Вне пространства обложки
Моя любимая метафора текстов Макса Фрая -- музыкальная: мне нравится сравнивать романы и сборники рассказов с симфониями, операми и балетами.
Неожиданно наткнулся на ту же мысль в книжке: "Чехов... очень музыкально выстраивал свои работы. Естественно, это было бессознательно, просто музыкальная конструкция выражает более общие законы. Я уверен, что Чехов построил «Черного монаха» в форме сонаты, с введением, экспозицией главной и побочной тем, развитием, и так далее..." Это из мемуаров Шостаковича.
Но вот, вопреки ожиданиям, четвертый том "Сказок старого Вильнюса" не так уж "музыкален". То есть я бы мог сравнить его с неким дивертисментом, сюитой, но -- скорее с размышлением, даже с лекцией.
Для того, кто дочитает до конца бесконечный поток нечеловеческого сознания в последнем рассказе, четвёртые “Сказки Старого Вильнюса” превращаются в “Феноменологию духа” от Макса Фрая. В самом названии “Phänomenologie des Geistes”, на самом деле, есть что-то борхесовское. Логически упорядоченное перечисление феноменов духа, сиречь феноменологию, и представляет собой эта книжка.
(Да, конечно, я часто выдумываю книги, которые прочитал, и этот случай не исключение. Но зачем их читать, если не выдумывать их, или хотя бы их общий смысл, после прочтения?)
Первый шаг -- в понимании “простого бытия” истории. Её рассказывают -- например, детям, чтобы им спокойно спалось. Это -- простое, незамутнённое сложными случаями употребления бытие книги, истории, выдумки.
Немецкое “Geschichte” ещё удобнее, чем русское слово “история”, передаёт двусмысленность: это и процесс развития, многослойное прошлое материальное бытие, и “выдумка”, “ложь”, даже просто “надуманная канитель” (lange Geschichten machen), то есть бессмысленное продлевание во времени чего-то несущественного, в ином смысле не существующего, виртуального. Выражаясь сложнее, история -- это некий самостоятельный дискурс, плюс гештальт, прилагающийся к этому дискурсу; гештальт достаточно прочный, чтобы сознание с его помощью спокойно пересекло пропасть небытия длиной в один сон и благополучно возвратилось в этот мир на том берегу ночи. В координатах сознания мы просыпаемся там, куда доставляет нас сон, подобно кораблю, пересекающему море. И если сон создаёт наш завтрашний день, то книга, прочитанная на ночь, поможет и этому сну, и создаваемой им завтрашней реальности сознания.
Гегель пишет: “Знание может быть только непосредственным знанием, знанием непосредственного или сущего. Конкретное содержание чувственной достоверности придает ей видимость богатейшего познания. Кроме того, чувственная достоверность имеет видимость самой подлинной достоверности; ибо она еще ничего не упустила из предмета, а имеет его перед собой во всей его полноте. Но на деле о том, что она знает, эта достоверность говорит только: оно есть; и ее истина заключается единственно в бытии вещи.” Здесь остановлен первый момент восприятия сознанием бытия чего-то, некого ещё не осознанного предмета, бытия ещё-непонятно-чего. Это пока что простое бытие может быть в дальнейшем помыслено более сложно, но в этот первый момент познающее сознание имеет свободу, “куда” думать дальше.
Улучив момент и остановившись на том ощущении, что что-то “просто есть”, и закрыв глаза или выключив свет, чтобы не видеть до поры, что именно оно такое, мы можем сначала представить себе то, что именно мы готовы сейчас увидеть. А потом включить свет, открыть глаза и увидеть то, что теперь на самом деле есть на том берегу, к которому мы пристали.
В начале “Бытия” читаем примерно то же самое: “В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.”
Первые три-четыре рассказа сборника представляются мне примерами снов, навеянных реальными известными нам книгами (“Живой человек Валентин” -- это “Собака Баскервилей”, в “Strange love” аллюзии на Борхеса, в “Ведьме, жабе, принцессе” на Андерсена и “Волшебника Изумрудного Города”). В музыке (всё-таки я люблю эту метафору) так строятся вариации на заданную тему -- бывает, что темой для вариаций становится мельчайшей мотив из какой-то другой музыки, но он развивается, превращается, оказывается самостоятельным, совсем не похожим на то, чем он когда-то был. В снах-вариациях породившие их книги-темы могут быть отмечены, но -- как и в воспоминаниях детей о прочитанных им на сон книгах -- в них нет повторений, это новые сюжеты и новые истории, точных прообразов которых в этих книгах не найти (так ведь любой хороший рассказчик, да и читатель, вкладывает в историю что-то от себя, конечно же).
Но если есть выдуманные людьми книги и порождённые сознанием читателей сны, то почему книги сами не могут быть приснившимися, выдуманными, существующими только в пределах сна, который ими порождён? Это соображение открывает нам возможность снов, порождённых книгами, неизвестными нам и нашему миру -- и так вот в рассказе “Дипломная работа” герой (“ловец книг“ -- как будто из Сигизмунда Кржижановского выражение, отсылка к “ловцу снов”) приходит в другой мир (наш) искать книги, которые в его мире не написаны. Так же построен и рассказ “Повадки духов Нижнего мира” -- о том, как духи Нижнего мира спасают человека в Верхнем, хотя с другой стороны вроде бы он им только снится, а они обычные люди, но всё-таки, кто чей сон, так и не понятно. История, книга, представление о чем-то, каком-то ином -- мир как текст и текст как мир.
Похожий метод и в “Живом человеке Валентине”: снящийся город, то есть сон, то есть рассказываемая во сне история, развиваясь в воображении своего читателя-зрителя, оказывается способен притянуть его, затянуть его в себя. И в этом, и в других рассказах возникает одно важное понятие: граница. А в границе -- дверь, дверь в стене. История, рассказываемая по одну сторону, о том, что с другой стороны -- она и есть граница двух миров, сама творимая легенда и сама же -- реальность внутри неё.
Итак, книга/история - мост между реальностью сегодня и завтра, граница между здесь и не-здесь, причем и это “завтра“, и это “не-здесь” творится совместно самой историей, и рассказчиком, и читателем/слушателем. Но что это у меня в руке? Книга, “Сказки Старого Вильнюса”, четвертый том. Границей между чем и чем является она? Как рассказать эту историю? Что она сама хочет рассказать? Какой мир находится по ту сторону её границы? Куда манит её маяк, её тяжелый свет Куртейна?
Неожиданно наткнулся на ту же мысль в книжке: "Чехов... очень музыкально выстраивал свои работы. Естественно, это было бессознательно, просто музыкальная конструкция выражает более общие законы. Я уверен, что Чехов построил «Черного монаха» в форме сонаты, с введением, экспозицией главной и побочной тем, развитием, и так далее..." Это из мемуаров Шостаковича.
Но вот, вопреки ожиданиям, четвертый том "Сказок старого Вильнюса" не так уж "музыкален". То есть я бы мог сравнить его с неким дивертисментом, сюитой, но -- скорее с размышлением, даже с лекцией.
Для того, кто дочитает до конца бесконечный поток нечеловеческого сознания в последнем рассказе, четвёртые “Сказки Старого Вильнюса” превращаются в “Феноменологию духа” от Макса Фрая. В самом названии “Phänomenologie des Geistes”, на самом деле, есть что-то борхесовское. Логически упорядоченное перечисление феноменов духа, сиречь феноменологию, и представляет собой эта книжка.
(Да, конечно, я часто выдумываю книги, которые прочитал, и этот случай не исключение. Но зачем их читать, если не выдумывать их, или хотя бы их общий смысл, после прочтения?)
Первый шаг -- в понимании “простого бытия” истории. Её рассказывают -- например, детям, чтобы им спокойно спалось. Это -- простое, незамутнённое сложными случаями употребления бытие книги, истории, выдумки.
Немецкое “Geschichte” ещё удобнее, чем русское слово “история”, передаёт двусмысленность: это и процесс развития, многослойное прошлое материальное бытие, и “выдумка”, “ложь”, даже просто “надуманная канитель” (lange Geschichten machen), то есть бессмысленное продлевание во времени чего-то несущественного, в ином смысле не существующего, виртуального. Выражаясь сложнее, история -- это некий самостоятельный дискурс, плюс гештальт, прилагающийся к этому дискурсу; гештальт достаточно прочный, чтобы сознание с его помощью спокойно пересекло пропасть небытия длиной в один сон и благополучно возвратилось в этот мир на том берегу ночи. В координатах сознания мы просыпаемся там, куда доставляет нас сон, подобно кораблю, пересекающему море. И если сон создаёт наш завтрашний день, то книга, прочитанная на ночь, поможет и этому сну, и создаваемой им завтрашней реальности сознания.
Гегель пишет: “Знание может быть только непосредственным знанием, знанием непосредственного или сущего. Конкретное содержание чувственной достоверности придает ей видимость богатейшего познания. Кроме того, чувственная достоверность имеет видимость самой подлинной достоверности; ибо она еще ничего не упустила из предмета, а имеет его перед собой во всей его полноте. Но на деле о том, что она знает, эта достоверность говорит только: оно есть; и ее истина заключается единственно в бытии вещи.” Здесь остановлен первый момент восприятия сознанием бытия чего-то, некого ещё не осознанного предмета, бытия ещё-непонятно-чего. Это пока что простое бытие может быть в дальнейшем помыслено более сложно, но в этот первый момент познающее сознание имеет свободу, “куда” думать дальше.
Улучив момент и остановившись на том ощущении, что что-то “просто есть”, и закрыв глаза или выключив свет, чтобы не видеть до поры, что именно оно такое, мы можем сначала представить себе то, что именно мы готовы сейчас увидеть. А потом включить свет, открыть глаза и увидеть то, что теперь на самом деле есть на том берегу, к которому мы пристали.
В начале “Бытия” читаем примерно то же самое: “В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.”
Первые три-четыре рассказа сборника представляются мне примерами снов, навеянных реальными известными нам книгами (“Живой человек Валентин” -- это “Собака Баскервилей”, в “Strange love” аллюзии на Борхеса, в “Ведьме, жабе, принцессе” на Андерсена и “Волшебника Изумрудного Города”). В музыке (всё-таки я люблю эту метафору) так строятся вариации на заданную тему -- бывает, что темой для вариаций становится мельчайшей мотив из какой-то другой музыки, но он развивается, превращается, оказывается самостоятельным, совсем не похожим на то, чем он когда-то был. В снах-вариациях породившие их книги-темы могут быть отмечены, но -- как и в воспоминаниях детей о прочитанных им на сон книгах -- в них нет повторений, это новые сюжеты и новые истории, точных прообразов которых в этих книгах не найти (так ведь любой хороший рассказчик, да и читатель, вкладывает в историю что-то от себя, конечно же).
Но если есть выдуманные людьми книги и порождённые сознанием читателей сны, то почему книги сами не могут быть приснившимися, выдуманными, существующими только в пределах сна, который ими порождён? Это соображение открывает нам возможность снов, порождённых книгами, неизвестными нам и нашему миру -- и так вот в рассказе “Дипломная работа” герой (“ловец книг“ -- как будто из Сигизмунда Кржижановского выражение, отсылка к “ловцу снов”) приходит в другой мир (наш) искать книги, которые в его мире не написаны. Так же построен и рассказ “Повадки духов Нижнего мира” -- о том, как духи Нижнего мира спасают человека в Верхнем, хотя с другой стороны вроде бы он им только снится, а они обычные люди, но всё-таки, кто чей сон, так и не понятно. История, книга, представление о чем-то, каком-то ином -- мир как текст и текст как мир.
Похожий метод и в “Живом человеке Валентине”: снящийся город, то есть сон, то есть рассказываемая во сне история, развиваясь в воображении своего читателя-зрителя, оказывается способен притянуть его, затянуть его в себя. И в этом, и в других рассказах возникает одно важное понятие: граница. А в границе -- дверь, дверь в стене. История, рассказываемая по одну сторону, о том, что с другой стороны -- она и есть граница двух миров, сама творимая легенда и сама же -- реальность внутри неё.
Итак, книга/история - мост между реальностью сегодня и завтра, граница между здесь и не-здесь, причем и это “завтра“, и это “не-здесь” творится совместно самой историей, и рассказчиком, и читателем/слушателем. Но что это у меня в руке? Книга, “Сказки Старого Вильнюса”, четвертый том. Границей между чем и чем является она? Как рассказать эту историю? Что она сама хочет рассказать? Какой мир находится по ту сторону её границы? Куда манит её маяк, её тяжелый свет Куртейна?