своя небесная дорога: у кого - млечный путь - он белый и светит сверху, но проступает только на чёрном. А Лёва избрал спиртовый путь - он на вид прозрачен, но освещает без света, изнутри, ярко и тайно, для него фон не имеет значения. В отличие от молока, Лёвин путеводитель - спирт - умеет держаться: не скисает сам и не даёт скиснуть другим. Когда Тиса из капельницы впадала куда надо, мы завывали «Тиса навкруги, сплять в росі плуги. Тільки ти, і я, і ясна зоря»
Лёва шутил, что близость смерти списывает всё, но все-таки списывает у жизни. Анализы называл тестом на беременность смертью, и что лежит тут в очереди на аборт. Но очередь не подходила. Решив, что хватит обессиливать медицину своими неясными болезнями, ушел, не выходя из палаты. Но умудрившись еще оставить после себя незавершенную любовь: незванно явившаяся на похорны старшая медсестра заплакала. Под её бежевым плащем можно было разглядеть черную косынку.
Умирать и надо так, как умирает любовь: сначала теряет видимость, потом слышимость; сначала делает вид, что худает к лету, потом - что временно съезжает на лето на дачу, перевозя себя по частям. Ты не сразу понимаешь, что с тобой произошло, откуда это опустошение. Зрачки после ослепления не сразу расширяются обратно. Но любовь ослепляет не потому, что она свет, а потому что любовь всегда идет против света. Только уходит на свет. Она - самостоятельный живой организм, который иногда в нас поселяется, когда внутри нас хорошо, и там есть выход к морю.
Вот тебе фоторобот любви. Написан со слов лучших свидетелей.
Парфьон простягнув картонку, наповнену повітрям, з квітами на місці очей, розчинених в небі.
- Это были такие дни, которым даже не с чем сравниться. Главным в ансамбле был аккордеонист Лёва, из Берегово. Он умел иметь деньги. Считал, что денежные знаки в избытке - это защитные камуфляжные пятна, помогающие защитить твою жизнь от тебя самого.
Его раньше звали Подсобным, за склонность к любви в подсобках, куда он постоянно волок какую-то новую муху на дегустацию «Тисы» и смотрины своего «подсобного хозяйства», поговаривая, что каждый грех имеет еще и свою погрешность, а все, что творится без секса в уме - творится в полсилы. Он был щедрым, наливал так, как Поллок рисовал, хоть и собирал крохи с чужого стола - этих случайных многочисленных девочек. Подсобки он называл гримёрками - шифровал, единственное, что Лёва мог гримировать - действительность.
Солировала Тася - сначала она была ему женой - красивая, но, как и он, полная. Дала волю гормонам, пойманным в возрастную неволю. «Просто ты умела жрать как никто другой» - говорил он и называл её "прекрасное вне тела", так как считал, что в отличие от него, она имела слишком много именно искусственного веса. В результате она всегда нерешительно сомневалась. Он тоже сомневался, но в разные моменты суток в разных вещах. Она - всегда во всем сразу, потому он называл её своим «Полном собрании сомнений».
Она все-таки была умная, но сначала незаметно: просто её джазовый темперамент действия был круче, чем темперамент думания, и её мышление не успевало за речью, соображение - за суждениями.
Как-то во время турпоездки во Францию она подцепила какую-то заразную диету и в результате сильно похудела. Но окосела. Её взгляд обрёк рассечённость, то есть она как бы заимела два взгляда одновременно. Ламинировать линзами глаза тогда было негде. Зато теперь она охватывала сразу весь зал, глазами - с левого борта до правого, голосом - снизу доверху. Т.е. на любой нашей аудитории как бы ставила крест. Но спасало то, что каждому казалось, будто своим голографическим зрением она постоянно смотрит на него - так, как умеют портреты на кладбище. В итоге имела поклонников. Когда поняла, почему - стала называть их утоплениками её глазного дна.
Но новым двойным взглядом она по-новому стала смотреть на подсобные Лёвины дела - преувеличенно. И не устраивала ему дострашносудового следствия: в любови тоже начинать надо с себя. Просто решила его бросить. Но наполовину: уйти или из ансамбля, или из семьи. А так как семья состояла из двух человек, а «Жар-птиця» - из троих - она ушла из семьи, то есть по расчету. Осталась стоять ровно на расстоянии воздушного поцелуя. Он остался сидеть с каким-то специальным выражением лица, в которое "запала глибока Тиса".
Я был мирилом, говорил, что избавиться от собственной ревности можно только, если к партнеру относиться с такой свежестью, будто каждая ваша встреча - первое свидание, тогда не имеет значения, с кем он был вчера. И что верными могут быть только те, у кого упрощенные жизненные задачи - собаки, например. Чем сложнее твои жизненные задания - тем труднее хранить верность..
Тася отвечала, что Лёва итак превращается в животное, но чтоб стать верным, ещё надо разучиться говорить. И что родители, назвав его Львом - сами не знали, как рискуют его судьбой.
Я отвечал, что любой человек - это и есть животное, которое заставили проявлять качества, не свойственные ему от роджения, но выбраны обществом - этой межличностной биржей, с пошлостью обменной будки диктующей курс конвертации его потребностей в свои.
Лёва, то разбавляя Тису Тасей, то наоборот, плёл, что случайный интимный акт, в котором не участвуют чувства, не продолжается вне тела, лишен ауры, слишком самодостаточен, всегда заканчивается обрывом связи, внесвязен, способен прокормить себя сам, а это - вид рукоблудия. То есть изменяет он только сексу. Максимум - Тасе изменяет только с Тисой посредством третьего лица. Хотя может и не только лица.
Но болтливого демонстративного Лёву больше не спасали его суждения, развевающиеся, но не развивающиеся.
Лёву сдал персонал, нельзя ничего ценного рассказывать не ценным людям, и доверяться тем, у кого раскомплексован комплекс неполноценности - они взамен за внимание к себе готовы слить всё, но начиная с самого ненужного - чужой тайны. Чем тупее человек, тем больше личного и приватного переливается в открытый доступ. Несмотря даже на то, что чем он тупее - тем меньше личного у него есть.
Сменив форму, Тася начала изъясняться медленнее, весомее. Сброшенный телом вес подхватили её суждения. Но Лёва теперь побоялся бы сказать, что на этот раз слишком много искуственного веса в её словах: она решила, что единственное, что заслуживает высокого уровня осторожности - это включение света, и то не настолько, чтоб портить носогубные складки об страх. Тем более, что те её морщины, до сих пор мимические, теперь стали мэмическими.
Лёва сначала даже порывался произвести ручную сортировку мусора у неё в голове. Но она, перестав осторожничать, открыла такие семантические широты, что могла осадить его одной левой языка. Потому и присела на непонятных иностранцев: за мимоязычность, то есть за то, что только они могут любить её вне текста, не понимая, недооценивая, бессловно - значит, безусловно. Телесные взятия силами ума, с самого начала носившие оттиск податливости, стали на неё слишком малы. Хотелось казаться девушкой с искусственно опущенным настроением, у которой на лице написано что поэтка, а в её стихах написано, что дура.
А Лёва, после этого подсобствовал уже не долго - пропал риск, прихватив интерес. Сбросив балласт либидо, он грубел. К середине ночи ускорялся, принимал и выдавал быстрее, но не от прибавки к задору, а от убавки гигиены: выпитое нелишнее закусывал курино-табачными изделиями, которые рвал голыми руками, и сосиски пальцев скользили по клавиатурам блестяще и неукротимо, извлекая из Weltmeister'a музыку без трений, аллегро жирных аллегорий.
Так твои психозы ловят тебя на скорость.
Для кого-то алкоголь - коктейль Молотова, для кого-то - буддистский эликсир. А для Лёвы - был и тем, и другим сразу, слепым дождём: ночью же не знаешь, слепой ли это дождь идет. Его приёмы коньячка были хоть и всенощны, но торжественны и сценичны.
Сменив соития на сонытия, Лёва стал выглядеть, будто потным вылазит даже из ванны. Да кого интересует, как пахнут седые волосы? Он превратился в бордовощёкий аккордеон. Заигрывал с наиболее неискомыми женщинами, сипло и потешно смеясь, как гармошечный мешок в неумелых руках, растягиваемый без нажатия на нотную клавишу, давно нетронутый «спусковой крючек звука».
Его флирты, теперь бутафорские, заканчивались уже не в подсобке, а одной несменяемой, как и его жилет, фразой «знаю, как тебя зовут, но не знаю, зачем». Или переосмысленными стихами типа «когда кипит мужская гладь - корабль в плачевном состояньи…». Или шутками, что подымать орган давно измотанной простате так же трудно, как подымать тяжелый топор усталыми руками: хочется побыстрее нарубать дров и бросить. Для членов, потерявших значение и значимость, принимать все эти «Ниагры» - все равно, что облегчать топор, привязав к нему много красных шариков с газом на длинных нитях. Рубка после этого не имеет никакого смысла, кроме демонстративного.
Взамен дарил беспричинные подарки, но всегда - в чёрных мусорных пакетах.
Его тело постепенно превращалось в одну большую магистральную пробку, в которой застряли все органы, не давая друг другу ходу, только непрерывно нервно сигналя: печень - пожелтением, желчный - пустыней во рту, спинной мозг - тремором, почки - ёмкими мешками чуть ниже глаз, венозная система - кружением чуть выше головы... Но решающий удар нанесла система артериальная - свистом в ушах, которого уже не мог перекричать аккордеон даже после курицы. Этот свист, на который и оглянуться-то было некуда, кроме как в прошлое внутри, помог Лёве осознать, что бессмысленно разруливать эту внутреннюю пробку единственным своим жезлом - бутылкой Тисы в, казалось, очень подвижных, а на самом деле двухпозиционных руках - опушенных или поднятых - имитируя антикризисного регулировщика-участкового, которого на все участки уже не хватает.
Стало ясно, что застрявшим органам уже не удастся найти свои потерянные полосы движения.
Тогда и улетела «Жар-птица», взяв курс на вечность первой - чтоб ждать Лёву на том свете - пока он надолго, до конца, слег в больницу - будто залег спокойно рассматривать, из чего он сам сделан, потому что каждый орган, охладевая к Лёве и приостанавливая с ним отношения, своим недоприсутствием демонстрировал, за что именно нёс ответственность всю жизнь.
Когда узнаёшь плохой диагноз - боль становится величественнее, чем хуже диагноз - тем она породистее, и позволяет понимать много больше, чем того достойны твои способности воспользоваться своим знанием.
По вечерам мы с Лёвой делали зарядку: я подавал ему в капельницу "Тису" и он заряжался привычной ночной бодростью. Коньяк же называют именем рек потому, что застоявшуюся кровь он делает проточной. У каждого ведь своя небесная дорога: у кого - млечный путь - он белый и светит сверху, но проступает только на чёрном. А Лёва избрал спиртовый путь - он на вид прозрачен, но освещает без света, изнутри, ярко и тайно, для него фон не имеет значения. В отличие от молока, Лёвин путеводитель - спирт - умеет держаться: не скисает сам и не даёт скиснуть другим. Когда Тиса из капельницы впадала куда надо, мы завывали «Тиса навкруги, сплять в росі плуги. Тільки ти, і я, і ясна зоря»
Лёва шутил, что близость смерти списывает всё, но все-таки списывает у жизни. Анализы называл тестом на беременность смертью, и что лежит тут в очереди на аборт. Но очередь не подходила. Решив, что хватит обессиливать медицину своими неясными болезнями, ушел, не выходя из палаты. Но умудрившись еще оставить после себя незавершенную любовь: незванно явившаяся на похорны старшая медсестра заплакала. Под её бежевым плащем можно было разглядеть черную косынку.
Умирать и надо так, как умирает любовь: сначала теряет видимость, потом слышимость; сначала делает вид, что худает к лету, потом - что временно съезжает на лето на дачу, перевозя себя по частям. Ты не сразу понимаешь, что с тобой произошло, откуда это опустошение. Зрачки после ослепления не сразу расширяются обратно. Но любовь ослепляет не потому, что она свет, а потому что любовь всегда идет против света. Только уходит на свет. Она - самостоятельный живой организм, который иногда в нас поселяется, когда внутри нас хорошо, и там есть выход к морю.
Вот тебе фоторобот любви. Написан со слов лучших свидетелей.
Парфьон простягнув картонку, наповнену повітрям, з квітами на місці очей, розчинених в небі.