Владимир Кара-Мурза. Первое интервью на свободе
О пытке одиночеством
- Оказавшись на свободе, вы признались: «Я думал, что умру в тюрьме». Когда у вас впервые появились такие мысли?
- Перед тем, как меня отправили из московской тюрьмы в Сибирь по этапу. Это было в начале сентября 2023-го. Начальник медицинской части СИЗО «Водник», где я был, тогда сказал мне в частном разговоре: «Владимир Владимирович, у вас будет год-полтора». Понимаете, русская тюрьма - не самое лучшее место для человека даже с идеальным здоровьем. А после двух отравлений нервно-паралитическим веществом, которое мне устроили фсбшники, - тем более. Как мы хорошо знаем, Алексея Навального это тоже касалось - нас отравили одни и те же люди и, видимо, примерно одним и тем же веществом.
При этом - и здесь одно другому вообще не противоречит - я, во-первых, большой оптимист по натуре, а во-вторых (и что, наверное, даже важнее), историк по образованию. В тюрьме я получал очень много писем - и во многих из них сквозило отчаяние, уныние, у многих людей опускались руки…
- Кажется, письма от меня тоже так звучали. Мне было неловко, потому что мне казалось, что в ваших письмах больше поддержки, чем в моих.
- Я старался в ответах сказать, что на самом деле нет повода для уныния, отчаяния и безнадежности. Все это у нас в стране уже было. Мы знаем не только то, что это заканчивается, но и примерно знаем - как. Понятно, что никто не назовет точные сроки, но история - такая же наука, как физика или химия. Просто в нашей науке не цифры, а закономерности, логика, исторические законы. А исторические законы еще никому не удалось обнулить. И теперь не будет исключения.
Но учитывая последствия отравлений, мое время, которое я мог провести в одиночной камере сибирской тюрьмы, было ограничено немножко больше, чем позволяли исторические процессы в целом. Поэтому я был абсолютно убежден, что никогда не выйду, никогда больше не увижу свою семью. И поэтому уже несколько дней я как будто смотрю какой-то фильм. Абсолютно сюрреалистическое ощущение. Еще неделю назад я сидел в своей одиночной камере в крытой тюрьме в Омске. Три дня назад я проснулся в «Лефортово». А сейчас мы с вами сидим за столом в гостинице во Франкфурте-на-Майне.
- Из-за изоляции, в которой находятся политзаключенные - особенно те, кого власть считает своими главными врагами - общество не до конца, мне кажется, понимает, что именно происходит в заключении. Вы могли бы описать, что такое 10 месяцев в одиночной камере?
- В том, что происходило с Алексеем и со мной, ничего нового и эксклюзивного не было. Это еще одна очень давняя, очень недобрая и очень советская традиция в нашей стране: политзаключенных, которых власть по той или иной причине считала для себя особо опасными, держали в самых жестких условиях и в полной изоляции даже по меркам лагерей. Например, в свое время Анатолий Борисович Щаранский, известный общественный деятель, правозащитник и один из основателей «Московской Хельсинкской группы», провел в штрафных изоляторах 405 дней. 405! Это вообще чудо, что он выжил. Алексей Навальный провел в ШИЗО в общей сложности 295 дней и погиб в феврале нынешнего года.
Если вы читали мемуары Владимира Буковского, Юрия Орлова и других диссидентов советского времени, многие из них сидели именно так. Хотя в каком-то смысле с тех пор стало еще хуже. Потому что тогда все-таки чередовали, то есть были ШИЗО, ПКТ, ЕПКТ и так далее.
Но тот же Щаранский все-таки иногда сидел в обычном лагере. Я в обычном лагере не провел ни одной минуты. Мне писали люди, прошедшие тюрьму в советское время, в том числе диссиденты. Им было интересно сравнить опыт, и они задавали вопросы про лагерь, про отношения с другими заключенными. А мне было так неудобно, мне было нечего ответить. Я все время сидел, как Железная Маска, в так называемой «крытке» - одиночной камере внутренней тюрьмы - под постоянно меняющимися аббревиатурами: ШИЗО, ПКТ, ЕПКТ.
Я знал еще до ареста, что согласно международному праву, длительное одиночное заключение приравнивается к пытке, к жестокому и бесчеловечному обращению. Причем длительным заключением считается 15 дней подряд. Я просидел в одиночке почти 11 месяцев нон-стоп. Признаюсь честно, до тюрьмы, до того, как сам прошел через этот опыт, я не мог понять: а что здесь пыточного? Наоборот, думал я, сидишь один, никто не мешает, пишешь что хочешь, читаешь книги - всяко лучше, чем сидеть с уголовниками в бараке. Так мог думать только человек, не знающий, что такое тюрьма. Это действительно пытка.
Когда говорят о пытках, многие представляют, как засовывают иголки под ногти или бьют электрошокером. Но морально-психологические пытки бывают посильнее физических. И я могу сказать, что полная изоляция от любого человеческого общения - это совершенно невыносимо. Человек, как говорил Аристотель, - существо социальное. Нам нужно общение друг с другом так же, как еда, питье, воздух. Когда ты от этого полностью отрезан, то очень быстро - я буду говорить открыто - начинает ехать крыша. Теряешь концентрацию, начинают путаться мысли, приходит в голову какая-то дурь.
Книжки, как я думал, читать вообще невозможно. Путаются строки. Читаешь страницу и не понимаешь, что там написано, перечитываешь, потом еще раз и еще раз. Об этом в своей книге «И возвращается ветер» пишет Владимир Буковский. Это великая книга, одна из самых важных в моей жизни. Наверное, самая важная. Когда я перечитывал ее в тюрьме, поражался, насколько вообще ничего не поменялось. Все, о чем он пишет, происходит и сегодня (тогда я еще не знал, что и конец этой книги в моем случае повторится).
Писать в тюрьме тоже невозможно - бумагу и ручку выдают только на полтора часа в день. Все остальное время ты либо ходишь по маленькой камере, два на три метра, из угла в угол. Либо пытаешься читать, насколько это возможно. Либо просто сидишь и смотришь в стену. Причем сидишь на маленькой табуреточке, потому что в пять утра шконка прикрепляется к стене и открепляется только в девять вечера, когда нужно ложиться спать.
Помимо полной изоляции от любого человеческого общения, это еще и постоянное нахождение в замкнутом пространстве. Ты все время сидишь в «шкафу». Выводят тебя только на один час в день, если это ШИЗО, или на полтора часа в день, если это ПКТ. Маленький внутренний тюремный прогулочный дворик - по сути точно такая же камера, только вместо потолка решетка, сквозь которую видно небо.
У меня был большой плюс, когда я сидел в колонии особого режима № 7, в ЕПКТ. Там рядом с решеткой был мостик для надзирателей, и туда приходили коты - я с ними разговаривал. Я просто большой кошатник, поэтому мне было очень тепло на душе (у нас дома две бенгальские кошки, я их не видел два с половиной года. Скоро увижу уже!). Коты были моими единственными собеседниками в этой тюрьме.
Каждый день ты просыпаешься в таком положении. Особая антипсихотерапевтическая мера для заключенных - при любом представлении, любом письменном заявлении ты должен указывать свой срок. Дата 21 апреля 2047 года со мной навсегда, понимаете? В шестой колонии еще некоторые начальники любили подходить и спрашивать: «Сколько вам там, Владимир Владимирович, осталось? 22 или 23 года, напомните?»
Но это еще не все. Помимо постоянного замкнутого пространства, помимо вынужденного бездействия, помимо полной изоляции, статус ШИЗО, ПКТ или ЕПКТ означает полный запрет на телефонное общение с семьей. Это тоже очень советская традиция, когда власть в нашей стране борется не только со своими политическими оппонентами, но еще и с их семьями. В самое людоедское сталинское время их сажали и ссылали как членов семей «врагов народа». В более, что называется, вегетарианское - просто давили, преследовали, издевались и уж точно не давали общаться со своими близкими.
За два года и четыре месяца, что я просидел в тюрьме, я смог один раз поговорить по телефону с женой и два раза - со своими тремя детьми. На звонок дали 15 минут, и уже сейчас мне жена рассказала, что она стояла с секундомером, чтобы ни один ребенок не говорил с отцом больше пяти минут, чтобы у каждого были эти пять минут. Это пытка еще и для семей, не только для нас. Очень важно, чтобы люди понимали, что семьям политзаключенных гораздо тяжелее, чем нам. Потому что мы осознанно боролись с этим режимом, мы понимали последствия. А наши семьи наказаны только за то, что это близкие нам люди.
Еще один момент - я знаю, что это было важно и для Алексея, это было важно для меня - полный запрет ходить в церковь. Я православный христианин всю свою сознательную жизнь. Я регулярно хожу в церковь, на службу. В христианстве литургия, коллективная молитва имеет очень важное значение. В колониях № 6 и № 7 в Омске, где был я, были действующие православные храмы, но ходить мне туда было запрещено.
Все запреты, о которых я говорю, по российскому законодательству подразумеваются как заведомо временная мера. ШИЗО - максимум 15 суток. ПКТ - максимум полгода. ЕПКТ - год. Но я сидел так перманентно, как и Алексей Навальный. И местные тюремные начальники совершенно откровенно говорили: «Владимир Владимирович, вы же понимаете, что мы вас в лагерь не выпустим никогда. Сколько вы будете сидеть, вы будете сидеть вот так».
- Как к вам относились надзиратели? Они с вами общались или ограничивались только этими ужасными ремарками?
- Эти ремарки звучали от начальственного состава. Надзиратели, как правило, себе такого не позволяли. Все общение сводилось к «Здравствуйте, до свидания». Человеческого контакта не было. Я думаю, им было запрещено говорить, особенно с нами - теми, кто был в одиночке в крытой тюрьме. Я говорю «с нами», но когда я сидел в ЕПКТ в колонии № 7, я там был один во всем корпусе.
Часто люди, которые не прошли тюрьму, представляют тюремщиков какими-то карикатурными злодеями из фильмов. Но подавляющее большинство людей в тюремной системе вполне нормальные. И это тоже ужасно, потому что зло в нашем мире делается руками вот таких обычных людей, которые исполняют приказ и, как говорится, «ничего личного».
Отпетых садистов и негодяев на самом деле не так уж много. За два с лишним года мне встретились два настоящих негодяя, которые получали удовольствие от издевательств. Первым был судья Подопригоров, но там было личное. Понятно, что приговор мой был написан в другом месте и его бы мне выдал любой судья. Но дело не только в результате, а и в процессе - Подопригоров издевался, делая все, чтобы каждая минута суда была адом.
Второй - Сергей Ремнев, исполняющий обязанности начальника ИК-7 в Омске. Я написал заявление на телефонный звонок жене на 20-ю годовщины свадьбы и на звонок старшей дочке на ее совершеннолетие. Это то, что у каждого человека по определению бывает один раз в жизни. На оба этих заявления получил отказ, причем Ремнев сообщил мне об этом с большим удовольствием. Я бы сказал, с большим физическим наслаждением.
Единственное человеческое общение было с адвокатами, которые приходили ко мне в разные учреждения. Где-то им было проще, а где-то труднее прорваться. Но они регулярно приходили - и мой омский адвокат Сергей Сафронов, и мои московские адвокаты Мария Эйсмонт и Анна Ставицкая.
Понятно, что наш разговор прослушивался, общение было через телефонную трубку, через стекло. Но было важно увидеть светлое человеческое лицо. И поговорить было очень важно. А так все общение у меня было в письмах. Поэтому я всегда говорю и не устану повторять: пишите политзаключенным. Это всего несколько минут из обычной занятой жизни. Но вы не представляете, словами невозможно описать, сколько света и тепла в этом маленьком листе бумаги, который надзиратель протягивает через кормушку.
Спасибо, что вы задали вопрос про условия. Это очень важно. Хотя я до сих пор не осознал случившееся, мы, 16 человек, вырвались из этого ада. А сколько тысяч людей остается в нем до сих пор.
О режиме - «между концлагерем и сумасшедшим домом»
- Что происходило в тюремной больнице? Вы назвали ее худшим из 13 полицейских и пенитенциарных учреждений, где вы побывали за это время.
- В рамках российской пенитенциарной системы город Омск - нарицательное понятие. Там самый чудовищный, самый адский режим. Я не знал этого. Помню, когда меня везли из Москвы в Сибирь в прошлом году, сначала посадили в сортировочную камеру вместе с другими зэками. Мы успели полчаса поболтать. А когда пришел конвоир и сказал: «Кара-Мурза, Омск», - все вокруг вдруг резко замолчали, стали смотреть на меня с каким-то сочувствием. Я понял, в чем дело, только когда туда приехал.
Я не удивляюсь, что меня отправили в Омск. Забавная деталь: во время обжалования одного из так называемых взысканий в суде были оглашены документы из моего личного дела. И среди них был интересный документ. В мае 2023 года первый заместитель начальника ФСИН Валерий Бояринев отправил начальнику СИЗО-5 «Водник» в Москве персональный наряд о том, что я должен быть этапирован для отбывания наказания в Омскую область. Один нюанс - мой приговор вступил в силу 31 июля. Мы, конечно, все всё понимаем, но настолько плевать на собственные формальные процедуры - это довольно забавно.
Режим в Омске я бы описал как что-то среднее между концлагерем и сумасшедшим домом. Это режим, доведенный до абсурда, абсолютно гипертрофированный. Все по запятой, по секундам, по пунктам. Ты должен держать руки за спиной, даже если делаешь два шага. Шаг вправо, шаг влево - нельзя. Лишнее движение - нельзя. Постоянные обыски, постоянные представления - в тюрьме очень важно держать эмоции под контролем, но, честно признаюсь, не всегда удается, когда ты в этом существуешь.
Постоянное видеонаблюдение. Например, о моем пребывании в ЕПКТ в седьмой колонии Омска можно снять большой документальный фильм. Правда, он будет очень скучный, потому что там ничего не происходило, я просто сидел в одиночной камере. Но очень длинный - помимо того, что в самой камере постоянно работали две камеры, еще и у всех сотрудников были включены видеорегистраторы. Фиксировалась буквально каждая минута. И нужно тоже психологически отключиться от того, что ты постоянно под надзором. От этого, кстати, можно отключиться, потому что так жить невозможно.
Знаете, я сейчас все это произношу и понимаю, что словами даже близко не описать, что испытывает человек. Когда ты постоянно в этом находишься, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. В этом «шкафу», с этими постоянными обысками, с постоянно включенными камерами, с этим хождением с руками за спиной. Ты постоянно на нервах, потому что тебя везде «ловят», выписывают фальшивые нарушения для того, чтобы держать в «крытке».
И вот из этого всего самым жутким, даже по Омским меркам, была тюремная больница, куда меня отправили напоследок. Я знал из литературы, что лагерная больница воспринималась заключенными как отдых. Но я не был в самой лагерной больнице, я был в тюрьме внутри больницы - там тоже есть корпус ПКТ для особо опасных. Такая же одиночная камера, так же шконка прикрепляется к стене от подъема до отбоя. Во всем корпусе были заняты две камеры - моя и еще одна. И эта тюремная больница - отдельный маленький кружок ада.
- Что делает ее самым ужасным местом?
- Я даже не знаю, можно ли это описать словами. В больнице происходило все то же, только уже в совсем гипертрофированном масштабе. Постоянные обыски там были на каждом шагу, буквально каждые 50 метров. Руки за спину. Лицом к стене. Ни на кого смотреть нельзя.
Каждое утро в камеру заходят сотрудники с огромными деревянными молотками, устраивают полный обыск. Это во всех тюрьмах, не только в больнице. Молотками простукивают стены, оконные рамы, шконку, чтобы никто ничего не спрятал в каких-то тайниках. Один раз я не выдержал, говорю: «Скажите, что вы хотите здесь найти? Я один в пустой камере, с постоянно включенным видео. - Такие правила».
Плюс, в качестве бонуса еще всякие медицинские процедуры, не самые приятные - типа гастроскопии, когда в желудок засовывают трубу. Я это терпеть не могу с детства. Мне это сделали еще раз.
- В заключении вы похудели на 25 килограммов. В «Крутом маршруте» Евгения Гинзбург, репрессированная в 1937 году, рассказывала, как после нескольких лет в тюрьме посмотревшись в зеркало, узнала себя только по сходству с мамой. Как вы восприняли свое отражение?
- Зеркала в камере, конечно, не было. Оно было только в бане. Я как-то даже внимания не обращал, ты же сам с собой каждый день живешь. Это для людей, которые меня какое-то время не видели, был шок. Помню, когда меня [перед обменом] завели в автобус ФСБ, первое, что сказал мне Илья Яшин: «Как же ты хреново выглядишь!» Только он использовал более сильное слово. Я говорю: «Илюх, спасибо тебе за комплимент».
Честно говоря, визуально я этого не замечал. А заметил, что лежать стало больно, потому что кости торчат. И сидеть больно по той же самой причине. И тогда я попросил, чтобы меня отвели в медчасть и я померил свой вес. Говоря об исторических параллелях, я тогда вспомнил, что Александр Исаевич Солженицын писал в «Архипелаге ГУЛАГ», что ему всегда было смешно думать о советских партийных функционерах, которые ездили в элитные санатории, чтобы сбросить полтора-два килограмма. Он писал: «Рекомендую советский ГУЛАГ. Пара месяцев, и вы избавитесь от проблемы лишнего веса полностью». Могу подтвердить это своим опытом.
- Ужасная еда?
- В основном дело в нервах. Еда действительно не подарок, в тюрьме на многое не рассчитываешь Хотя я в быту человек очень непритязательный, это волновало меня в меньшей степени. Больше всего веса я потерял как раз во время процесса в Мосгорсуде у господина Подопригорова.
- На пресс-конференции вы не только процитировали Владимира Буковского, которого выслали из СССР в 1976 году, но и неосознанно изобразили его жест с паспортом. При этом условия вашего заключения напомнили мне даже не период преследования диссидентов в позднем Советском Союзе, а 1930-е, когда многих репрессированных до лагерей отправляли в тюрьмы. Согласитесь ли вы с таким сравнением?
- Я как историк много занимался диссидентским движением, имел честь знать некоторых из этих людей лично. Владимир Константинович Буковский оказал огромное влияние на мое личностное становление, во многом меня воспитал. Когда мое дело только начиналось, я видел параллели с диссидентским движением, с репрессиями 1960-1980 годов. Но по мере развития дела, конечно, стало появляться все больше и больше параллелей со временем Сталина.
Во-первых, полная закрытость процесса. Такого не было даже у диссидентов - места в зале занимала заранее подобранная гэбэшная публика, а друзей и коллег не пускали. Но все-таки родные могли пройти, ты мог увидеть в зале родное лицо. Ко мне не пропускали вообще никого. Только на оглашение приговора зал в стиле 1970-х годов заполнили заранее подобранной публикой, а все, кто пришел меня поддержать, остались снаружи. И, конечно, срок. В последний раз 25-летние сроки политзаключенным давали при Сталине.
То, что в моем деле критика власти абсолютно официально приравнена к измене Родине - тоже из сталинского времени. Хотя мы с моим адвокатом и товарищем Вадимом Прохоровым (он по первому образованию тоже историк) вспоминали, когда в нашей стране такое было в последний раз. И нашли - февраль 1974 года, Александру Исаевичу Солженицыну предъявили обвинение в измене Родине за книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Он тоже оказался в «Лефортово», откуда его отправили в Германию. Кстати, сюда, во Франкфурт-на-Майне. Он об этом пишет в замечательной книге, которую я тоже перечитал в тюрьме, - «Бодался теленок с дубом». Это был не обмен, а просто высылка. А обмены начались в 1976-м, с Буковского.
Окончание следует
- Оказавшись на свободе, вы признались: «Я думал, что умру в тюрьме». Когда у вас впервые появились такие мысли?
- Перед тем, как меня отправили из московской тюрьмы в Сибирь по этапу. Это было в начале сентября 2023-го. Начальник медицинской части СИЗО «Водник», где я был, тогда сказал мне в частном разговоре: «Владимир Владимирович, у вас будет год-полтора». Понимаете, русская тюрьма - не самое лучшее место для человека даже с идеальным здоровьем. А после двух отравлений нервно-паралитическим веществом, которое мне устроили фсбшники, - тем более. Как мы хорошо знаем, Алексея Навального это тоже касалось - нас отравили одни и те же люди и, видимо, примерно одним и тем же веществом.
При этом - и здесь одно другому вообще не противоречит - я, во-первых, большой оптимист по натуре, а во-вторых (и что, наверное, даже важнее), историк по образованию. В тюрьме я получал очень много писем - и во многих из них сквозило отчаяние, уныние, у многих людей опускались руки…
- Кажется, письма от меня тоже так звучали. Мне было неловко, потому что мне казалось, что в ваших письмах больше поддержки, чем в моих.
- Я старался в ответах сказать, что на самом деле нет повода для уныния, отчаяния и безнадежности. Все это у нас в стране уже было. Мы знаем не только то, что это заканчивается, но и примерно знаем - как. Понятно, что никто не назовет точные сроки, но история - такая же наука, как физика или химия. Просто в нашей науке не цифры, а закономерности, логика, исторические законы. А исторические законы еще никому не удалось обнулить. И теперь не будет исключения.
Но учитывая последствия отравлений, мое время, которое я мог провести в одиночной камере сибирской тюрьмы, было ограничено немножко больше, чем позволяли исторические процессы в целом. Поэтому я был абсолютно убежден, что никогда не выйду, никогда больше не увижу свою семью. И поэтому уже несколько дней я как будто смотрю какой-то фильм. Абсолютно сюрреалистическое ощущение. Еще неделю назад я сидел в своей одиночной камере в крытой тюрьме в Омске. Три дня назад я проснулся в «Лефортово». А сейчас мы с вами сидим за столом в гостинице во Франкфурте-на-Майне.
- Из-за изоляции, в которой находятся политзаключенные - особенно те, кого власть считает своими главными врагами - общество не до конца, мне кажется, понимает, что именно происходит в заключении. Вы могли бы описать, что такое 10 месяцев в одиночной камере?
- В том, что происходило с Алексеем и со мной, ничего нового и эксклюзивного не было. Это еще одна очень давняя, очень недобрая и очень советская традиция в нашей стране: политзаключенных, которых власть по той или иной причине считала для себя особо опасными, держали в самых жестких условиях и в полной изоляции даже по меркам лагерей. Например, в свое время Анатолий Борисович Щаранский, известный общественный деятель, правозащитник и один из основателей «Московской Хельсинкской группы», провел в штрафных изоляторах 405 дней. 405! Это вообще чудо, что он выжил. Алексей Навальный провел в ШИЗО в общей сложности 295 дней и погиб в феврале нынешнего года.
Если вы читали мемуары Владимира Буковского, Юрия Орлова и других диссидентов советского времени, многие из них сидели именно так. Хотя в каком-то смысле с тех пор стало еще хуже. Потому что тогда все-таки чередовали, то есть были ШИЗО, ПКТ, ЕПКТ и так далее.
Но тот же Щаранский все-таки иногда сидел в обычном лагере. Я в обычном лагере не провел ни одной минуты. Мне писали люди, прошедшие тюрьму в советское время, в том числе диссиденты. Им было интересно сравнить опыт, и они задавали вопросы про лагерь, про отношения с другими заключенными. А мне было так неудобно, мне было нечего ответить. Я все время сидел, как Железная Маска, в так называемой «крытке» - одиночной камере внутренней тюрьмы - под постоянно меняющимися аббревиатурами: ШИЗО, ПКТ, ЕПКТ.
Я знал еще до ареста, что согласно международному праву, длительное одиночное заключение приравнивается к пытке, к жестокому и бесчеловечному обращению. Причем длительным заключением считается 15 дней подряд. Я просидел в одиночке почти 11 месяцев нон-стоп. Признаюсь честно, до тюрьмы, до того, как сам прошел через этот опыт, я не мог понять: а что здесь пыточного? Наоборот, думал я, сидишь один, никто не мешает, пишешь что хочешь, читаешь книги - всяко лучше, чем сидеть с уголовниками в бараке. Так мог думать только человек, не знающий, что такое тюрьма. Это действительно пытка.
Когда говорят о пытках, многие представляют, как засовывают иголки под ногти или бьют электрошокером. Но морально-психологические пытки бывают посильнее физических. И я могу сказать, что полная изоляция от любого человеческого общения - это совершенно невыносимо. Человек, как говорил Аристотель, - существо социальное. Нам нужно общение друг с другом так же, как еда, питье, воздух. Когда ты от этого полностью отрезан, то очень быстро - я буду говорить открыто - начинает ехать крыша. Теряешь концентрацию, начинают путаться мысли, приходит в голову какая-то дурь.
Книжки, как я думал, читать вообще невозможно. Путаются строки. Читаешь страницу и не понимаешь, что там написано, перечитываешь, потом еще раз и еще раз. Об этом в своей книге «И возвращается ветер» пишет Владимир Буковский. Это великая книга, одна из самых важных в моей жизни. Наверное, самая важная. Когда я перечитывал ее в тюрьме, поражался, насколько вообще ничего не поменялось. Все, о чем он пишет, происходит и сегодня (тогда я еще не знал, что и конец этой книги в моем случае повторится).
Писать в тюрьме тоже невозможно - бумагу и ручку выдают только на полтора часа в день. Все остальное время ты либо ходишь по маленькой камере, два на три метра, из угла в угол. Либо пытаешься читать, насколько это возможно. Либо просто сидишь и смотришь в стену. Причем сидишь на маленькой табуреточке, потому что в пять утра шконка прикрепляется к стене и открепляется только в девять вечера, когда нужно ложиться спать.
Помимо полной изоляции от любого человеческого общения, это еще и постоянное нахождение в замкнутом пространстве. Ты все время сидишь в «шкафу». Выводят тебя только на один час в день, если это ШИЗО, или на полтора часа в день, если это ПКТ. Маленький внутренний тюремный прогулочный дворик - по сути точно такая же камера, только вместо потолка решетка, сквозь которую видно небо.
У меня был большой плюс, когда я сидел в колонии особого режима № 7, в ЕПКТ. Там рядом с решеткой был мостик для надзирателей, и туда приходили коты - я с ними разговаривал. Я просто большой кошатник, поэтому мне было очень тепло на душе (у нас дома две бенгальские кошки, я их не видел два с половиной года. Скоро увижу уже!). Коты были моими единственными собеседниками в этой тюрьме.
Каждый день ты просыпаешься в таком положении. Особая антипсихотерапевтическая мера для заключенных - при любом представлении, любом письменном заявлении ты должен указывать свой срок. Дата 21 апреля 2047 года со мной навсегда, понимаете? В шестой колонии еще некоторые начальники любили подходить и спрашивать: «Сколько вам там, Владимир Владимирович, осталось? 22 или 23 года, напомните?»
Но это еще не все. Помимо постоянного замкнутого пространства, помимо вынужденного бездействия, помимо полной изоляции, статус ШИЗО, ПКТ или ЕПКТ означает полный запрет на телефонное общение с семьей. Это тоже очень советская традиция, когда власть в нашей стране борется не только со своими политическими оппонентами, но еще и с их семьями. В самое людоедское сталинское время их сажали и ссылали как членов семей «врагов народа». В более, что называется, вегетарианское - просто давили, преследовали, издевались и уж точно не давали общаться со своими близкими.
За два года и четыре месяца, что я просидел в тюрьме, я смог один раз поговорить по телефону с женой и два раза - со своими тремя детьми. На звонок дали 15 минут, и уже сейчас мне жена рассказала, что она стояла с секундомером, чтобы ни один ребенок не говорил с отцом больше пяти минут, чтобы у каждого были эти пять минут. Это пытка еще и для семей, не только для нас. Очень важно, чтобы люди понимали, что семьям политзаключенных гораздо тяжелее, чем нам. Потому что мы осознанно боролись с этим режимом, мы понимали последствия. А наши семьи наказаны только за то, что это близкие нам люди.
Еще один момент - я знаю, что это было важно и для Алексея, это было важно для меня - полный запрет ходить в церковь. Я православный христианин всю свою сознательную жизнь. Я регулярно хожу в церковь, на службу. В христианстве литургия, коллективная молитва имеет очень важное значение. В колониях № 6 и № 7 в Омске, где был я, были действующие православные храмы, но ходить мне туда было запрещено.
Все запреты, о которых я говорю, по российскому законодательству подразумеваются как заведомо временная мера. ШИЗО - максимум 15 суток. ПКТ - максимум полгода. ЕПКТ - год. Но я сидел так перманентно, как и Алексей Навальный. И местные тюремные начальники совершенно откровенно говорили: «Владимир Владимирович, вы же понимаете, что мы вас в лагерь не выпустим никогда. Сколько вы будете сидеть, вы будете сидеть вот так».
- Как к вам относились надзиратели? Они с вами общались или ограничивались только этими ужасными ремарками?
- Эти ремарки звучали от начальственного состава. Надзиратели, как правило, себе такого не позволяли. Все общение сводилось к «Здравствуйте, до свидания». Человеческого контакта не было. Я думаю, им было запрещено говорить, особенно с нами - теми, кто был в одиночке в крытой тюрьме. Я говорю «с нами», но когда я сидел в ЕПКТ в колонии № 7, я там был один во всем корпусе.
Часто люди, которые не прошли тюрьму, представляют тюремщиков какими-то карикатурными злодеями из фильмов. Но подавляющее большинство людей в тюремной системе вполне нормальные. И это тоже ужасно, потому что зло в нашем мире делается руками вот таких обычных людей, которые исполняют приказ и, как говорится, «ничего личного».
Отпетых садистов и негодяев на самом деле не так уж много. За два с лишним года мне встретились два настоящих негодяя, которые получали удовольствие от издевательств. Первым был судья Подопригоров, но там было личное. Понятно, что приговор мой был написан в другом месте и его бы мне выдал любой судья. Но дело не только в результате, а и в процессе - Подопригоров издевался, делая все, чтобы каждая минута суда была адом.
Второй - Сергей Ремнев, исполняющий обязанности начальника ИК-7 в Омске. Я написал заявление на телефонный звонок жене на 20-ю годовщины свадьбы и на звонок старшей дочке на ее совершеннолетие. Это то, что у каждого человека по определению бывает один раз в жизни. На оба этих заявления получил отказ, причем Ремнев сообщил мне об этом с большим удовольствием. Я бы сказал, с большим физическим наслаждением.
Единственное человеческое общение было с адвокатами, которые приходили ко мне в разные учреждения. Где-то им было проще, а где-то труднее прорваться. Но они регулярно приходили - и мой омский адвокат Сергей Сафронов, и мои московские адвокаты Мария Эйсмонт и Анна Ставицкая.
Понятно, что наш разговор прослушивался, общение было через телефонную трубку, через стекло. Но было важно увидеть светлое человеческое лицо. И поговорить было очень важно. А так все общение у меня было в письмах. Поэтому я всегда говорю и не устану повторять: пишите политзаключенным. Это всего несколько минут из обычной занятой жизни. Но вы не представляете, словами невозможно описать, сколько света и тепла в этом маленьком листе бумаги, который надзиратель протягивает через кормушку.
Спасибо, что вы задали вопрос про условия. Это очень важно. Хотя я до сих пор не осознал случившееся, мы, 16 человек, вырвались из этого ада. А сколько тысяч людей остается в нем до сих пор.
О режиме - «между концлагерем и сумасшедшим домом»
- Что происходило в тюремной больнице? Вы назвали ее худшим из 13 полицейских и пенитенциарных учреждений, где вы побывали за это время.
- В рамках российской пенитенциарной системы город Омск - нарицательное понятие. Там самый чудовищный, самый адский режим. Я не знал этого. Помню, когда меня везли из Москвы в Сибирь в прошлом году, сначала посадили в сортировочную камеру вместе с другими зэками. Мы успели полчаса поболтать. А когда пришел конвоир и сказал: «Кара-Мурза, Омск», - все вокруг вдруг резко замолчали, стали смотреть на меня с каким-то сочувствием. Я понял, в чем дело, только когда туда приехал.
Я не удивляюсь, что меня отправили в Омск. Забавная деталь: во время обжалования одного из так называемых взысканий в суде были оглашены документы из моего личного дела. И среди них был интересный документ. В мае 2023 года первый заместитель начальника ФСИН Валерий Бояринев отправил начальнику СИЗО-5 «Водник» в Москве персональный наряд о том, что я должен быть этапирован для отбывания наказания в Омскую область. Один нюанс - мой приговор вступил в силу 31 июля. Мы, конечно, все всё понимаем, но настолько плевать на собственные формальные процедуры - это довольно забавно.
Режим в Омске я бы описал как что-то среднее между концлагерем и сумасшедшим домом. Это режим, доведенный до абсурда, абсолютно гипертрофированный. Все по запятой, по секундам, по пунктам. Ты должен держать руки за спиной, даже если делаешь два шага. Шаг вправо, шаг влево - нельзя. Лишнее движение - нельзя. Постоянные обыски, постоянные представления - в тюрьме очень важно держать эмоции под контролем, но, честно признаюсь, не всегда удается, когда ты в этом существуешь.
Постоянное видеонаблюдение. Например, о моем пребывании в ЕПКТ в седьмой колонии Омска можно снять большой документальный фильм. Правда, он будет очень скучный, потому что там ничего не происходило, я просто сидел в одиночной камере. Но очень длинный - помимо того, что в самой камере постоянно работали две камеры, еще и у всех сотрудников были включены видеорегистраторы. Фиксировалась буквально каждая минута. И нужно тоже психологически отключиться от того, что ты постоянно под надзором. От этого, кстати, можно отключиться, потому что так жить невозможно.
Знаете, я сейчас все это произношу и понимаю, что словами даже близко не описать, что испытывает человек. Когда ты постоянно в этом находишься, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. В этом «шкафу», с этими постоянными обысками, с постоянно включенными камерами, с этим хождением с руками за спиной. Ты постоянно на нервах, потому что тебя везде «ловят», выписывают фальшивые нарушения для того, чтобы держать в «крытке».
И вот из этого всего самым жутким, даже по Омским меркам, была тюремная больница, куда меня отправили напоследок. Я знал из литературы, что лагерная больница воспринималась заключенными как отдых. Но я не был в самой лагерной больнице, я был в тюрьме внутри больницы - там тоже есть корпус ПКТ для особо опасных. Такая же одиночная камера, так же шконка прикрепляется к стене от подъема до отбоя. Во всем корпусе были заняты две камеры - моя и еще одна. И эта тюремная больница - отдельный маленький кружок ада.
- Что делает ее самым ужасным местом?
- Я даже не знаю, можно ли это описать словами. В больнице происходило все то же, только уже в совсем гипертрофированном масштабе. Постоянные обыски там были на каждом шагу, буквально каждые 50 метров. Руки за спину. Лицом к стене. Ни на кого смотреть нельзя.
Каждое утро в камеру заходят сотрудники с огромными деревянными молотками, устраивают полный обыск. Это во всех тюрьмах, не только в больнице. Молотками простукивают стены, оконные рамы, шконку, чтобы никто ничего не спрятал в каких-то тайниках. Один раз я не выдержал, говорю: «Скажите, что вы хотите здесь найти? Я один в пустой камере, с постоянно включенным видео. - Такие правила».
Плюс, в качестве бонуса еще всякие медицинские процедуры, не самые приятные - типа гастроскопии, когда в желудок засовывают трубу. Я это терпеть не могу с детства. Мне это сделали еще раз.
- В заключении вы похудели на 25 килограммов. В «Крутом маршруте» Евгения Гинзбург, репрессированная в 1937 году, рассказывала, как после нескольких лет в тюрьме посмотревшись в зеркало, узнала себя только по сходству с мамой. Как вы восприняли свое отражение?
- Зеркала в камере, конечно, не было. Оно было только в бане. Я как-то даже внимания не обращал, ты же сам с собой каждый день живешь. Это для людей, которые меня какое-то время не видели, был шок. Помню, когда меня [перед обменом] завели в автобус ФСБ, первое, что сказал мне Илья Яшин: «Как же ты хреново выглядишь!» Только он использовал более сильное слово. Я говорю: «Илюх, спасибо тебе за комплимент».
Честно говоря, визуально я этого не замечал. А заметил, что лежать стало больно, потому что кости торчат. И сидеть больно по той же самой причине. И тогда я попросил, чтобы меня отвели в медчасть и я померил свой вес. Говоря об исторических параллелях, я тогда вспомнил, что Александр Исаевич Солженицын писал в «Архипелаге ГУЛАГ», что ему всегда было смешно думать о советских партийных функционерах, которые ездили в элитные санатории, чтобы сбросить полтора-два килограмма. Он писал: «Рекомендую советский ГУЛАГ. Пара месяцев, и вы избавитесь от проблемы лишнего веса полностью». Могу подтвердить это своим опытом.
- Ужасная еда?
- В основном дело в нервах. Еда действительно не подарок, в тюрьме на многое не рассчитываешь Хотя я в быту человек очень непритязательный, это волновало меня в меньшей степени. Больше всего веса я потерял как раз во время процесса в Мосгорсуде у господина Подопригорова.
- На пресс-конференции вы не только процитировали Владимира Буковского, которого выслали из СССР в 1976 году, но и неосознанно изобразили его жест с паспортом. При этом условия вашего заключения напомнили мне даже не период преследования диссидентов в позднем Советском Союзе, а 1930-е, когда многих репрессированных до лагерей отправляли в тюрьмы. Согласитесь ли вы с таким сравнением?
- Я как историк много занимался диссидентским движением, имел честь знать некоторых из этих людей лично. Владимир Константинович Буковский оказал огромное влияние на мое личностное становление, во многом меня воспитал. Когда мое дело только начиналось, я видел параллели с диссидентским движением, с репрессиями 1960-1980 годов. Но по мере развития дела, конечно, стало появляться все больше и больше параллелей со временем Сталина.
Во-первых, полная закрытость процесса. Такого не было даже у диссидентов - места в зале занимала заранее подобранная гэбэшная публика, а друзей и коллег не пускали. Но все-таки родные могли пройти, ты мог увидеть в зале родное лицо. Ко мне не пропускали вообще никого. Только на оглашение приговора зал в стиле 1970-х годов заполнили заранее подобранной публикой, а все, кто пришел меня поддержать, остались снаружи. И, конечно, срок. В последний раз 25-летние сроки политзаключенным давали при Сталине.
То, что в моем деле критика власти абсолютно официально приравнена к измене Родине - тоже из сталинского времени. Хотя мы с моим адвокатом и товарищем Вадимом Прохоровым (он по первому образованию тоже историк) вспоминали, когда в нашей стране такое было в последний раз. И нашли - февраль 1974 года, Александру Исаевичу Солженицыну предъявили обвинение в измене Родине за книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Он тоже оказался в «Лефортово», откуда его отправили в Германию. Кстати, сюда, во Франкфурт-на-Майне. Он об этом пишет в замечательной книге, которую я тоже перечитал в тюрьме, - «Бодался теленок с дубом». Это был не обмен, а просто высылка. А обмены начались в 1976-м, с Буковского.
Окончание следует