Почему я перестал быть психиатром
Первого сентября 1999 года несколько выпускников медицинского университета (и в их числе я) встретились в небольшом помещении кафедры психиатрии на втором этаже одного из корпусов знаменитой Алексеевской больницы (бывшая больница имени Кащенко). У каждого из нас за плечами была своя маленькая «схватка за жизнь» (получить распределение в клиническую ординатуру было не очень легко), и каждый пока еще чувствовал себя победителем. Нам предстояло обучение удивительному и в чем-то даже мистическому, как нам тогда казалось, делу - проникновению в тайны человеческой души.
Поначалу ординаторам было предложено прослушать заново (у любого из преподавателей) трехнедельный курс психиатрии, предназначавшийся студентам, и лишь потом мы должны были быть распределены по отделениям для врачебной работы. Мудрый Б.А. Воскресенский тогда сказал мне, что, если у меня есть какие-то важные дела, я могу к нему на занятия не ходить. Важные дела у меня тогда действительно были: я поступал в аспирантуру на факультет психологии МГУ. Дело в том, что, следуя почти законным путем, мне удалось добиться возможности получать два последипломных образования (медицинское и психологическое) одновременно. На кафедре, кроме Б.А., об этом никто не знал.
К тому времени я достаточно был начитан в области психиатрии; хуже обстояли дела с психологией и философией. Правда, будучи еще студентом, я «почитывал» Гуссерля - но делал это исключительно потому, что был впечатлен рассуждениями Ю.С. Савенко (основателя Независимой психиатрической ассоциации России) о «феноменологической парадигме» в психиатрии (впоследствии от феноменологии я отошел). При поступлении в аспирантуру тогда еще нужно было сдавать экзамен по философии. И вот во время подготовки к этому экзамену (он состоялся тогда же в сентябре) со мною случилось то, что психологи называют сдвигом мотива на цель: я увлекся. Увлекся так, что, уже сдав экзамен, отправился в книжный магазин… То, что произошло со мною тогда, вполне можно назвать своеобразной инициацией, вхождением в культуру мысли.
Так уж получилось, что инициация эта совпала с началом моей врачебной работы. Своих ординаторов кафедра распределяет по отделениям психиатрической больницы; каждые полгода происходит «ротация» ординаторов - перевод их в другие отделения. Я был первоначально направлен в «острое» женское отделение, затем работал в «остром» мужском, затем в санаторном и снова в «остром» мужском отделении.
Первые дни в клинике обычно неприятны: ты должен присутствовать, но ты никому не нужен; ты не знаешь, чем тебе заняться, но не можешь уйти; ты стесняешь своим присутствием других, и от этого сам испытываешь стеснение… Затем ты получаешь на курацию больного, у тебя появляется твое собственное дело, и все становится на свои места. Сначала ты советуешься с заведующей по поводу диагностики и лечения, потом начинаешь принимать решения самостоятельно; ты ведешь всё больше больных, и вот - ты такой же врач, как и все другие.
И в этом процессе превращения в психиатра тоже есть момент инициации. Прежде всего: ты получаешь ключ. (В психиатрических больницах на дверях нет ручек; психиатры открывают двери специальными четырехгранными ключами, а смышленые пациенты - зубными щетками, авторучками и т.д.). Ключ! Наверное, каждый начинающий психиатр испытывал благоговейное отношение к ключу. Ключ - это символ достоинства и маркер психического здоровья (как многие шутят, это единственная вещь, позволяющая в психиатрической клинике отличить здорового от больного). Это, скажем так, символ инаковости по отношению к самим иным («безумный» на многих языках означает «иной»).
Помимо обретения этого внешнего атрибута «принадлежности к…», инициация в психиатрии включает еще две составляющие. Во-первых, ты получаешь для курации своего первого больного (многие потом забываются, но первого больного помнишь всю жизнь). Во-вторых - ты должен, начиная работать, вдруг ощутить свое бессилие перед психической болезнью. Иначе говоря, ты должен понять, что никакие твои бытовые представления, никакие привычные для тебя коммуникативные стратегии (попытки отвлечь, развеселить, растормошить, переубедить и т.д.) не «сработают» в твоем общении с пациентами. К примеру, ты видишь пациента с депрессией, высказывающего суицидальные мысли. Хоть ты ему полмира подари, завтра ты снова увидишь, что у него депрессия, и услышишь, что он не хочет жить. Такова неумолимая логика болезни. А поначалу ведь действительно хочется подарить полмира…
Работа эта меня затягивала: каждый день к девяти утра ты приходишь в больницу, тебя ждут твои коллеги, тебя ждут пациенты… Но одновременно во мне самом происходила уже другая работа: происходил процесс идентифицирующей самореференции, результаты которого вступали в явное противоречие с видимыми результатами моей деятельности в качестве психиатра. Вопрос о том, кто я и что я делаю, вопрос о том, какими социальными институтами гарантируется тождество моего Я и осмысленность моей деятельности, - этот вопрос и имплицированные в нем же способы ответа неизбежно вызывали во мне когнитивный диссонанс… Философская рефлексия противопоказана психиатрии, наверное, больше, чем какой-либо другой дисциплине. Ибо антипсихиатрия - почти неизбежный результат такой рефлексии. (Психиатры, считающие себя феноменологами, будут мне возражать, но я посоветую им прежде получше разобраться в самой феноменологии).
В те годы уже была переведена на русский язык «История безумия» Фуко, вышло «Разделенное Я» Лейнга, появлялись содержательные работы отечественных авторов, затрагивающие проблематику антипсихиатрии («От Фрейда к Хайдеггеру» Руткевича). Подавляющее большинство сохраняющих свою идентичность психиатров этих работ попросту не замечало; рефлектирующее меньшинство пыталось осмыслить, переосмыслить, «переболеть» (статья Ю. Савенко «Переболеть Фуко»).
Как бы то ни было, я убедился, что психиатрия стоит на весьма шатких методологических основаниях. Может быть, именно поэтому многие психиатры не любят философию и избегают ее: запрет на осознание предпосылок собственных убеждений гарантирует им спокойную жизнь. Этот запрет, имеющий у них, естественно, интуитивный характер, подобен волшебному зеркалу из сказки, скрывающему твои безобразные черты: ты всегда видишь красивое отражение и можешь спать спокойно.
Для рядовых психиатров проблем методологии в принципе не существует. Им очевидно, что «надо лечить», что «болен мозг» и что все заумные книги написаны людьми с расстройствами мышления. Гегель был болен, Витгенштейн был болен, даже Фрейд и Жане - те тоже были больны, а Ясперс, хоть болен не был, но был кабинетным ученым, мало работал в клинике, а потому многие его рассуждения имеют явно надуманный характер и не соответствуют реальной действительности. Когда слышишь подобные вещи от обычного врача, ты ничуть не удивляешься: врач - это прибор для диагностики и лечения, функционирующий в рамках института психиатрической помощи. Другое дело, если таких же взглядов придерживается профессор психиатрии… Вот оно, волшебное зеркало доксы, скрывающее эпистему!
Мой последний разговор с таким профессором (назовем его NN) состоялся в сентябре 2002 года. Я тогда уже читал лекции в МГУ, заканчивал работу над психологической диссертацией (не афишируя всего этого на кафедре психиатрии), и передо мной стоял выбор: либо продолжать заниматься психиатрией, либо окончательно уйти в психологию.
Я поделился с NN своим пониманием одной научной проблемы. Он настороженно меня выслушал и медленно, подбирая слова, произнес: «Во всем этом есть, конечно, доля оригинальности, но члены ученого совета, которые услышали бы эту теорию, сочли бы, что это - бред, что это - расстройства мышления». Я деликатно заметил, что опираюсь на исследования крупных психологов и психиатров, в частности - Пьера Жане. «Ну, это же известно, что многие из них сами страдали психическими расстройствами», - был мне ответ. После этого диалог развивался примерно следующим образом:
Я: Прежде, чем начинать набор больных, нужно придумать гипотезу, разработать концепцию…
NN: Вот именно, «придумать». Я являюсь членом экспертного совета ВАКа, читаю докторские диссертации. Так вот, далеко не в каждой докторской диссертации, не говоря уже о кандидатских, есть своя концепция.
Я: В таком случае, мне жаль, что докторами наук становятся дебилы.
Больше с этим человеком мы ни разу не виделись и не общались.
Поводом к окончательному решению об уходе из психиатрии стал для меня очень странный сон, приснившийся мне примерно в те же дни (рассказывая его, я раскрываю карты перед теми, кто будет со мною спорить!). Сюжет этого сна был «позаимствован» мною из голливудских фильмов, в которых он встречается достаточно часто. Вот пример: Индиана Джонс срывается в пропасть, а затем подходит сзади к своим друзьям, скорбно смотрящим вниз, и вместе с ними вглядывается в провал. Мне приснилось нечто аналогичное. Я нахожусь на кафедре психиатрии, и почему-то на меня устраивают облаву, хотят объявить сумасшедшим. Я скрываюсь в какой-то комнате, а за дверью в коридоре скапливаются люди, которые пытаются эту дверь взломать. Я вылетаю в окно, перелетаю в соседний кабинет, выхожу в коридор, подхожу к моим преследователям с другой стороны и начинаю давать им советы: мол, надо позвать слесаря, принести молоток и т.д. Вот так…
…Я давно уже не психиатр. Единственное, что продолжает институционально связывать меня с психиатрией, - это лекции, которые я по-прежнему читаю на факультете психологии МГУ. Ну и, конечно, остались теплые отношения с некоторыми хорошими людьми. И странное, щемящее чувство ностальгии по работе в психиатрической клинике, по общению с теми, кто волею судьбы оказался в числе ее пациентов, по звону трамвая, по длинной асфальтовой дороге вверх, по угрюмым зданиям из красного кирпича…