(no subject)
Со среды веду райскую жизнь - пригласили в гости "за сто первый километр", я тут же согласилась, прихватила запасные штаны и средство от комаров, и унеслась прочь из столичной клоаки. Пять дней куролесили по окрестностям, посещая леса и поля, и фотографируя крышесносные закаты. Вчера, например, был день краеведения. В скитаниях своих добрались до соседнего села, и обнаружили там большущий стенд, посвященный знаменитому земляку.
Сергей Елпатьевский - врач, писатель, народоволец - был уроженцем владимирской земли. На его счету тысячи вылеченных пациентов: он боролся с эпидемиями в Приангарье, практиковал в госпиталях Первой Мировой и создал в Крыму сеть лечебных учреждений для бедных.
Он так же оставил после себя богатое литературное наследие, в том числе и воспоминания о детстве, проведенном как раз в окрестностях Александрова.
Неустанно восхваляю Дорогое Мироздание, что оно поселило меня в "здесь и сейчас", а не на сто шестьдесят лет раньше и недалеко от корней...
***
«Большую часть своей жизни Сергей Яковлевич наблюдал и потом увлекательно рассказывал в своих произведениях о местах, где бывал, и о людях, которых знал. В воспоминаниях о детстве говорится о жизни семьи сельского священника в начале 1860-х гг.:
«Все было старинное, крепкое, укладистое. Жили промежду себя, обходились сами со своими нуждами. Был общий промысел подсобный - разводили капусту, которая как-то особенно хорошо родилась на новосельской земле. И у многих были, кроме исконного полевого хозяйства, подсобные промыслы. Тоже старинные, вроде как наследственные. Соседняя семья испокон веку кузнечила; был бондарь - тоже и отцы занимались; сапожное дело всегда исправлял солдат николаевских времен, выходивший "вчистую". Как лесные люди, многие плотничали и столярничали, ходили по округе, пробирались и в Москву на заработки. Одна семья вся в церковных старостах ходила. По наследству передавалось.(...)
Люди жили по-старому, обходились своими средствами. В город ездить нужды не было, разве невесту срядить либо по хозяйственной части что-нибудь необычное раздобыть. Ели свое, домашнее, разносолов не было. Во время моего детства чай пили в каких-нибудь трех-четырех домах, по большим праздникам. Чаю и сахару покупать не надо было.
Бабушка часто рассказывала нам, детям, про прадедов, суровых лесных людей, строителей жизни, собирателей, скопидомов. Она блюла старый чин в доме. Женатый сын, имевший уже подраставших детей, не выходил из воли матери, старших в роде; сноха должна слушаться свекрови. Бабушка по старым заветам не позволяла моей матери кормить грудью детей в постные дни, чтобы не оскоромить их. И только когда умерли грудными первые два мальчика, мать взбунтовалась - мои дети, не ваши: как хочу, так и кормлю, и перестала разбирать постные дни. Это был первый бунт матери, за которым последовало много других бунтов, перестроивших нашу детскую жизнь. Младшие должны, по крайней мере внешне, оказывать всякое уважение старшим, а в последний день Масленицы перед Великим постом все кланялись друг дружке в ноги, прося друг у друга прощения.
Детей нужно воспитывать в строгости и послушании, так указывал старый чин; целовали детей только на Пасху да в большие праздники. И бабушка, когда видела нас маленьких, облепивших мать, не соблюдавшую экономии поцелуев, сердито говорила: "Только и знает - лизаться". Должно быть, так же от дедушек-скопидомов повелось питание семьи. Оно было не то что скудное, а скупое. Несмотря на то, что всякой огородины запасалось много и хватало до следующего лета, по бабушкиному распорядку сначала ели только темные, наружные листы капусты, пока не подходила очередь кадки с белой капустой. Рыть молодую картошку до созревания считалось баловством и ущербом для хозяйства. Белый пшеничный хлеб - пшеницу у нас тогда не сеяли, муку надо было покупать на деньги, - который у нас назывался папушником, пекли только при гостях да в большие праздники, и был он как лакомство. Мясо тоже редко бывало за столом. Осенью резали борова и продовольствовались им по праздникам до весны, да осенью и на Красной горке, когда было много свадеб и причту полагалось полбарана, ели обильно. Даже молоко (было две коровы, давали довольно много) доставалось только самым маленьким детям, а взрослым только "забеляли" щи, да изредка давали гречневой каши. Соблюдались среды и пятницы, и в посты еда была скудная, и люди тощали. В особенности Великим постом не только ничего нельзя было скоромного, но даже постное масло - свое домашнее льняное - разрешалось только два раза во весь пост, и обыкновенная еда была - пустые щи, похлебка, каша гречневая и ужасный гороховый кисель, после которого мы, маленькие, два-три дня животом маялись. Все радовались, большие и малые, когда за ужином подавались тюря - у нас называлась мурцовка - тертая редька, квас, соль и порезанные куски черного хлеба, да еще сладковатое блюдо из калины.
По существу, наше хозяйство и уклад жизни были обычного тогда крестьянского типа наших мест. И насчет домашнего чина, и по части питания. Также это было натуральное хозяйство, где деньги играли малую роль. Да, отец был священник, получал деньги за требы, но плата была ничтожная и малую роль играла в бюджете семьи. Бабушка рассказывала про своего деда, священника Кузьму, - может быть, оттуда и пошла бабушкина фамилия Кузьминская, - который служил по летам в церкви в лаптях, зимой в валенках и полушубке, строгий человек, бранивший с церковного амвона в проповедях свою грешную паству деревенскими нецеремонными словами, за что и был уважаем прихожанами...
Новшества, которые входили в жизнь, волновали и сердили бабушку: начиналось баловство. Бабушка сердилась, что мать по воскресеньям печет часто папушник (белый хлеб), что покупает девчонкам ситцы да бархотки, да сетки на голову, по-городскому начинает водить детей. "На брюхе-то шелк, а в брюхе-то щелк", - говаривала бабушка. И отец тоже, вместо того, чтобы осаживать мать, сам еще стал баловаться. Каждое воскресенье самовар ставить. А потом и совсем пристрастился к чаю, стали уж и по будням пить».
Сергей Елпатьевский - врач, писатель, народоволец - был уроженцем владимирской земли. На его счету тысячи вылеченных пациентов: он боролся с эпидемиями в Приангарье, практиковал в госпиталях Первой Мировой и создал в Крыму сеть лечебных учреждений для бедных.
Он так же оставил после себя богатое литературное наследие, в том числе и воспоминания о детстве, проведенном как раз в окрестностях Александрова.
Неустанно восхваляю Дорогое Мироздание, что оно поселило меня в "здесь и сейчас", а не на сто шестьдесят лет раньше и недалеко от корней...
***
«Большую часть своей жизни Сергей Яковлевич наблюдал и потом увлекательно рассказывал в своих произведениях о местах, где бывал, и о людях, которых знал. В воспоминаниях о детстве говорится о жизни семьи сельского священника в начале 1860-х гг.:
«Все было старинное, крепкое, укладистое. Жили промежду себя, обходились сами со своими нуждами. Был общий промысел подсобный - разводили капусту, которая как-то особенно хорошо родилась на новосельской земле. И у многих были, кроме исконного полевого хозяйства, подсобные промыслы. Тоже старинные, вроде как наследственные. Соседняя семья испокон веку кузнечила; был бондарь - тоже и отцы занимались; сапожное дело всегда исправлял солдат николаевских времен, выходивший "вчистую". Как лесные люди, многие плотничали и столярничали, ходили по округе, пробирались и в Москву на заработки. Одна семья вся в церковных старостах ходила. По наследству передавалось.(...)
Люди жили по-старому, обходились своими средствами. В город ездить нужды не было, разве невесту срядить либо по хозяйственной части что-нибудь необычное раздобыть. Ели свое, домашнее, разносолов не было. Во время моего детства чай пили в каких-нибудь трех-четырех домах, по большим праздникам. Чаю и сахару покупать не надо было.
Бабушка часто рассказывала нам, детям, про прадедов, суровых лесных людей, строителей жизни, собирателей, скопидомов. Она блюла старый чин в доме. Женатый сын, имевший уже подраставших детей, не выходил из воли матери, старших в роде; сноха должна слушаться свекрови. Бабушка по старым заветам не позволяла моей матери кормить грудью детей в постные дни, чтобы не оскоромить их. И только когда умерли грудными первые два мальчика, мать взбунтовалась - мои дети, не ваши: как хочу, так и кормлю, и перестала разбирать постные дни. Это был первый бунт матери, за которым последовало много других бунтов, перестроивших нашу детскую жизнь. Младшие должны, по крайней мере внешне, оказывать всякое уважение старшим, а в последний день Масленицы перед Великим постом все кланялись друг дружке в ноги, прося друг у друга прощения.
Детей нужно воспитывать в строгости и послушании, так указывал старый чин; целовали детей только на Пасху да в большие праздники. И бабушка, когда видела нас маленьких, облепивших мать, не соблюдавшую экономии поцелуев, сердито говорила: "Только и знает - лизаться". Должно быть, так же от дедушек-скопидомов повелось питание семьи. Оно было не то что скудное, а скупое. Несмотря на то, что всякой огородины запасалось много и хватало до следующего лета, по бабушкиному распорядку сначала ели только темные, наружные листы капусты, пока не подходила очередь кадки с белой капустой. Рыть молодую картошку до созревания считалось баловством и ущербом для хозяйства. Белый пшеничный хлеб - пшеницу у нас тогда не сеяли, муку надо было покупать на деньги, - который у нас назывался папушником, пекли только при гостях да в большие праздники, и был он как лакомство. Мясо тоже редко бывало за столом. Осенью резали борова и продовольствовались им по праздникам до весны, да осенью и на Красной горке, когда было много свадеб и причту полагалось полбарана, ели обильно. Даже молоко (было две коровы, давали довольно много) доставалось только самым маленьким детям, а взрослым только "забеляли" щи, да изредка давали гречневой каши. Соблюдались среды и пятницы, и в посты еда была скудная, и люди тощали. В особенности Великим постом не только ничего нельзя было скоромного, но даже постное масло - свое домашнее льняное - разрешалось только два раза во весь пост, и обыкновенная еда была - пустые щи, похлебка, каша гречневая и ужасный гороховый кисель, после которого мы, маленькие, два-три дня животом маялись. Все радовались, большие и малые, когда за ужином подавались тюря - у нас называлась мурцовка - тертая редька, квас, соль и порезанные куски черного хлеба, да еще сладковатое блюдо из калины.
По существу, наше хозяйство и уклад жизни были обычного тогда крестьянского типа наших мест. И насчет домашнего чина, и по части питания. Также это было натуральное хозяйство, где деньги играли малую роль. Да, отец был священник, получал деньги за требы, но плата была ничтожная и малую роль играла в бюджете семьи. Бабушка рассказывала про своего деда, священника Кузьму, - может быть, оттуда и пошла бабушкина фамилия Кузьминская, - который служил по летам в церкви в лаптях, зимой в валенках и полушубке, строгий человек, бранивший с церковного амвона в проповедях свою грешную паству деревенскими нецеремонными словами, за что и был уважаем прихожанами...
Новшества, которые входили в жизнь, волновали и сердили бабушку: начиналось баловство. Бабушка сердилась, что мать по воскресеньям печет часто папушник (белый хлеб), что покупает девчонкам ситцы да бархотки, да сетки на голову, по-городскому начинает водить детей. "На брюхе-то шелк, а в брюхе-то щелк", - говаривала бабушка. И отец тоже, вместо того, чтобы осаживать мать, сам еще стал баловаться. Каждое воскресенье самовар ставить. А потом и совсем пристрастился к чаю, стали уж и по будням пить».