Рега
Дедушка Медины, бывший раввин Иерусалима, в те годы давно отошел от дел, жил в пригороде - Неве-Цедеке, а все его дети отошли от религии предков, и, уже к началу нынешнего века от восьми его детей не осталось ни одного потомка.
Ей пятьдесят лет приходилось ездить два раза в год на “Рош-а-шана”* и “Седер” с отцом к тете Хане, и тратить вечер в противнейшем, малообразованном обществе ее детей и внуков, терпеть эту повинность. И ведь именно Антон первый предложил "Не хочешь - не езжай!" Так просто.
Тогда, при первой встрече, слушая этого русского, она пыталась вспомнить, в какой момент в её стране все стало поворачиваться от СССР к Западу. Образование, воспитание, музыка и, конечно же - литература. Хотя Чехов и Достоевский остались с ней на всю жизнь, все же в университете она уже учила норвежский язык, читала Джойса и Кафку, Сартра и Камю. Альбер занял место рядом с Антоном.
Первое, что она спросила Йонатана, как его настоящее имя. Ясно, что Йонатаны в СССР давно вымерли.
- Антон?! А не Павлович случайно?
- Нет, не Чехов! А ты читала Чехова? - удивленно спросил Йонатан-Антон, как будто бы он в Офакиме, среди рабочих-йеменцев. В его удивлении она почувствовала, пренебрежение, знакомое с детства - как от высшего русского еврея, к низшему - польскому, местечковому, ничего, кроме ТаНаХа* не читавшему, темному и невежественному рядом с “Титанами второй алии”.
Антон вызвался подвезти ее до дома и всю дорогу молчали. Он петлял, а она не хотела показать кратчайшую дорогу. После дерганого вождения отца ей нравилось, как он мастерски ведет машину, не смотря на количество выпитого рома. Ни разу резко не затормозил, ни разу не проскочил на красный. Было ощущение, что машина повинуется ему, как его ловкое тело, взбиравшееся по решетке. Худое, даже слишком на ее вкус, это было тело йога, жилистое, с вздутыми венами на темно-коричневых от загара руках. Руки были очень необычными. Как если бы пианисту пришлось долго класть кирпичи.
Газеты в то время кричали о русских, понаехавших за колбасой, машинами, о мафионерах и проститутках. Машина его действительно была новая, но маленькая, купленная со скидкой - в этих умелых руках она как-то хорошо смотрелась. Медина подумала “Магиа ло”*
Антон не походил на мафиози, несмотря на лицо со сломанным носом и шрамами. Она как-то хотела починить его нос, но он отказался от таких денег, сказал, что купит бутылку водки, напьется с “бичами” из Украины, группами собирающимися в парке, и они ему бесплатно вправят его на место.
Рош-а-шана - голова года. Новый год, празднуемый осенью.
ТаНаХ - Тора, Навиим, Ктувим. Библия Пророки Писания.
Вторая алия - 1904-1914 гг около 40 тыс. евреев, сионистов, строивших страну.
Магиа ло - ему причитается.
Высокий, под метр восемьдесят, с голубыми гойскими* глазами, с сеткой морщин в уголках глаз, с выцветшими от работы на солнце бровями и ресницами. Пшеничные усы, свисающие над по-детски пухлыми губами, так не подходящими к этому мужественному лицу, напоминали шляхтича с польских гравюр, а легкие, шелковистые волосы, развевающиеся от ветерка с моря, имели цвет поля на последней картине Ван Гога “Поле с воронами”. Когда она видела Антона в последний раз с рыжей бородкой - он был копией Ван Гога, и помещан на этом художнике. Медина любила гогена.
Они чинно, за ручку попрощались, хотя у нее было сильное желание предложить ему подняться “на чашку кофе”. Но в его глазах, появился тот же страх, так хорошо известный ей по отцу и восточным мужчинам - страх перед змеёй. Она поднялась наверх бегом, отметив про себя, что и она еще вполне может быть довольна своим телом. Курение не оставляло следов в ее легких. Быстро переодевшись в, широкие брюки, она поставила чайник, и, по дороге в свое кресло, остановилась в прихожей, огромной, заставленной до потолка стеллажами с книгами. На полке стоял портрет Чехова в шикарной, сделанной одним умельцем в Южном Тель-Авиве, рамке. “Антон”!?.
В ее квартире все вещи имели свое, найденное в течении долгих перестановок, место. Полки, столики и столы были уставлены привезенными со всего мира, и купленными в Южном городе на “блошином рынке” безделушками.
Это был тщательно подобранный маленький рассказ в лицах, на границе “стайла” с “кичем”. Маленькие сценки, составленные из лягушат и микки-маусов, изящные статуэтки из дерева, индийские, бирманские, камбоджийские, и рядом - голубые срезы опалов на специальных подставках, и книги, книги, книги. Медина не любила ходить в библиотеку. Особенно, когда для поиска книг установили компьютеры, и в картотеки уже не вносили новые книги.
Два три раза в месяц она выходила в “Стемацки”* недалеко от дома, и просматривала полки, покупая необходимое, и, в угоду справедливости, а также для спортивного азарта меняя местами ценники на книгах в свою пользу. Не жадность руководила ею - с детства на книги денег не жалела даже мать. Из поездок за границу она тоже везла книги, книги, книги. Её просто бесили беспредельные цены, устанавливаемые этими монополистами, и эту подтасовку она считала своей борьбой, а не воровством.
Иврит был родным языком, и, кроме него Медина в совершенстве знала норвежский и английский. На французском читала свободно, и немного говорила. Всегда мечтала говорить и читать по-русски, даже проучилась год на курсах, но это оказалось труднее, чем норвежский.
Она взяла фотографию Чехова и поставила на огромный столик возле кресла, который назвать журнальным не позволяют его размеры. Скорее это большой стол, но на низких ножках, с огромным, вращающимся креслом возле него, таким же низким, старинным, каких сегодня уже не выпускают.
*Гой - не еврей.
Стемацки - сеть магазинов в Израиле.
Недавно Медина обшарила весь южный город, полный всевозможных мебельных мастерских, в поисках пружинящих резинок для замены. В конце концов, когда она стала уже подумывать о том, чтобы купить новое, в Ашдоде, южной окраине Большого Тель-Авива один филиппинец согласился сменить резинки, оставив старые крючки. Конечно, он воспользовался привязанностью “полянии”* к креслу, и взял цену - как будто сделал два новых. Но новые были ей неудобны, а на этом она просиживала по 8-10 часов в день, и спина никогда не болела.
Все в этой комнате, с большими дверями на балкон, закрываемыми только в сильные жару и холод, когда включался кондиционер, да и то, не полностью, было направленно своей лучшей стороной к креслу. Даже цветы, за стеклянными дверями - её гордость, радость и мучение. Растения тогда еще имели строптивый нрав, и несмотря на огромные затраты труда и денег росли медленно, но сейчас, в руках садовника-ирландца, балкон стал оранжереей.
С балкона, за отвратительно серыми бетонными зданиями, в конце шдерот Бен-Гурион, можно было видеть кусочек моря. Когда в войну 91-го иракцы бомбили Тель-Авив, Медина молила Хуси, (так она любовно называла Саддама Хусейна), попасть в эту ненавистную серость, построенную в конце шестидесятых, и снести “Скадом”, раз и навсегда очистив вид на море. Но в середине 20-х годов этого века за ними, на намытом острове отстроили еще и две этих башни, оставив только узкую щелочку от ее старого, единственного друга - “Ям-а-тихон”*
Впервые она услышала о русских евреях в середине шестидесятых. В последних классах произошел этот резкий поворот Израиля в сторону США и Запада. Фестиваль в Вудстоке, наркотики, антивоенные демонстрации, движения в защиту животных - это привезли в самом начале, еще до “Макдональдса”.
В августе 1966 года в Рамат-Ган приехал Московский цирк. Общество защиты животных предложило продвинутым студентам, длинноволосым мальчикам, и очкастым девочкам, курящим не только сигареты, устроить протест, у здания цирка. Ехать в Рамат-Ган, в пригород, не хотелось, но это было ново, необычно в стране, где большая думала не о животных, а о том, как свести концы с концами и накормить детей, и это было так не по-восточному, что Медина согласилась. Евреи из арабских стран, еще жившие в жестяных “срифах” и палатках были где-то там, в Нетании и Негеве. Медина увидела их впервые только в армии, попав в такую деревню выходцев из Марокко, Рош-А-Айн, учительницей.
У цирка они встретили необычную демонстрацию. Взрослые люди, похожие на отца и мать, раздавали листовки и призывали байкотировать цирк совсем по другому поводу - в защиту евреев России. Медина считала СССР самой свободной страной мира. Молодежь из Северного Тель-Авива, хотя и смотрела уже западные фильмы, выросла на “Балладе о солдате”.
В листовке, которую распространяли эти “правые экстремисты” было написано:
“ Приятного отдыха”. А далее рассказывалось о том, что 14 лет назад, в августе 1952 года Советы уничтожили еврейских писателей, имен которых Медина не знала, за исключением Переца Маркиша. Только смерть тирана предотвратила еще один Холокост, подготовленный Сталиным. Медине вспомнился тот “Седер” у тети Ханны. Дядя, неприятный водитель грузовика таки прав! Далее в листовке были вообще неприемлемые для нее вещи: СССР вооружает арабов, и не дает нашим еврейским братьям выехать на свою Родину в Израиль. В конце был стих из Торы “Отпусти народ Мой”, общество “МАОЗ” и адрес в Тель-Авиве на улице Мельчет, в двух шагах от ее дома.
Женщина, давшая ей листовку, типичная “бабушка” (это слово Медина произносила по-русски с ивритским ударением на втором слоге) в цветастом платке, с твердой уверенностью в детских глазах за очками, излучала тепло и несгибаемость одновременно. Ее иврит, с тяжелым русским акцентом, называемым в их студенческом кругу “Акцент ‘Абимы”, по названию знаменитого театра, был настолько красивым и правильным, что Медина невольно заслушалась. Но их прервал наряд полиции, загрузивший этих немолодых демонстрантов в машину.
Медина мечтала попасть в полицию - героиней защиты животных. Но, видимо, защита евреев СССР считалась более преступной деятельностью в Израиле. Не повезло. Только спустя 70 лет она узнает - с кем тогда встретилась. Имя той бабушки в цветастом платке, Голды Елин, носит аэропорт в столице Иудеи Иерусалиме и история борьбы МАОЗа за евреев СССР изучается сегодня в школах этой дочерней Израилю страны.
Долго еще она порывалась сходить на улицу Мельчет, но все как-то не получалось. Диплом, диссертация, а потом - главное дело ее жизни, перевод древнего норвежского эпоса на иврит (кто его сейчас читает?!), отвлекли ее от этой идеи. За этот перевод Медина получила государственную премию Израиля, и это была минимальная награда за титанический двадцатилетний труд. Впрочем, абсолютно бесполезный. “Когда главным героем эпоса является норвежский язык, перевод на иврит - пустая трата времени” - честно призналась она как-то себе, но, начав эту работу, она уже не могла остановиться.
Родители, для которых перевод с норвежского ни чем не отличался от исследования Юпитера, старались создать ей все условия.
Мать преподавала иврит на разных курсах, крутилась, как белка в колесе, получая за все свои старания только ненавистные взгляды дочери, когда пыталась зайти в ее комнату. Злобу она объясняла для себя космическими нагрузками дочери. Её, с неизменной сигаретой во рту, с прищуром из-за очков, уткнувшуюся в книгу на коленях, такую умную, и такую далекую, она оберегала от всех жизненных забот. Муж, увлекшийся нумизматикой, был еще дальше. Одиночество в семье, заставляло мать работать допоздна. На работе ее ценили, уважали, и там она жила полной, насыщенной жизнью. Она обожала иврит, и придумала много всяких остроумных правил запоминания исключений, которыми пользуются до сих пор.
Рак груди, обнаруженный слишком поздно, не напугал мать. По сравнению с раком отчуждения, разъедавшим её семью - это была сущая безделица. Она отказалась от химиотерапии, и отошла тихо, не жалуясь и не обвиняя никого. Наоборот, была рада, что дочь и муж так ненавидели ее. Может впервые мать сможет принести им облегчение?!
Об Антоне Серебренко Медина ничего не слышала уже полвека, и вот сегодня утром ей напомнили ту встречу.
После смерти матери Медина долго не могла придти в себя, и русский должен был помочь это сделать. Разведен, двое детей, одинокий. Они встретились вторично, и этот роман продолжался, с перерывами четыре года - единственная связь в ее долгой жизни, затянувшаяся более чем на пару месяцев. За это время Антон сильно изменился, превратившись из малообразованного трудяги с плохим ивритом в интеллектуала, способного свободно говорить о Кафке и Фрейде, Камю и Джойсе. Но, трудяга из него исчез бесследно, и жизнь он закончил бездельником, скромным сторожем в школе в Иудее, где его кормили и терпели его чудачества и пьянство. О смерти Антона Нотна она узнала только двадцать лет назад, от его старшего сына, прилетавшего к ней по компьютерным делам из Иудеи. Больше она никому не доверяла, а Дан Серебренко с детства знал толк в компьюьерах.
Медина поднялась с кресла с легкостью, неожиданной для её патриаршего возраста. О секрете ее вечной молодости судачили все “желтые сайты” Сети.
Малазиец, десятки лет приносивший еду из “Интернет-супера” рассказывал, что его часто просили на улице показать содержимое заказа. Фирмы, производящие всевозможные геронтологические чудеса, давно отказались от попыток использовать ее имя в своей рекламе - об этом заботился бывший верховный судья БАГАЦа*, при одном имени которого, самые известные адвокаты отказывались от суда в её пользу, выплачивая разорительные компенсации за моральный ущерб. Этот старый представитель “сексуального меньшинства” в Кнессете, ставшего за пятьдесят лет большинством в Израиле, (не считая иностранных рабочих) и имеющего свою многочисленную фракцию, имел такие знакомства, что надеяться рекламодателям в суде можно было только на Создателя, а, так как почти все верующие евреи (иудеи) давно поднялись на горы Иудеи, то здесь, в долине у моря, Медина была надежно ограждена. Собственно никакого суда, в английском понятии этого слова, с прением сторон, с независимым и непристрастным судьей в Израиле никогда не было. Конституции, обещанной социалистом Бен-Гурионом , не появилось и спустя сто лет со дня обещания, а даже если бы и появилась - без толку. Вся судебная система прогнила.
Дикая смесь законов Англии и Османской империи, действовавшая в течении такого длительного времени, сделала свое дело - превратила население Израиля в дикую смесь, серую, почти однородную на вид массу людей, называвших себя “израильтяне”, о предках которых можно было лишь догадываться по внешним признакам, курчавым волосам, раскосым глазам, или по арабскому акценту в английском, на котором эта масса общалась. В суды эти израильтяне не обращались, жили под прессом шаблиции - монстра, выросшего из еврейского отдела ШАБАК* и полиции, впрочем, прекрасно обходясь фразой, оставшейся от иврита “Зе ма еш!”*
БАГАЦ - (аббрев) Высший Суд Справедливости Израиля.
ШаБаК - (аббрев) Главная Служба безопасности Израиля
Зе ма ешь - это то что, есть.