ПАРФЬОН: ПОЛОМКА
Заходив до Парфьона. Рівно посередині широкого вхідного дверного прорізу до старої "лікарні на Матейка" змирено лежав труп на койконошах, високих, як обідній стіл, з колесами, але без жодного супроводу, тому виглядало це навіть якось хлібосольно. Тіло було накрите чимось невишивано білим, більшим, ніж скатерть, але меншим, ніж простирадло. Довжини цього покривала, яке мало б символізувати фінальну завісу, не вистачило лише на ступні в чорних шкарпетках, лоб і чорне волосся на ньому. Але й того виявилось достатньо, щоб намагнітити погляди всього активного потоку людей, котрі боком прискорено рухались впритул до покійника з обох боків. Дехто встигав для чогось прикласти до рота комір куртки, студенти мед.універу на секунду переставали жувати і ковтати булочки, тому їхні завмерлі неправдоподібні віддуті щоки дрейфували, ніби трохи похилені вітрильники прощальної регати.
У височезній палаті для неходячих, в якій опинився Парфьон, більше нікого видимого не було. Може тому, що єдине, чим виявилась обладнана його койка, був автобусний поручень над головою, що розв'язало давнє бажання Парфьона поводитись з оточуючими, як компостер. Нерегульована його койка, яка, як і він сам, нікому не дає спуску, ні підйому, зустріла мене радісним його співом:
-Кой-какая койка Кая, зови меня Кай, мне нравится слово в этом городе женщин, ищущих холод.. Тем более, что пострадал то я от ледяной королевы!
В кінці одного з недавніх днів Парфьон підсковзнувся в темноті і зламав ногу. Він давно повертався додому затемна, бо навесні за несплату 108 грн його малосімейку позбавили струму, тому весь цей рік після заходу сонця Парфьон місця собі дома не знаходив.
-Когда я упал, сломя не голову, но ногу - было парализующе холодно, весь воздух стоял слишком низко, я и не думал, что воздух может столько весить, его холодный неподвижный концентрат прессовал меня, пока я полз полкилометра для того, чтоб кем-то найтись раньше, чем вырубиться.
Мой мозг прижался к черепу, как испуганный щенок к внешней стенке гаража, а людей небыло, никто не хотел нарезать собой эти воздушные сгустки. Я полз и вспоминал, что раньше, наоборот, меня удивляло то, что воздух подвержен земному тяготению, и собирается вокруг земли, как пустота вокруг жизни. Как и пустоте, воздуху некуда деться от жизни наземной, он - приручивший её заложник, все попытки воздуха сбежать идут на ветер, то есть ветер - это сбегающий воздух. А потом люди подсчитывают, сколько он унёс жизней, державшихся за него. Но по-другому ему не вырваться, воздух снимается с места для того, чтоб гонять не кровь в кровеносных сосудах человека, как обычно, а весь этот бьющийся кровеносный сосуд целиком - то есть самого человека.
Я продолжал ползти, жизнь скукожилась, как мужской орган в проруби, будущее втянулось в живот. Мы немеем не когда пропадает голос, а когда немеет всё внутри нас. Можно сказать, что именно в этот момент я бросил пить: водку я любил не как воздух, а за воздух и за воздушность, и уходя в изгнание, моя любовь к воздуху прихватила любовь к водке, так что сейчас это уже - любовь в экзиле. На воздух я теперь смотреть не могу, а водка - это же воздушка, только такая, у которой выхлоп происходит через пару часов после выстрела.
Я полз и боялся замерзнуть и с оттепелью превратиться в лужу. То есть я опять начал бояться смерти. Оказывается, потерянный было мною страх смерти всё предыдущее время будто сидел в ожидании в «коридоре», пока на приёме, в спальне моей головы, была любовь к водке, и зашел он туда как только вышла она, согласно очереди. И теперь я жалею, что не воспользовался тем долгим периодом его отсутствия, когда мне казалось, что я не хочу жить: это состояние - наиболее необязывающее из свсех состояний, быть наедине с безысходностью интересно, у неё столько всего на уме, только с ней можно жить по полной, посвятив себя сиюминутности, рискуя и подставляясь, она надёжна: у неё много выбито зубов, а это так мобилизует ротовую полость, что она не выронит лишнего, и не позволит тебе сказать "идите все в жопу": когда человек выкрикивает так безадресно - он зовет на помощь, потому что кричит из жопы.
И смешно бояться загробного мира: это мир, который идет за гробом, а идти за гробом - любимое занятие нашего мира, то есть загробный мир - это наш мир и есть. И когда страха смерти нету, самым близким, доверенным лицом, которое дослушивает тебя до конца, становится она, смерть. Только такая, которая не цепляет...
Вот с этими мыслями я полз, тащя на спине весь прикованный воздух, пока вместе с ним не оказался у ног молодого человека, который и вызвал эту легкую на помине нескорую, то ли нелегкую скорую.
Зато в этой пустой палате почти нету соседей - больных, мотающих свои физиологические круги у всех на глазах, с ихними зауженными от пролежней задними проходами, беспросветно запоротыми запорами. Рядом с ними я чувствовал бы себя лечащим больным, рассказывая им, что тварь вокруг себя отваривает все, как отваривают мясо, а так никто пересир не устраивает, даже словесный, чаще можно приниматься спать. Но после лекарств мой выход со сна проложен через лабиринт: чтобы проснуться, мозгу нужно много попыток, и он проделывает тяжелую работу. Зато теперь я помню все свои провалы памяти в деталях.
И я ни о чем не жалею, пьянство - это перестановка мебели в своей голове: она будто обновляет, воодушевляет и освежает, но забирает много сил, но все равно надо было на что-то потратить силы, которые так и не сумели никому понадобиться, силы - это же не деньги, их негде копить, на депозит не положишь. Но сумма, не меняющаяся от перестановки данных, меняется от частой перестановки данных, и если пить часто, то мебель от таких перестановок изнашивается и расшатывается, и вконце пригодной к перемещению остается только табуретка, но ею в любой момент ты можешь получить по голове. Вобщем, водка не дает лицу отдышаться, но чем хуже выглядишь - тем больше имеешь чего вспомнить. И кроме того, водка на мою голову действует, как растворитель: после неё тёмный цвет сползает с волос на лицо. Еще один такой растворитель, но который возомнил себя проявителем, - это время. Нельзя давать волю времени, особенно в молодости. Но у молодости зависимые глаза, она не уходит честно и прямо, и даже не по-английски, а как бы ненадолго отлучается со словами "не прощаюсь, продолжайте пока без меня, я догоню".
Мне тут знакомые мормоны предлагали старый ноутбук, на период моей привязи, уверяя, что интернет - это оседлый способ перемещения, но в интернет мне уже идти поздно, да и так долго я живу, что нет там ничего нового, а таинство сопричастия с ним какое-то слишком не тайное. И я думаю, что за каждый гигабайт докупленной памяти ты расчитываешься своей, теряешь порцией памяти. Так что принеси мне книг, но не современных, не люблю современные книги: их печатают крупным шрифтом, чтоб потолще продать, а крупный шрифт - это сгущенные черные краски, и в нем много механического, потому что мне приходится больше водить глазами и утруждать шею и пальци, чем извилины. Лист, исписанный крупным шрифтом - это как полупустое бдюдо в ресторане, обильно декорированное красиво завихренным укропом. Принеси мне что-то концентрированное, Слотердайка, или Леонгарда, или пока я в постели - чего-то для сублимации, сублимация - это когда человек берет себе в любовники свои слова или краски, или своё прошлое...
