VI. НА ЭЛЕКТРОСТАНЦИИ
«На электростанции будете работать», - сказал мне нарядчик тринадцатой роты на разводе в первый же день окончания карантина, вызвав меня по фамилии из строя. Подозвав к себе моего «однодельца» черниговца Мишу Гуля-Яновского и незнакомого здоровенного крестьянского парня, нарядчик сказал им, что с ними пойду и я, и вручил «сведение» на нас троих, Крестьянский парень, белорус Солоненко, сын кулака, тоже десятилетник, и Гуля-Яновский работали на электростанции уже больше недели, первый масленщиком, второй учеником токаря. Они оба остались в камере, в которую прибыл наш этап, и не подвергались карантину, как я.
Меня очень тронуло выражение радости, проявленное Гуля-Яновским по поводу посылки меня на электростанцию, а в дальнейшем нас связала крепкая дружба, хотя он и был моложе меня на шесть лет. Я смутно помнил его по этапу, а он отлично меня запомнил и как-то сразу привязался ко мне. И хотя он был младше меня, он руководил моим поведением в первые дни работы на электростанции, поскольку он уже все знал и считал себя там кадровым рабочим.
Построившись втроем в один ряд по команде постового в Никольских воротах кремля: «Стройся по четыре», предъявив общее «сведение» на троих, мы вышли из кремля и пошли на юг вдоль восточной кремлевской стены по узкой набережной Святого озера. Тут же была проложена узкоколейная железная дорога, по которой нас обогнал товарный состав с торфом и дровами для электростанции. И паровоз и вагончики показались мне какими-то игрушечными, но подняли мой дух также, как шум лесопильного завода в Кемперпункте, дав иллюзию пребывания не в какой-нибудь глуши.
Обойдя Архангельскую башню, вдоль юго-восточной стены кремля мы подошли к Головленковской башне, между которой и сухим доком стояло одноэтажное каменное здание электростанции. Из двух железных труб валил дым.
К одной из них были присоединены два шаротрубных шотландских котла морского типа, к другой - водотрубный котел английской фирмы «Бабкок-Вилькокс» марки «Дюр». В ворота котельной заключенные-разнорабочие закатывали со двора попеременно вагонетки с дровами для шотландских котлов и с торфом для котла «Дюр». Потребность в сутки в дровах была около 25 кубометров, торфа - около 20 тонн. Котел «Дюр» работал на полной мощности не круглые сутки. Электростанция вырабатывала постоянный ток двумя быстроходными пародинамоми напряжением 110 вольт, которые, соединенные последовательно, подавали 220 вольт в трехпроводную сеть с нулевым проводом. Гидротурбина Фрэнсиса с динамо на 220 вольт, мощностью 25 киловатт, работала не более 8 часов в сутки в пределах допустимого расхода воды из Святого озера. Общая мощность электростанции составляла 275 киловатт.
Во дворе бригада заключенных, посылаемая ежедневно из пересыльной роты и не входившая в штат электростанции, разгружала дрова и торф из железнодорожного состава, обогнавшего нас, и разделывала дрова под наблюдением заключенного десятника, казачьего офицера. Мы поздоровались с ним, Солоненко нырнул в ворота котельной, а Миша провел меня в канцелярию электростанции.
Он представил меня делопроизводителю заключенному Леониду Антоновичу Данилову, тоже казачьему офицеру, адъютанту Наказного атамана Всевеликого Войска донского генерала Богаевского, сдал ему наше «сведение» и ушел в механическую мастерскую при электростанции.
Данилов произвел на меня неприятное впечатление. На меня уставились глаза-щелки, еще более казавшиеся узкими из-за одутловатости лица и широкого большого носа, как бы прилепленного к этому неказистому лицу. Из-за узости глазного разреза нельзя было понять действительное настроение смотрящего на меня человека, настроения, которое он всегда предпочитал скрывать и впоследствии, напуская на себя, даже и без надобности, большую важность. В дальнейшем он очень благоволил к нам с Мишей, почему-то мы были его слабостью, и однажды он, будучи превеликим карьеристом, даже предупредил, рискуя многим, Мишу через меня о грозящей ему опасности, безусловно, узнав об этом из секретных источников, так как он был близок к ИСЧ. Холодность его приема стала мне понятна лишь спустя некоторое время, когда я разобрался в отношениях между заключенными сотрудниками на станции и узнал об оказанном мне блате по вызову меня из пересыльной роты на постоянную работу на электростанцию ее заведующим инженером Эдуардом Константиновичем Миткевичем.
Когда меня перевели в камеру, в которой я отсидел карантин, я почувствовал к себе удивительно теплое отношение со стороны группы интеллигентов, помещавшихся подо мной на первом этаже нар. Это были путейцы профессоры Красовский и Рогинский, инженеры Дмоховский, Бонифатьев и Михайлевский. Карл Карлович Дмоховский уже знал меня по камере № 60 Бутырской тюрьмы, куда он был переведен из одиночной камеры в ужасном состоянии после окончания следствия. Он пробыл со мной в камере больше месяца, после чего был отправлен в этапе до меня на Соловки. Все они сидели по делу о «вредительстве» в НКПС (Народный Комиссариат Путей Сообщения) и имели десятилетний срок заключения, которым им заменили расстрел. Инженер фон Мекк, бывший владелец Московско-Казанской железной дороги, был расстрелян в Москве. Все они были спаяны тесной дружбой по многолетней совместной работе и трогательно заботились друг о друге.
Пока на нашу камеру не наложили карантин, к ним каждый вечер приходил и подолгу с ними оставался невысокого роста плотный, почти совсем лысый, пожилой человек в гражданской одежде, в котором я никак не предполагал заключенного. Это и был недавно назначенный заведующим кремлевской электростанцией их «одноделец», связанный с ними тоже узами теснейшей дружбы инженер-путеец Миткевич. Его-то, втайне от меня, и попросили вызвать меня на электростанцию мои новые благодетели. И он это сделал, дав на меня персональную заявку в УРЧ. Инженера Михайлевского он успел вытащить из камеры до начала карантина, назначив его заведующим электромеханической мастерской электростанции, выхлопотал ему право, ссылаясь на производственную необходимость, проживать вместе с собой в своем кабинете на электростанции.
В отношении своих остальных четырех друзей Миткевич ничего не мог сделать, так как у них в личных делах было предписание начальнику лагеря содержать их исключительно на тяжелых физических работах, в исполнении чего семидесятилетний Бонифатьев и, на немного моложе его, трое маститых ученых и инженеров катали валенки в войлочно-валяльной мастерской в банной атмосфере, свойственной этому виду производства. Без содрогания нельзя было смотреть на этих интеллигентных стариков, когда они, совершенно измотанные, приходили вечером с работы и не имели нормального сна на тесных нарах, съедаемые клопами и вшами. Нет слов выразить негодование по поводу этого бесчеловечного, в отношении стариков и вредительского для развития народного хозяйства нашей страны, приговора, так как сколько бы пользы они могли бы принести государству, оставаясь на воле, и, может быть, даже в лагере, если бы не валяли валенки по капризу следователя, ведшего их «дело»!
Профессор Рогинский впервые в мире разработал систему автоблокировки на железной дороге . Его учебник был переведен на все языки и лег в основу работ кафедр автоблокировки путейских факультетов всех стран мира. Профессор Красовский разработал конструкцию товарного паровоза «ФД» («Феликс Дзержинский»), который оказался непревзойденным почти сорок лет последующего стремительного движения технической мысли и до сих пор является единственным оставшимся в эксплуатации паровозом, возящим сверхтяжелые составы на железных дорогах нашей страны. Профессора ОГПУ обвинило в том, что он создал специально во вредительских целях такой мощный паровоз, чтобы... раздавить рельсы! Так не являлась ли борьба с вредительством высшей формой вредительства?!
Миткевич и Данилов к моменту появления моего на электростанции еще не «притерлись» в работе. Чтобы понять обстановку, создавшуюся на станции, необходимо упомянуть о структуре управления электропредприятиями Соловецкого лагеря. Заведующему «Электропредприятиями» (сокращенно «Электро») подчинялись электростанции Кремлевская, Савватьевская и Муксаломская, электросети кремля и телефонная станция острова. Во главе этих единиц стояли заведующие, подчинявшиеся заведующему «Электро». Последний совмещал и должность заведующего кремлевской электростанцией, в здании которой и находилась канцелярия «Электро», и жил заведующий «Электро» инженер Пинскер, деликатный еврей, имевший по бытовой статье срок в три года заключения и вот-вот ожидавший своего досрочного освобождения, что и произошло спустя меньше месяца после моего вызова на электростанцию.
Властолюбивый Данилов, при трусливом краткосрочнике Пинскере был фактическим заведующим кремлевской электростанцией, оставив заведующему «Электро» инженерно-технические вопросы и остальные предприятия, впрочем, протолкнув на должность старшего механика телефонной связи своего двоюродного брата казачьего офицера связиста Каледина. Кстати, последний всегда отрицал свое родство с атаманом Калединым. Потихоньку заключенные называли Данилова «некоронованный король электростанции».
Назначение Миткевича на вакантную должность заведующего кремлевской электростанцией, с явным намерением Планово-производственного отдела УСЛОНа, в дальнейшем продвинуть его на освобождающуюся должность зава «Электро», поставило перед Даниловым вопрос о прочности его власти, державшейся на подборе им лично ведущих кадров электростанции. Назначение Миткевичем инженера Михайлевского заведующим электромеханической мастерской Данилов воспринял как начало кампании нового заведующего по подбору «своих» кадров. Мое появление на электростанции по вызову Миткевича переполнило чашу его терпения.
«Будете работать рабочим в кладовой, - холодно сказал мне Данилов, - кладовая во дворе». В это время в канцелярию вошел Миткевич, подал мне руку и, обращаясь к главному бухгалтеру Турбину, сказал: «Вот молодой человек (он указал на меня) имеет бухгалтерское образование, возьмите его к себе счетоводом». Данилов возразил: «По штату у нас нет вакантной должности счетовода». Миткевич повысил голос: «Пусть числится рабочим по кладовой, а работает здесь!» - и, попыхивая трубочкой, пошел в кабинет к Пинскеру. Я стоял растерянный, интуитивно почувствовав себя в роли хлопца из известной украинской пословицы: «Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат».
Турбин, бросив торжествующий взгляд на Данилова, посадил меня на край стола, за которым сидел молодой интеллигентный человек из донских казаков Кавокин, работавший счетоводом. Он тоже был десятилетник по 58-й статье. Помощник главбуха, тоже десятилетник, Гейбель, офицер благотворительной организации, так называемого Ведомства императрицы Марии Федоровны, дал мне, назвав меня «мое золотце», выписывать счета за отпущенную электростанцией электроэнергию предприятиям Соловецкого лагеря. Тем же занимался и Кавокин.
Я был бесконечно благодарен Миткевичу за оказанный им мне «блат», устройства меня на постоянную и очень легкую работу, хотя это было сопряжено с неприятным чувством от столкновения его с Даниловым, в котором я сразу почувствовал властолюбие, а отсюда возможно вытекающими неприятными последствиями, поскольку я оказался здесь в обход его, да еще все время на его глазах.
Кроме того мне сразу бросилась в глаза бесполезность моей работы. А кто же из нас, воспитанных русскими интеллигентными родителями, не мечтал, в особенности в молодые годы, приносить своим трудом пользу своей родине. Хотя в отношении меня, я знал, была совершена величайшая несправедливость, но это не озлобило меня против родины, против народа, которого я никак не мог отождествить с узурпаторами власти и ее органом ОГПУ, которое так плюнуло в душу, прислав меня, невиновного, на десять лет в концлагерь.
Действительно зачем надо было предприятия лагеря, являвшиеся лишь филиалами внутрилагерного и притом натурального хозяйства, сажать на какой-то «хозрасчет», а учреждениям давать смету расходов с графой «на освещение», когда единственную ценность производимую лагерем - экспортную древесину реализовали на валюту, несоизмеримую с советскими бумажными деньгами? И по учету расходов, определению себестоимости продукции каждого предприятия, продукции, которая тут же потреблялась внутри лагеря, было занято столько заключенных в многочисленных бухгалтериях! Торфо и лесозаготовки присылали счета за сжигаемый в топках котлов электростанции торф и дрова, отдел снабжения за отпущенные смазочные масла и электроматериалы, металл и инструменты, УРО за работающих заключенных по 8 рублей за человеко-день. С серьезным видом аппарат бухгалтерии, состоявший из четырех, не считая меня, заключенных, подсчитывал на основании стоимости потребленных электростанцией материалов, топлива и рабочей силы себестоимость выработанной электроэнергии, которая поразила меня своей высокой себестоимостью (я не запомнил стоимости киловатт-часа), и отфактуровывала внутрилагерным потребителям, которые разносили сумму полученных счетов в своих бухгалтериях учреждения в графу «освещение», предприятия на себестоимость вырабатываемой им продукции. Бухгалтерская работа очень смахивала на выкачивание воды из баржи с пробитым дном, которое я видел в Кемперпункте, чтобы заключенные, хоть и бесполезно, но все же работали. В глаза мне бросилось и еще одно обстоятельство, свидетельствующее об объеме бухгалтерской работы на такой крошечной электростанции. Аппарат явно не справлялся, несмотря на одиннадцатичасовой рабочий день, с возложенными на него обязанностями, потому что, попав на электростанцию в начале последней декады августа месяца, я выписывал счета за отпущенную электроэнергию в июле!
В три часа дня настал обеденный перерыв до шести часов вечера. Занятия в канцеляриях начинались в 9 часов утра и заканчивались в 11 часов ночи. Обед, он же и ужин, на общей кухне в кремле выдавался только после окончания рабочего дня в семь часов вечера. Никто на кухне не выдал бы мне обеда, поскольку я был в тринадцатой роте, в четвертом часу, да и для этого надо было идти в кремль, а «сведение» было общее, которое связывало меня с Гуля-Яновским и Солоненко невидимой цепью, как каторжника. На электростанции была своя кухня, помещавшаяся в часовне на территории электростанции почти у самой воды юго-восточного берега бухты Благословения. В ее куполе была сделана комната, где жили повар и комендант электростанции, казачий офицер, оба заключенные. На этой кухне, так же, как и на общей, питание было двухразовое, но значительно отличалось в лучшую сторону, как по вкусовым качествам, так и по калорийности благодаря заботам коменданта, имевшем хозяйственную жилку. Не малую роль играло и отсутствие прихлебателей, облепивших общую кухню, как мухи.
Фактически за счет коллектива электропредприятий, насчитывавшего до 80 заключенных, проживавших в районе кремля, могли поживиться только повар и сам комендант. Кроме того на улучшение питания каждый заключенный вносил коменданту по его указанию продуктами, стоимостью в пределах одного рубля в месяц, что было посильно каждому. В 1929 году заключенные могли еще покупать продукты в кремлевской лавочке для заключенных: макаронные изделия, разную крупу и жиры, так как карточная система, введенная на воле с 1 января 1929 года, до лагерей еще не докатилась. Комендант умудрился как-то получать для кухни дополнительно еще и овощи из сельхоза.
И тут меня выручил Миша Гуля-Яновский. Он явился ко мне с котелком и эмалированной тарелкой, раздобыв для меня где-то вторую ложку, и по-братски разделил со мной свой обед. Мы пристроились на краю стола, на котором я работал. После более чем полугодового промежутка мне этот суп показался восхитительным, он был как домашний. И на второе мы съели по рыбной котлете с хорошим, даже подмасленным, гарниром из макарон. Так он и кормил меня в течение более недели, пока меня в роте не открепили от общей кухни, как работающего на электростанции и не прикрепили к станционной кухне.
Через несколько дней Данилов, наблюдая, как мы ели из одного котелка, обращаясь к Гейбелю, сказал (больше в канцелярии никого не было в это время): «И так эти птенчики прохлебают десять лет, страшно подумать, и за что? Мы хоть воевали против советской власти, а что они сделали»? Гейбель тотчас же возразил: «Золотце, Леонид Антонович, не распространяйте на всех, я не воевал против советской власти, я ни в чем не виноват». Данилов посмотрел на Гейбеля, и на этот раз сквозь щелки я впервые увидел выражение его глаз. Он подарил Гейбеля таким презрением, что тот весь как-то съежился.
На третий или четвертый день работы на электростанции мне удалось ускорить повышение моего материального благополучия в лагере через Турбина, перед которым за меня ходатайствовал Гейбель, правда, как оказалось, далеко не бескорыстно. При поступлении в лагерь от заключенного отбирали все деньги, занося соответствующую сумму на его лицевой счет в финчасти. На руки заключенному денежных знаков не давали, а выдавалась особая квитанция, по которой заключенный мог покупать в лагерной лавочке продукты и вещи в пределах отобранных денег, каковая сумма фиксировалась в квитанции, но не более тридцати рублей в месяц. Сама процедура покупки была весьма утомительна, так как все было как бы нарочно сделано, чтоб отбить охоту у заключенных лучше питаться за свои же деньги. Лавочка работала мало часов, что вызывало одновременное большое скопление в ней покупателей. Чтобы что-нибудь купить, надо было простоять в трех очередях. Сначала к прилавку, чтоб набрать нужные товары и получить от продавца чек на сумму отобранных товаров. Затем надо было простоять с чеком к кассе, где оформление производилось весьма медленно, так как кассир указанную в чеке сумму должен был вписать в графу «расход» на предъявленной квитанции, в нее же внести остаток суммы квитанции после списания суммы покупки, и всё это еще записать к себе в книгу с указанием фамилии, имя, отчества покупателя. С оплаченным чеком заключенный становился в третью очередь, где получал свои покупки по предъявлению чека.
Воспользоваться своими деньгами для улучшения своего питания сразу же по прибытии в лагерь я не мог, так как вручение квитанций для пользования ими по покупке продуктов в лавочке очень задерживалось финотделом, и проходило до трех месяцев пока квитанция попадала в руки заключенных. И мне приходилось ждать. Гейбель обратил внимание на мое крайнее истощение и порекомендовал мне лучше питаться. Я ему рассказал о наличии в финотделе моих денег в сумме около шестидесяти рублей, но отсутствие у меня на руках квитанции. Гейбель сразу пообещал мне устроить вне всякой очереди получение квитанции через Турбина, который был «вхож» в финотдел, и тут же попросил у меня взаймы тридцать рублей. Я сразу догадался, что это вроде взятки, но отказать ему было неудобно, и я согласился, тем более, что он объяснил мне о существующем лимите в тридцать рублей в месяц. «Золотце, - добавил Гейбель, - зачем деньги у наших тюремщиков будут лежать, а в следующие месяцы Вы сможете по моей квитанции набирать продукты сверх своего лимита, фамилии ведь будут разные». Уже на другой день Турбин принес из финотдела долгожданную квитанцию, одну на тридцать рублей на имя Гейбеля, другую на меня с остатком суммы моего личного счета. «Золотце, - сказал мне Гейбель, передавая квитанцию на мою фамилию с меньшей суммой, - всё как мы условились, теперь можете расходовать, кушайте, подкрепляйтесь, а вот эти Ваши тридцать рублей выписаны на меня, я беру их у вас взаймы». Я был благодарен и Гейбелю и Турбину, в тот же вечер купил в лавочке масла, белого хлеба, чая и сахара, сам наелся досыта и Мишу накормил.
Тридцать рублей Гейбель так мне никогда и не возвратил, с воли ему денег никто не присылал, но жил он по лагерным масштабам роскошно. Впоследствии я узнал, что он никогда и никому долгов не возвращал, но брал взаймы у всех новичков, поступавших на электростанцию, которые не знали, как и я, его повадок.
Не прошло и недели, как я работал в канцелярии, когда во время рабочего дня, в канцелярию шумно ворвался кладовщик электростанции жандармский ротмистр Кудржицкий. Это был седеющий, но очень подвижный и энергичный коренастый человек, которого я уже знал, приняв от него однажды, по распоряжению Гейбеля, расходные накладные по кладовой. Обратившись ко мне по имя отчеству, он, тоном, не терпящим возражений, весело сказал: «Поехали за материалами»! Я растерянно перестал делать разноску материалов по картотеке и уставился на Гейбеля, поскольку Турбина не было в этот момент. Пока Гейбель собрался как-то отреагировать на выпад Кудржицкого, Данилов примирительно сказал: «Ну что же, проветритесь, все равно Ваша работа здесь никуда не уйдет, а Вы поможете», - и он назвал Кудржицкого по имя отчеству. Данилов не любил и Гейбеля и еврея Турбина и рад был отнять от них работника, показав свою власть и им, и кладовщику.
Поездка наша оказалась «на своих на двоих». Мы получили на складах в кремле материалы и вернулись обвешанные бухтами проводов, связками изоляторов и крючьев, неся еще на плечах несколько прутков железа разного диаметра. Я никогда не обладал физической силой, а на тюремно-лагерном пайке совсем ослабел и очень устал от ноши. Кудржицкий был физически значительно сильнее меня, он был прекрасный спортсмен и великолепный фигурист на льду, в чем я мог убедиться зимой, когда он был назначен заведующим спортплощадкой для вольнонаемных. Видя мою усталость, он очень сочувственно отнесся ко мне, велел мне отдыхать, а сам все принесенное разложил по стеллажам.
Когда я отдышался и хотел идти в канцелярию, он меня задержал, предложив не спешить на работу, а посидеть у него, ничего не делая. «И без Вас справятся там, эти бездельники», - сказал он мне. Чувствовалось, что он недолюбливал Турбина и Гейбеля. Завязалась беседа, в которой он высказал мне, что для рабочего я не гожусь физически, но что он с удовольствием бы поручил мне разноску приходно-расходных накладных по своей картотеке в кладовой, которую он вел сам в целях контроля бухгалтерской картотеки. «А то вечно они там путают», - презрительно добавил Кудржицкий. Его осторожность в дальнейшем сослужила мне службу, избавив меня от большой неприятности, когда я сам стал ответственным кладовщиком, и бухгалтерия мне предъявила большую недостачу материалов, которой на самом деле не было. «Ну когда-нибудь и мне поможете получать и выдавать материалы, одним словом мы с вами сработаемся, переходите ко мне», - уговаривал Кудржицкий меня. Я откровенно ему признался в своем отношении к бессмысленной работе бухгалтерии, но просил его подождать с моим переходом в кладовую до разговора с Миткевичем, поскольку я обязан последнему вызовом на электростанцию, а он меня назначил в бухгалтерию.
Меня все больше и больше поражало в лагере отсутствие товарищеской солидарности, чего-то единого целого, которое должна была бы представлять собою масса заключенных, спаянных, по моему мнению, одним общим несчастием - заключением. Недружелюбие Данилова к Миткевичу, вызванное опасением за незыблемость достигнутой власти, неприязнь Данилова к Турбину и Гейбелю и Кудржицного к ним, соперничество, может быть и выдуманное Даниловым, между его «группировкой» и «людьми Миткевича» - все как-то не укладывалось у меня в голове и стало сокрушать мои иллюзии о противостоящем едином фронте заключенных против тюремщиков.
Спустя несколько дней после разговора с Кудржицким, в течение которых он неоднократно вызывал меня в кладовую, давая мне разные поручения, я улучил момент для откровенного разговора наедине с Миткевичем. Я от души поблагодарил Эдуарда Константиновича за все что он сделал для меня, и откровенно признался, что не хотел бы работать в бухгалтерии. Видя его недовольное выражение лица, я добавил, что кроме всего, не надо нарушать штатное расписание. Миткевичу было присуще чувство юмора, и он не мог не поддеть меня: «Слушайте, я вижу, что Вы настоящий финансовый работник, даже о раздувании штатов со мной заговорили, а сами бежите под этим предлогом из бухгалтерии»! И тут же, серьезно: «Я вижу, вы стоящий человек, я вас на легкую работу определил, а вы туда, где потруднее. Я согласен, в бухгалтерии вы ничему не научитесь, а вот в кладовой Вы изучите электроматериалы, металлы. Я вас сделаю электриком, инженером, не век же Вам сидеть в лагере, а вот годы уходят. Я организую курсы электромонтеров, валяйте туда, с монтера каждому инженеру надо начинать»!
Я так подробно остановился на этом разговоре с Миткевичем, потому что он дал мне целеустремленность пребывания в лагере, сделал, если можно так выразиться, сидение за проволокой не пассивным, а активным, вселив в меня веру, что жизнь не закончена, что заключение явление преходящее, трамплин для будущей жизни на воле, при условии напряженной учебы. Разговор этот предопределил приобретение мною специальности электрика, которую я очень полюбил, с которой я сделал карьеру в лагере и по которой мне так мало пришлось впоследствии поработать на воле, вследствие наличия на всех командных постах в нашей стране перестраховщиков, боявшихся доверить технику бывшему заключенному.
Будучи высококвалифицированным электромонтером, каковую специальность жандармский ротмистр приобрел после революции, работая на одной из мельниц Ленинграда, Кудржицкий в совершенстве знал электротехнические материалы, одновременно хорошо разбираясь в металлах. Он мне дал очень много познаний по материаловедению в процессе нашей совместной работы в кладовой. Никакой учебник высшей школы не мог бы дать мне стольких твердо усвоенных мною знаний, какие я приобрел на практике в кладовой.
В преддверии «великих строек», которые должны были быть поручены ГУЛАГу, чекисты поняли, что одними разнорабочими-заключенными на строительствах им не обойтись, что им необходима целая армия рабов-специалистов самых различных профессий и квалификации, которыми и так не была богата наша в основном крестьянская страна. Чтобы выйти из положения, чекисты решили обучать в лагерях и крестьян и деклассированных уголовников, под благородным лозунгом перевоспитания преступников в полезных для общества трудящихся. Культурно-воспитательный отдел открыл на Соловках курсы нескольких профилей, в том числе и электромонтеров, на которые поступил и я, дав о себе ложные сведения, что я сын крестьянина. Я учел, что меня как сына военнослужащего не приняли бы на курсы, предназначенные для трудового народа. Пришлось идти на риск, но в массовом наборе моя анкета потонула и никто не проверил. Приговор научил меня и лгать и идти на риск.
Занимались по четыре часа в день, после работы до 11 часов вечера (курсантов отпускали с работы в 6 часов вечера). Это было тяжело, многие засыпали на лекциях, но учились с охотой, несмотря на разный уровень подготовки. Заведующий курсами по совместительству, заведующий электросетями морской офицер-минер Зиберт дал нам обширную программу, включив в курс обществоведение, математику в объеме десятилетки, физику, черчение, общий курс электротехники, канализацию тока и монтаж и электрические машины. Кроме того проводились практические занятия по монтажу внутренней и наружной проводок. Курс по своему объему приближался к техникуму и длился девять месяцев, по окончании которого квалификационная комиссия с представителем от КВО, чекистом, подвергла нас экзаменам и мы получили удостоверения. Те кто работал электромонтерами, получил удостоверения электромонтера, остальные, как и я, звания поммонтера.
Недели через две, после того, как я начал работать на электростанции при содействии Данилова, близко соприкасавшегося с работниками УРЧ, нас с Гуля-Яновским перевели на жительство из 13-ой пересыльной роты в 2-ю канцелярскую роту. В электророту, которая была вне стен кремля нас не решились перевести как рядовых десятилетников. Но и это было большое достижение. Мы попали в интеллигентное общество, мы спали на индивидуальных топчанах рядом друг с другом, сначала в коридоре роты, медленно подвигаясь от входа в роту, а затем попали вместе в одну камеру на пять заключенных. Мы вывели вшей, нас не беспокоили клопы и, казалось, мир и спокойствие снизошли на нас. Во всяком случае, мы достигли пределов того, о чем может мечтать заключенный СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения).
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Меня очень тронуло выражение радости, проявленное Гуля-Яновским по поводу посылки меня на электростанцию, а в дальнейшем нас связала крепкая дружба, хотя он и был моложе меня на шесть лет. Я смутно помнил его по этапу, а он отлично меня запомнил и как-то сразу привязался ко мне. И хотя он был младше меня, он руководил моим поведением в первые дни работы на электростанции, поскольку он уже все знал и считал себя там кадровым рабочим.
Построившись втроем в один ряд по команде постового в Никольских воротах кремля: «Стройся по четыре», предъявив общее «сведение» на троих, мы вышли из кремля и пошли на юг вдоль восточной кремлевской стены по узкой набережной Святого озера. Тут же была проложена узкоколейная железная дорога, по которой нас обогнал товарный состав с торфом и дровами для электростанции. И паровоз и вагончики показались мне какими-то игрушечными, но подняли мой дух также, как шум лесопильного завода в Кемперпункте, дав иллюзию пребывания не в какой-нибудь глуши.
Обойдя Архангельскую башню, вдоль юго-восточной стены кремля мы подошли к Головленковской башне, между которой и сухим доком стояло одноэтажное каменное здание электростанции. Из двух железных труб валил дым.
К одной из них были присоединены два шаротрубных шотландских котла морского типа, к другой - водотрубный котел английской фирмы «Бабкок-Вилькокс» марки «Дюр». В ворота котельной заключенные-разнорабочие закатывали со двора попеременно вагонетки с дровами для шотландских котлов и с торфом для котла «Дюр». Потребность в сутки в дровах была около 25 кубометров, торфа - около 20 тонн. Котел «Дюр» работал на полной мощности не круглые сутки. Электростанция вырабатывала постоянный ток двумя быстроходными пародинамоми напряжением 110 вольт, которые, соединенные последовательно, подавали 220 вольт в трехпроводную сеть с нулевым проводом. Гидротурбина Фрэнсиса с динамо на 220 вольт, мощностью 25 киловатт, работала не более 8 часов в сутки в пределах допустимого расхода воды из Святого озера. Общая мощность электростанции составляла 275 киловатт.
Во дворе бригада заключенных, посылаемая ежедневно из пересыльной роты и не входившая в штат электростанции, разгружала дрова и торф из железнодорожного состава, обогнавшего нас, и разделывала дрова под наблюдением заключенного десятника, казачьего офицера. Мы поздоровались с ним, Солоненко нырнул в ворота котельной, а Миша провел меня в канцелярию электростанции.
Он представил меня делопроизводителю заключенному Леониду Антоновичу Данилову, тоже казачьему офицеру, адъютанту Наказного атамана Всевеликого Войска донского генерала Богаевского, сдал ему наше «сведение» и ушел в механическую мастерскую при электростанции.
Данилов произвел на меня неприятное впечатление. На меня уставились глаза-щелки, еще более казавшиеся узкими из-за одутловатости лица и широкого большого носа, как бы прилепленного к этому неказистому лицу. Из-за узости глазного разреза нельзя было понять действительное настроение смотрящего на меня человека, настроения, которое он всегда предпочитал скрывать и впоследствии, напуская на себя, даже и без надобности, большую важность. В дальнейшем он очень благоволил к нам с Мишей, почему-то мы были его слабостью, и однажды он, будучи превеликим карьеристом, даже предупредил, рискуя многим, Мишу через меня о грозящей ему опасности, безусловно, узнав об этом из секретных источников, так как он был близок к ИСЧ. Холодность его приема стала мне понятна лишь спустя некоторое время, когда я разобрался в отношениях между заключенными сотрудниками на станции и узнал об оказанном мне блате по вызову меня из пересыльной роты на постоянную работу на электростанцию ее заведующим инженером Эдуардом Константиновичем Миткевичем.
Когда меня перевели в камеру, в которой я отсидел карантин, я почувствовал к себе удивительно теплое отношение со стороны группы интеллигентов, помещавшихся подо мной на первом этаже нар. Это были путейцы профессоры Красовский и Рогинский, инженеры Дмоховский, Бонифатьев и Михайлевский. Карл Карлович Дмоховский уже знал меня по камере № 60 Бутырской тюрьмы, куда он был переведен из одиночной камеры в ужасном состоянии после окончания следствия. Он пробыл со мной в камере больше месяца, после чего был отправлен в этапе до меня на Соловки. Все они сидели по делу о «вредительстве» в НКПС (Народный Комиссариат Путей Сообщения) и имели десятилетний срок заключения, которым им заменили расстрел. Инженер фон Мекк, бывший владелец Московско-Казанской железной дороги, был расстрелян в Москве. Все они были спаяны тесной дружбой по многолетней совместной работе и трогательно заботились друг о друге.
Пока на нашу камеру не наложили карантин, к ним каждый вечер приходил и подолгу с ними оставался невысокого роста плотный, почти совсем лысый, пожилой человек в гражданской одежде, в котором я никак не предполагал заключенного. Это и был недавно назначенный заведующим кремлевской электростанцией их «одноделец», связанный с ними тоже узами теснейшей дружбы инженер-путеец Миткевич. Его-то, втайне от меня, и попросили вызвать меня на электростанцию мои новые благодетели. И он это сделал, дав на меня персональную заявку в УРЧ. Инженера Михайлевского он успел вытащить из камеры до начала карантина, назначив его заведующим электромеханической мастерской электростанции, выхлопотал ему право, ссылаясь на производственную необходимость, проживать вместе с собой в своем кабинете на электростанции.
В отношении своих остальных четырех друзей Миткевич ничего не мог сделать, так как у них в личных делах было предписание начальнику лагеря содержать их исключительно на тяжелых физических работах, в исполнении чего семидесятилетний Бонифатьев и, на немного моложе его, трое маститых ученых и инженеров катали валенки в войлочно-валяльной мастерской в банной атмосфере, свойственной этому виду производства. Без содрогания нельзя было смотреть на этих интеллигентных стариков, когда они, совершенно измотанные, приходили вечером с работы и не имели нормального сна на тесных нарах, съедаемые клопами и вшами. Нет слов выразить негодование по поводу этого бесчеловечного, в отношении стариков и вредительского для развития народного хозяйства нашей страны, приговора, так как сколько бы пользы они могли бы принести государству, оставаясь на воле, и, может быть, даже в лагере, если бы не валяли валенки по капризу следователя, ведшего их «дело»!
Профессор Рогинский впервые в мире разработал систему автоблокировки на железной дороге . Его учебник был переведен на все языки и лег в основу работ кафедр автоблокировки путейских факультетов всех стран мира. Профессор Красовский разработал конструкцию товарного паровоза «ФД» («Феликс Дзержинский»), который оказался непревзойденным почти сорок лет последующего стремительного движения технической мысли и до сих пор является единственным оставшимся в эксплуатации паровозом, возящим сверхтяжелые составы на железных дорогах нашей страны. Профессора ОГПУ обвинило в том, что он создал специально во вредительских целях такой мощный паровоз, чтобы... раздавить рельсы! Так не являлась ли борьба с вредительством высшей формой вредительства?!
Миткевич и Данилов к моменту появления моего на электростанции еще не «притерлись» в работе. Чтобы понять обстановку, создавшуюся на станции, необходимо упомянуть о структуре управления электропредприятиями Соловецкого лагеря. Заведующему «Электропредприятиями» (сокращенно «Электро») подчинялись электростанции Кремлевская, Савватьевская и Муксаломская, электросети кремля и телефонная станция острова. Во главе этих единиц стояли заведующие, подчинявшиеся заведующему «Электро». Последний совмещал и должность заведующего кремлевской электростанцией, в здании которой и находилась канцелярия «Электро», и жил заведующий «Электро» инженер Пинскер, деликатный еврей, имевший по бытовой статье срок в три года заключения и вот-вот ожидавший своего досрочного освобождения, что и произошло спустя меньше месяца после моего вызова на электростанцию.
Властолюбивый Данилов, при трусливом краткосрочнике Пинскере был фактическим заведующим кремлевской электростанцией, оставив заведующему «Электро» инженерно-технические вопросы и остальные предприятия, впрочем, протолкнув на должность старшего механика телефонной связи своего двоюродного брата казачьего офицера связиста Каледина. Кстати, последний всегда отрицал свое родство с атаманом Калединым. Потихоньку заключенные называли Данилова «некоронованный король электростанции».
Назначение Миткевича на вакантную должность заведующего кремлевской электростанцией, с явным намерением Планово-производственного отдела УСЛОНа, в дальнейшем продвинуть его на освобождающуюся должность зава «Электро», поставило перед Даниловым вопрос о прочности его власти, державшейся на подборе им лично ведущих кадров электростанции. Назначение Миткевичем инженера Михайлевского заведующим электромеханической мастерской Данилов воспринял как начало кампании нового заведующего по подбору «своих» кадров. Мое появление на электростанции по вызову Миткевича переполнило чашу его терпения.
«Будете работать рабочим в кладовой, - холодно сказал мне Данилов, - кладовая во дворе». В это время в канцелярию вошел Миткевич, подал мне руку и, обращаясь к главному бухгалтеру Турбину, сказал: «Вот молодой человек (он указал на меня) имеет бухгалтерское образование, возьмите его к себе счетоводом». Данилов возразил: «По штату у нас нет вакантной должности счетовода». Миткевич повысил голос: «Пусть числится рабочим по кладовой, а работает здесь!» - и, попыхивая трубочкой, пошел в кабинет к Пинскеру. Я стоял растерянный, интуитивно почувствовав себя в роли хлопца из известной украинской пословицы: «Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат».
Турбин, бросив торжествующий взгляд на Данилова, посадил меня на край стола, за которым сидел молодой интеллигентный человек из донских казаков Кавокин, работавший счетоводом. Он тоже был десятилетник по 58-й статье. Помощник главбуха, тоже десятилетник, Гейбель, офицер благотворительной организации, так называемого Ведомства императрицы Марии Федоровны, дал мне, назвав меня «мое золотце», выписывать счета за отпущенную электростанцией электроэнергию предприятиям Соловецкого лагеря. Тем же занимался и Кавокин.
Я был бесконечно благодарен Миткевичу за оказанный им мне «блат», устройства меня на постоянную и очень легкую работу, хотя это было сопряжено с неприятным чувством от столкновения его с Даниловым, в котором я сразу почувствовал властолюбие, а отсюда возможно вытекающими неприятными последствиями, поскольку я оказался здесь в обход его, да еще все время на его глазах.
Кроме того мне сразу бросилась в глаза бесполезность моей работы. А кто же из нас, воспитанных русскими интеллигентными родителями, не мечтал, в особенности в молодые годы, приносить своим трудом пользу своей родине. Хотя в отношении меня, я знал, была совершена величайшая несправедливость, но это не озлобило меня против родины, против народа, которого я никак не мог отождествить с узурпаторами власти и ее органом ОГПУ, которое так плюнуло в душу, прислав меня, невиновного, на десять лет в концлагерь.
Действительно зачем надо было предприятия лагеря, являвшиеся лишь филиалами внутрилагерного и притом натурального хозяйства, сажать на какой-то «хозрасчет», а учреждениям давать смету расходов с графой «на освещение», когда единственную ценность производимую лагерем - экспортную древесину реализовали на валюту, несоизмеримую с советскими бумажными деньгами? И по учету расходов, определению себестоимости продукции каждого предприятия, продукции, которая тут же потреблялась внутри лагеря, было занято столько заключенных в многочисленных бухгалтериях! Торфо и лесозаготовки присылали счета за сжигаемый в топках котлов электростанции торф и дрова, отдел снабжения за отпущенные смазочные масла и электроматериалы, металл и инструменты, УРО за работающих заключенных по 8 рублей за человеко-день. С серьезным видом аппарат бухгалтерии, состоявший из четырех, не считая меня, заключенных, подсчитывал на основании стоимости потребленных электростанцией материалов, топлива и рабочей силы себестоимость выработанной электроэнергии, которая поразила меня своей высокой себестоимостью (я не запомнил стоимости киловатт-часа), и отфактуровывала внутрилагерным потребителям, которые разносили сумму полученных счетов в своих бухгалтериях учреждения в графу «освещение», предприятия на себестоимость вырабатываемой им продукции. Бухгалтерская работа очень смахивала на выкачивание воды из баржи с пробитым дном, которое я видел в Кемперпункте, чтобы заключенные, хоть и бесполезно, но все же работали. В глаза мне бросилось и еще одно обстоятельство, свидетельствующее об объеме бухгалтерской работы на такой крошечной электростанции. Аппарат явно не справлялся, несмотря на одиннадцатичасовой рабочий день, с возложенными на него обязанностями, потому что, попав на электростанцию в начале последней декады августа месяца, я выписывал счета за отпущенную электроэнергию в июле!
В три часа дня настал обеденный перерыв до шести часов вечера. Занятия в канцеляриях начинались в 9 часов утра и заканчивались в 11 часов ночи. Обед, он же и ужин, на общей кухне в кремле выдавался только после окончания рабочего дня в семь часов вечера. Никто на кухне не выдал бы мне обеда, поскольку я был в тринадцатой роте, в четвертом часу, да и для этого надо было идти в кремль, а «сведение» было общее, которое связывало меня с Гуля-Яновским и Солоненко невидимой цепью, как каторжника. На электростанции была своя кухня, помещавшаяся в часовне на территории электростанции почти у самой воды юго-восточного берега бухты Благословения. В ее куполе была сделана комната, где жили повар и комендант электростанции, казачий офицер, оба заключенные. На этой кухне, так же, как и на общей, питание было двухразовое, но значительно отличалось в лучшую сторону, как по вкусовым качествам, так и по калорийности благодаря заботам коменданта, имевшем хозяйственную жилку. Не малую роль играло и отсутствие прихлебателей, облепивших общую кухню, как мухи.
Фактически за счет коллектива электропредприятий, насчитывавшего до 80 заключенных, проживавших в районе кремля, могли поживиться только повар и сам комендант. Кроме того на улучшение питания каждый заключенный вносил коменданту по его указанию продуктами, стоимостью в пределах одного рубля в месяц, что было посильно каждому. В 1929 году заключенные могли еще покупать продукты в кремлевской лавочке для заключенных: макаронные изделия, разную крупу и жиры, так как карточная система, введенная на воле с 1 января 1929 года, до лагерей еще не докатилась. Комендант умудрился как-то получать для кухни дополнительно еще и овощи из сельхоза.
И тут меня выручил Миша Гуля-Яновский. Он явился ко мне с котелком и эмалированной тарелкой, раздобыв для меня где-то вторую ложку, и по-братски разделил со мной свой обед. Мы пристроились на краю стола, на котором я работал. После более чем полугодового промежутка мне этот суп показался восхитительным, он был как домашний. И на второе мы съели по рыбной котлете с хорошим, даже подмасленным, гарниром из макарон. Так он и кормил меня в течение более недели, пока меня в роте не открепили от общей кухни, как работающего на электростанции и не прикрепили к станционной кухне.
Через несколько дней Данилов, наблюдая, как мы ели из одного котелка, обращаясь к Гейбелю, сказал (больше в канцелярии никого не было в это время): «И так эти птенчики прохлебают десять лет, страшно подумать, и за что? Мы хоть воевали против советской власти, а что они сделали»? Гейбель тотчас же возразил: «Золотце, Леонид Антонович, не распространяйте на всех, я не воевал против советской власти, я ни в чем не виноват». Данилов посмотрел на Гейбеля, и на этот раз сквозь щелки я впервые увидел выражение его глаз. Он подарил Гейбеля таким презрением, что тот весь как-то съежился.
На третий или четвертый день работы на электростанции мне удалось ускорить повышение моего материального благополучия в лагере через Турбина, перед которым за меня ходатайствовал Гейбель, правда, как оказалось, далеко не бескорыстно. При поступлении в лагерь от заключенного отбирали все деньги, занося соответствующую сумму на его лицевой счет в финчасти. На руки заключенному денежных знаков не давали, а выдавалась особая квитанция, по которой заключенный мог покупать в лагерной лавочке продукты и вещи в пределах отобранных денег, каковая сумма фиксировалась в квитанции, но не более тридцати рублей в месяц. Сама процедура покупки была весьма утомительна, так как все было как бы нарочно сделано, чтоб отбить охоту у заключенных лучше питаться за свои же деньги. Лавочка работала мало часов, что вызывало одновременное большое скопление в ней покупателей. Чтобы что-нибудь купить, надо было простоять в трех очередях. Сначала к прилавку, чтоб набрать нужные товары и получить от продавца чек на сумму отобранных товаров. Затем надо было простоять с чеком к кассе, где оформление производилось весьма медленно, так как кассир указанную в чеке сумму должен был вписать в графу «расход» на предъявленной квитанции, в нее же внести остаток суммы квитанции после списания суммы покупки, и всё это еще записать к себе в книгу с указанием фамилии, имя, отчества покупателя. С оплаченным чеком заключенный становился в третью очередь, где получал свои покупки по предъявлению чека.
Воспользоваться своими деньгами для улучшения своего питания сразу же по прибытии в лагерь я не мог, так как вручение квитанций для пользования ими по покупке продуктов в лавочке очень задерживалось финотделом, и проходило до трех месяцев пока квитанция попадала в руки заключенных. И мне приходилось ждать. Гейбель обратил внимание на мое крайнее истощение и порекомендовал мне лучше питаться. Я ему рассказал о наличии в финотделе моих денег в сумме около шестидесяти рублей, но отсутствие у меня на руках квитанции. Гейбель сразу пообещал мне устроить вне всякой очереди получение квитанции через Турбина, который был «вхож» в финотдел, и тут же попросил у меня взаймы тридцать рублей. Я сразу догадался, что это вроде взятки, но отказать ему было неудобно, и я согласился, тем более, что он объяснил мне о существующем лимите в тридцать рублей в месяц. «Золотце, - добавил Гейбель, - зачем деньги у наших тюремщиков будут лежать, а в следующие месяцы Вы сможете по моей квитанции набирать продукты сверх своего лимита, фамилии ведь будут разные». Уже на другой день Турбин принес из финотдела долгожданную квитанцию, одну на тридцать рублей на имя Гейбеля, другую на меня с остатком суммы моего личного счета. «Золотце, - сказал мне Гейбель, передавая квитанцию на мою фамилию с меньшей суммой, - всё как мы условились, теперь можете расходовать, кушайте, подкрепляйтесь, а вот эти Ваши тридцать рублей выписаны на меня, я беру их у вас взаймы». Я был благодарен и Гейбелю и Турбину, в тот же вечер купил в лавочке масла, белого хлеба, чая и сахара, сам наелся досыта и Мишу накормил.
Тридцать рублей Гейбель так мне никогда и не возвратил, с воли ему денег никто не присылал, но жил он по лагерным масштабам роскошно. Впоследствии я узнал, что он никогда и никому долгов не возвращал, но брал взаймы у всех новичков, поступавших на электростанцию, которые не знали, как и я, его повадок.
Не прошло и недели, как я работал в канцелярии, когда во время рабочего дня, в канцелярию шумно ворвался кладовщик электростанции жандармский ротмистр Кудржицкий. Это был седеющий, но очень подвижный и энергичный коренастый человек, которого я уже знал, приняв от него однажды, по распоряжению Гейбеля, расходные накладные по кладовой. Обратившись ко мне по имя отчеству, он, тоном, не терпящим возражений, весело сказал: «Поехали за материалами»! Я растерянно перестал делать разноску материалов по картотеке и уставился на Гейбеля, поскольку Турбина не было в этот момент. Пока Гейбель собрался как-то отреагировать на выпад Кудржицкого, Данилов примирительно сказал: «Ну что же, проветритесь, все равно Ваша работа здесь никуда не уйдет, а Вы поможете», - и он назвал Кудржицкого по имя отчеству. Данилов не любил и Гейбеля и еврея Турбина и рад был отнять от них работника, показав свою власть и им, и кладовщику.
Поездка наша оказалась «на своих на двоих». Мы получили на складах в кремле материалы и вернулись обвешанные бухтами проводов, связками изоляторов и крючьев, неся еще на плечах несколько прутков железа разного диаметра. Я никогда не обладал физической силой, а на тюремно-лагерном пайке совсем ослабел и очень устал от ноши. Кудржицкий был физически значительно сильнее меня, он был прекрасный спортсмен и великолепный фигурист на льду, в чем я мог убедиться зимой, когда он был назначен заведующим спортплощадкой для вольнонаемных. Видя мою усталость, он очень сочувственно отнесся ко мне, велел мне отдыхать, а сам все принесенное разложил по стеллажам.
Когда я отдышался и хотел идти в канцелярию, он меня задержал, предложив не спешить на работу, а посидеть у него, ничего не делая. «И без Вас справятся там, эти бездельники», - сказал он мне. Чувствовалось, что он недолюбливал Турбина и Гейбеля. Завязалась беседа, в которой он высказал мне, что для рабочего я не гожусь физически, но что он с удовольствием бы поручил мне разноску приходно-расходных накладных по своей картотеке в кладовой, которую он вел сам в целях контроля бухгалтерской картотеки. «А то вечно они там путают», - презрительно добавил Кудржицкий. Его осторожность в дальнейшем сослужила мне службу, избавив меня от большой неприятности, когда я сам стал ответственным кладовщиком, и бухгалтерия мне предъявила большую недостачу материалов, которой на самом деле не было. «Ну когда-нибудь и мне поможете получать и выдавать материалы, одним словом мы с вами сработаемся, переходите ко мне», - уговаривал Кудржицкий меня. Я откровенно ему признался в своем отношении к бессмысленной работе бухгалтерии, но просил его подождать с моим переходом в кладовую до разговора с Миткевичем, поскольку я обязан последнему вызовом на электростанцию, а он меня назначил в бухгалтерию.
Меня все больше и больше поражало в лагере отсутствие товарищеской солидарности, чего-то единого целого, которое должна была бы представлять собою масса заключенных, спаянных, по моему мнению, одним общим несчастием - заключением. Недружелюбие Данилова к Миткевичу, вызванное опасением за незыблемость достигнутой власти, неприязнь Данилова к Турбину и Гейбелю и Кудржицного к ним, соперничество, может быть и выдуманное Даниловым, между его «группировкой» и «людьми Миткевича» - все как-то не укладывалось у меня в голове и стало сокрушать мои иллюзии о противостоящем едином фронте заключенных против тюремщиков.
Спустя несколько дней после разговора с Кудржицким, в течение которых он неоднократно вызывал меня в кладовую, давая мне разные поручения, я улучил момент для откровенного разговора наедине с Миткевичем. Я от души поблагодарил Эдуарда Константиновича за все что он сделал для меня, и откровенно признался, что не хотел бы работать в бухгалтерии. Видя его недовольное выражение лица, я добавил, что кроме всего, не надо нарушать штатное расписание. Миткевичу было присуще чувство юмора, и он не мог не поддеть меня: «Слушайте, я вижу, что Вы настоящий финансовый работник, даже о раздувании штатов со мной заговорили, а сами бежите под этим предлогом из бухгалтерии»! И тут же, серьезно: «Я вижу, вы стоящий человек, я вас на легкую работу определил, а вы туда, где потруднее. Я согласен, в бухгалтерии вы ничему не научитесь, а вот в кладовой Вы изучите электроматериалы, металлы. Я вас сделаю электриком, инженером, не век же Вам сидеть в лагере, а вот годы уходят. Я организую курсы электромонтеров, валяйте туда, с монтера каждому инженеру надо начинать»!
Я так подробно остановился на этом разговоре с Миткевичем, потому что он дал мне целеустремленность пребывания в лагере, сделал, если можно так выразиться, сидение за проволокой не пассивным, а активным, вселив в меня веру, что жизнь не закончена, что заключение явление преходящее, трамплин для будущей жизни на воле, при условии напряженной учебы. Разговор этот предопределил приобретение мною специальности электрика, которую я очень полюбил, с которой я сделал карьеру в лагере и по которой мне так мало пришлось впоследствии поработать на воле, вследствие наличия на всех командных постах в нашей стране перестраховщиков, боявшихся доверить технику бывшему заключенному.
Будучи высококвалифицированным электромонтером, каковую специальность жандармский ротмистр приобрел после революции, работая на одной из мельниц Ленинграда, Кудржицкий в совершенстве знал электротехнические материалы, одновременно хорошо разбираясь в металлах. Он мне дал очень много познаний по материаловедению в процессе нашей совместной работы в кладовой. Никакой учебник высшей школы не мог бы дать мне стольких твердо усвоенных мною знаний, какие я приобрел на практике в кладовой.
В преддверии «великих строек», которые должны были быть поручены ГУЛАГу, чекисты поняли, что одними разнорабочими-заключенными на строительствах им не обойтись, что им необходима целая армия рабов-специалистов самых различных профессий и квалификации, которыми и так не была богата наша в основном крестьянская страна. Чтобы выйти из положения, чекисты решили обучать в лагерях и крестьян и деклассированных уголовников, под благородным лозунгом перевоспитания преступников в полезных для общества трудящихся. Культурно-воспитательный отдел открыл на Соловках курсы нескольких профилей, в том числе и электромонтеров, на которые поступил и я, дав о себе ложные сведения, что я сын крестьянина. Я учел, что меня как сына военнослужащего не приняли бы на курсы, предназначенные для трудового народа. Пришлось идти на риск, но в массовом наборе моя анкета потонула и никто не проверил. Приговор научил меня и лгать и идти на риск.
Занимались по четыре часа в день, после работы до 11 часов вечера (курсантов отпускали с работы в 6 часов вечера). Это было тяжело, многие засыпали на лекциях, но учились с охотой, несмотря на разный уровень подготовки. Заведующий курсами по совместительству, заведующий электросетями морской офицер-минер Зиберт дал нам обширную программу, включив в курс обществоведение, математику в объеме десятилетки, физику, черчение, общий курс электротехники, канализацию тока и монтаж и электрические машины. Кроме того проводились практические занятия по монтажу внутренней и наружной проводок. Курс по своему объему приближался к техникуму и длился девять месяцев, по окончании которого квалификационная комиссия с представителем от КВО, чекистом, подвергла нас экзаменам и мы получили удостоверения. Те кто работал электромонтерами, получил удостоверения электромонтера, остальные, как и я, звания поммонтера.
Недели через две, после того, как я начал работать на электростанции при содействии Данилова, близко соприкасавшегося с работниками УРЧ, нас с Гуля-Яновским перевели на жительство из 13-ой пересыльной роты в 2-ю канцелярскую роту. В электророту, которая была вне стен кремля нас не решились перевести как рядовых десятилетников. Но и это было большое достижение. Мы попали в интеллигентное общество, мы спали на индивидуальных топчанах рядом друг с другом, сначала в коридоре роты, медленно подвигаясь от входа в роту, а затем попали вместе в одну камеру на пять заключенных. Мы вывели вшей, нас не беспокоили клопы и, казалось, мир и спокойствие снизошли на нас. Во всяком случае, мы достигли пределов того, о чем может мечтать заключенный СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения).
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ