Работа на хозяев в царское время. Подборка цитат из Шмелева. Часть 3.
Выборки цитат из творчества И.Шмелева.
По ним мы отследим отношение хозяина купца Шмелева,отца известного писателя-эмигранта И.Шмелева.
Тему написала для Оли cookingoffroad в ее ФМ Весенние посиделки
Немного про эту книгу, хотя его же "Богомолье" не менее ярко и нравственно..
"Лето Господне" самое известное произведение писателя, публициста, православного мыслителя И. С. Шмелева. В нем автор бережно описывает внутренний мир русского человека, проникнутый христианским духом, подробно воссоздает семейный уклад и бытовые подробности жизни дореволюционной России.
Крестьянская и купеческая среда предстаёт в книге целостным и органичным миром, полным нравственного здоровья, внутренней культуры, любви и человечности. В «Лете Господнем» чрезвычайно полно и глубоко воссоздан церковно-религиозный пласт народной жизни. Смысл и красота православных праздников, обрядов, обычаев, остающихся неизменными из века в век, раскрыт настолько ярко и талантливо, что роман стал подлинной энциклопедией жизни русского православного человека. Язык Шмелёва органически связан со всем богатством и разнообразием живой народной речи, в нём отразилась сама душа России.
По книгам Ивана Шмелева понятно как его отец, купец средней руки,занимающийся подрядами
заботился о своих рабочих.
Служили у него и годами, и десятилетиями, и нанимались на срок подряда, и на год, два и т.д.
Всем пришлым,т.е. из соседних деревень и сел, с окраин столицы, а жили Шмелевы в Москве в собственном доме и при желании можно даже определить где именно,и всем рабочим было и жилье и бесплатное питание от хозяина.
Несколько человек у него и работали бессменно годами и жили не один десяток лет.
Это в первую очередь Горкин, правая рука хозяина, очень честный, очень верующий, не зря ему Шмелев доверил единственного сына..Горкин очень много уделял мальчику внимания, воспитывал его не только как воспитывают мальчика,
но и очень много дал ему в плане религиозного воспитания..строго следил за мальчиком, не пропускал ни мелочи в его жизни,
дай бы Бог такого воспитателя каждой семье.. к нему шли и за советом и за участием все, кто работал у Шмелевых, хозяин же безоговорочно следовал его советам и во всем полагался на него..
Старший приказчик Василь Василич Косой (то ли фамлия,а скорее прозвище) так же преданно служил хозяину, но бывал запойно пьян,чем немало огорчал его..
Пост,первые дни после Масленицы, мастерская при доме, тут же и живут, обедают, тут же и хлеба выпекают для всех рабочих..:
В мастерской лежат на стружках, у самой печки, Петр Глухой и Антон Кудрявый. Головы у них обложены
листьями кислой капусты, - “от угара”. Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки. У окошка читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок. По складам читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут идти на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:
- ..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.
Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными глазами, глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному чтению святых слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:
- Ох, кваску бы... огурчика бы...
А вот о службе Василь Василича строчки, от хозяина получил выговор, обиделся.))
После унылого обеда, в общем молчании, отец все еще расстроен, - я тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок поедем только завтра, а к ефимонам рано. Василь-Василич тоже уныло ходит, расстроенный. Поковыряет снег, постоит. Говорят, и обедать не садился. Дрова поколет, сосульки метелкой посбивает... А то стоит и ломает ногти. Мне его очень жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее чего-то и отдает - ни слова.
- А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши. - Расчет, говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Иван Иваныча еще служил, у дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не стану. Ну, пусть им Господь простит...
Конечно, никуда не поедет, конечно и с хозяином помирится.))
И вот первый пример душевного отношения к работникам..
- Пойдем-ка в церкву, Васильевские у нас сегодня поют, - говорит мне Горкин.
Уходит приодеться. Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело кличет:
- Василь-Василич... зайди-ка на минутку, братец.
Когда мы уходим со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит взволнованно, - дрожит у него голос:
- Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей. А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь-Василичу четвертной билет выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что... десятникам по пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши робята хо-рошие, они це-нют...
Снег сгребали в тот день после обеда,работа незапланированная была, а и она не осталась без оплаты..
Я вот над этим отрывком немало подумала,вставлять или нет..
Но в нем так хорошо показана сцена отношений между рабочими и хозяином, что я решила ее разместить..
И шум за окном, особенный.
Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот... - не набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь-Василича, будто кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:
- Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы..!
Слышен и голос Горкина, как комарик:
- Снежком-то, снежком... поддолбливай!
Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.
Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает блеском зеленого-голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого колодца, - весь двор завален. И сизые голубки на нем: им и деваться некуда! В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце - зеленый, яркий. Острые его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые дровянки... Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями, орут ужасно, ругаются:
- Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..
Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку, сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.
- Порожняки, отъезжай... черти!.. - кричит Василь-Василич, попрыгивая по глыбам. - Стой... который?.. Сорок семой, давай!..
Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель - барабанит, как ливень дробный. А Василь-Василич совсем по-летнему - в розовой рубахе и жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает. Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять опускаются на лед: на сараях стоят с лопатами и швыряют-швыряют снег. Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться. А солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через стекла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах, весна!.. Такая теплынь и свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним душистым снегом. Остреньким холодочком веет с ледяных гор. Слышу - рекою пахнет, живой рекою!..
В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лед отец, ходит по острым глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги, выпятил грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне. Смеется что-то, шутит с Василь-Василичем, и вдруг - толкает. Василь-Василич летит со льда и падает на корзину снега, которую везут из сада. На крышах все весело гогочут, играют новенькими лопатами, - летит и пушится снег, залепляет Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится, хватает комья и начинает швырять на крышу. Его закидывают опять. Проходит Горкин, в поддевочке и шапке, что-то грозит отцу: одеваться велит, должно быть. Отец прыгает на него, они падают вместе в снег и возятся в общем смехе. Я хочу крикнуть в форточку... но сейчас загрозит отец, а смотреть в форточку приятней. Сидят воробьи на ветках, мокрые все, от капель, качаются... - и хочется покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу, отец кричит:
- Ну, будет баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду чтоб все погреба набить, поднос будет!
С крыши ему кричат:
- Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим хозяину, для весны!
...И мы хо-зяину ува-жим,
Ро-бо-теночкой до-ка-жим...
Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи. Но отец велит замолчать:
- Ну, не время теперь, ребята... пост!
К обеду - ни глыбы льда, лишь сыпучие вороха осколков, скользкие хрустали в снежку. Все погреба
набиты. Молодцам поднесли по шкалику, и, разогревшиеся с работы, мокрые и от снега, и от пота, похрустывают они на воле крепкими, со льду, огурцами, белыми кругами редьки, залитой конопляным маслом, заедают ломтями хлеба, - словно снежком хрустят. Хоть и Великий Пост, но и Горкин не говорит ни слова: так уж заведено, крепче ледок скипится. Чавкают в тишине на бревнах, на солнышке, слушают, как идет капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз поспели: поест снежок.
- Горы какие были... а все упрятали!
Еще ситуация с барками, которые принадлежали Шмелевым.
Я понимаю, что далеко где-то срезало наши барки, и теперь-то они плывут. Водолив с Ильинского проскакал пять часов, - такой-то везде разлив, чуть было не утоп под Сетунькой! - а срезало еще в обедни, и где теперь барки - неизвестно. Полный ледоход от верху, катится вода - за час по четверти. Орут - «эй, топорики-ломики забирай, айда!». Нагружают полки канатами и якорями, - и никого уже на дворе, как вымерло. Отец поскакал на Кунцево через Воробьевы Горы. Денис, уводя партию, окрикнул: «эй, по две пары чтобы рукавиц… сожгет!»
Темно, но огня не зажигают. Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят и шепчутся. Слышу - жавороночек опять поет, иду на цыпочках к кабинету и слушаю. Думаю о большой реке, где теперь отец, о Горкине, - под Симоновом где-то…
Едва светает, и меня пробуждают голоса. Веселые голоса, в передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью до самых плеч, и Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней. Василь-Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка - ожгло канатом. Валит из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.
- Ты чего, чиж, не спишь? - хватает меня отец и вскидывает на мокрые колени, на холодные сапоги в грязи. - Поймали барочки! Денис-молодчик на все якорьки накинул и развернул… знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка наш, старина, и Василь-Косой… все! Кланяйся им, да ниже!.. Порадовали, чер… молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а? И тормошит-тормошит меня.
Всегда истинная благодарность рабочему человеку, хотя баловство, пьянство и безобразие прощал с трудом и уж за особые заслуги..
Пасха.
- Пойдем, дружок, по хозяйству чего посмотрим, распорядиться надо. Приходи завтра на воле разговляться. Пять годов так не разговлялись. Как Мартыну нашему помереть, в тот год Пасха такая же была, на травке… Помни, я тебе его пасошницу откажу, как помру… а ты береги ее. Такой никто не сделает. И я не сделаю.
Празднование Пасхи в доме со Шмелевыми общее..
Хозяева разговлялись ночью сразу после церкви, но днем празднование было общим..
Солнце, трезвон и гомон. Весь двор наш - Праздник. На розовых и золотисто-белых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни глянешь, - всюду пестрят рубахи, самые яркие, новые, пасхальные: красные, розовые, желтые, кубовые, в горошек, малиновые, голубые, белые, в поясках. Непокрытые головы блестят от масла. Всюду треплются волосы враскачку - христосуются трижды. Гармошек нет. Слышится только чмоканье. Пришли рабочие разговляться и ждут хозяина. Мы разговлялись ночью, после заутрени и обедни, а теперь - розговины для всех.
Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось «то древности», объяснил мне Горкин, - от дедушки. Василь-Василич Косой, старший приказчик, одет парадно. На сапогах по солнцу. Из-под жилетки - новая, синяя, рубаха, шерстяная. Лицо сияет, и видно в глазу туман. Он уже нахристосовался как следует. Выберет плотника или землекопа, всплеснет руками, словно лететь собрался, и облапит:
- Ва-ся!.. Что же не христосуешься с Василь-Василичем?.. Старого не помню… ну?
И все христосуется и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки, но все хватают, сажают на руки, трут бородой, усами, мягкими, сладкими губами. Пахнет горячим ситцем, крепким каким-то мылом, квасом и деревянным маслом. И веет от всех теплом. Старые плотники ласково гладят по головке, суют яичко. Некуда мне девать, и я отдаю другим. Я уже ничего не разбираю: так все пестро и громко, и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от крыш и сеновалов, от голубей, с скворешни, с распушившихся к Празднику берез, льется от этих лиц, веселых и довольных, от режущих глаз рубах и поясков, от новых сапог начищенных, от мелькающих по рукам яиц, от встряхивающихся волос враскачку, от цепочки Василь-Василича, от звонкого вскрика Горкина. Он всех обходит по череду и чинно. Скажет-вскрикнет «Христос Воскресе!» - радостно-звонко вскрикнет - и чинно, и трижды чмокнет.
Входит во двор отец. Кричит:
- Христос Воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем.
Валят толпой к навесу. Отец садится под «траспарат». Рядом Горкин и Василь-Василич. Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по ряду. Весело глазам: все пестро. Куличи и пасхи в розочках, без конца. Крашеные яички, разные, тянутся по столам, как нитки. Возле отца огромная корзина, с красными. Христосуются долго, долго. Потом едят. Долго едят и чинно. Отец уходит. Уходит и Василь-Василич, уходит Горкин. А они все едят. Обедают. Уже не видно ни куличей, ни пасочек, ни длинных рядов яичек: все съедено. Земли не видно, - все скорлупа цветная. Дымят и скворчат колбасники, с черными сундучками с жаром, и все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным рубцом в жгутах. Привезенный на тачках ситный, великими брусками, съеден. Землекопы и пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но землекопы еще сидят. Сидят и пильщики. Просят еще добавить. Съеден молочный пшенник, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И - каши нет. И последнее блюдо студня, черный великий противень, - нет его. Пильщики говорят: будя! И розговины кончаются. Слышится храп на стружках. Сидят на бревнах, на штабелях. Василь-Василич шатается и молит:
- Робята… упаси Бог… только не зарони!.. Горкин гонит со штабелей, от стружек: ступай на лужу! Трубочками дымят на луже. И все - трезвон. Лужа играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет. У высоченных качелей, к саду, начинается гомозня. Качели праздничные, поправлены, выкрашены зеленой краской. К вечеру тут начнется, придут с округи, будет азарт великий. Ондрейка вызвал себе под пару паркетчика с Зацепы, кто кого? Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:
- Кто на меня выходит?.. Давай… скачаю!..
- Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.
Двор затихает, дремлется.
Царица Небесная
С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из деревни ездившие погулять на Пасху, приходят рядиться новые. На кирпичах, на бревнах, на настилке каретника, даже на крыше погреба и конуре Бушуя - народ и народ, с мешками и полушубками вверх овчиной, с топориками, пилами, которые цепляют и тонко звенят, как струнки. Всюду лежат вповалку, сидят, прихватив колени в синеватых портах из пестряди: пьют прямо под колодцем, наставив рот; расчесываются над лужей, жуют краюхи, кокают о бревно и обколупывают легонько лазоревые и желтые яички, крашенные васильком и луком. У сараев, на всем виду, стоят дюжие землекопы-меленковцы.
У конторы за столиком сидит грузный Василь-Василич; Тут и Горкин, для помощи, - «сама правда»; его и хозяин слушает.
- Суббота у нас завтра… Иверскую. Царицу Небесную принимаем. Когда назначено?
Горкин кладет записочку:
- Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал - ожидайте Царицу Небесную в четыре… а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.
- Хорошо. Помолимся - и начнем.
- Как, не помолемшись! - говорит Горкин и смотрит в углу на образ. - Наше дело опасное. Сушкин летось не приглашал… какой пожар-то был! Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.
- От прихода для встречи Спаситель будет с Николай-Угодником. Ратников калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем…
- Калачи будут, обещал. И бараночник корзину баранок горячих посулил, для торжества.
Много у него берут в деревню…
- Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.
- Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму…
- Будто и не годится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говорит Василь-Василич. - Баба к нему приехала из деревни… нескладно будто..?
- А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на полсотню хоть образов найдем.
Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят из уважения. Песочком посорим, можжевелочкой, травки новой в Нескушном подкосим, под Владычицу-то подкинуть…
- Ну, все. Пошлешь к Митреву в трактир… калачика бы горяченького с семгой, что ли… - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто верст без малого отмахал.
- Слушаю-с, - говорит Василь-Василич. - Уж и гирой вы!..
Приходят с других дворов, дивятся - какой парад!
Ступени высокого помоста накрыты красным сукном - с «ердани», и даже легкую сень навесили, где будет стоять Она: воздушный, сквозной шатер, из тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как кружево! Легкий сосновый крестик, будто из розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же резьба навесок - звездочками и крестиками, и точеные столбушки из реек, - загляденье. И даже «сияние» от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем живое!
- Ах, Ондрейка! - хлопает себя Горкин по коленкам, - Мартын бы те прямо…
Андрюшка, совсем еще молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает «часовенку».
- Так, ладно… - говорит он с собой, прищурясь, несет в мастерскую дранки, свистит веселое, - и вот, на моих глазах, выходит у него птичка с распростертыми крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой! Его он вешает под подзором сени, крылышки золотятся и трепещут, и все дивятся, - какие живые крылья, «как у Святого Духа!». Сквозные, они парят.
Вечерком заходит взглянуть отец. За ним ходит Горкин с Василь-Василичем. Молча глядит отец, глядит долго… роется пальцами в жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в трактире.
- Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.
Цитата про рабочие спальни, значит у Шмелевых были особые помещения для работников и даже спальни.
Несут (икону) по рабочим спальням. Для легкого воздуха накурено можжухой. Спаситель и Николай-Угодник провожают.
Вносят и в наши комнаты, выносят во двор и снова возносят на подмостки. Приходят с улицы - приложиться. Поют народом - Пресвятая Богоро-дице. спаси на-ас Горкин руками водит, чтобы складнее пели. Батюшки кушают чай в парадном зале, закусывают семгой и белорыбицей, со свежими, паровыми огурцами. Василь-Василич угощает в конторе «ящичного» и кучера с мальчишкой; мальчишку - стоя. Народ стережет священную карету. На ее дверцах написаны царские короны, золотые. Старушки крестятся на Ее карету, на лошадей; кроткие у Ней лошадки, совсем святые.
Голубая карета едва видна, а мы еще все стоим, стоим с непокрытыми головами, провожаем…
- Помолемшись… - слышатся голоса в народе.
И вот так на каждой буквально странице - раздача денег, бесплатное угощение, работа вместе с работниками, что хозяин, что рабочие - одно неразрывное целое и постоянная хозяйская благодарность. Василь Василичу:
- Помни. За порядок - красную, за чуть что… искупаю!
- По гривеннику выдать, чайку попьют, - говорит отец. - Ну, помолились, братцы… завтра, благословясь, начнем.
Весело говорят:
- Дай Господи.
Праздник еще не кончился. Через дорогу несут от Ратникова на узких лотках калачики - горячие, огневые, - жгутся. Плывут лотки за лотками на головах, как лодочки. А вот и горячие баранки, с хрустом. Едят на бревнах, идут в трактиры. Толкутся в воротах нищие, поздравляют: «помолемшись!» Им дают грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный двор, как-то особенно притихший, - обмоленный. Жалко расстаться с ним.
Троица:
Работников своих так же поколениями, как и Бугровы,не забывали:
У голубого домика стоит высокий старик, в накинутом на рубаху полушубке; с ним девочка, в розовом платьице. Здороваются, и отец спрашивает, готов ли его заказ. Мы идем в сад, и старик срезает для нас крупные, темные пионы. Отец торопится, надо взглянуть на лодки. Старик говорит девочке: «жениху-то цветочков дай». Девочка смотрит исподлобья, сосет пальчик. Когда мы садимся ехать, подходят бабы. В ведрах у них сирень, ландыши, незабудки и желтые бубенцы. Старик говорит, что это все к нашему заказу, завтра пришлет поутру. Девочка - у ней синие глазки и светлые, как у куклы, волосы - протягивает мне пучочек ландышков, и все смеются. «Хороший садовод, - говорит мне потом отец, - богатый, а когда-то у дедушки работал».
Яблочный Спас.
Первое яблочко, грушовка в нашем саду, - поспела, закраснелись. Будем ее трясти - для завтра. Горкин утром еще сказал:
- После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.
Такая радость. Отец - староста у Казанской, уже распорядился:
- Вот что, Горкин… Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли… да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.
Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.
- Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жадный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.
Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, «каких нет нигде».
Бедному народу, нищим, убогим всегда был у Шмелевых приют и угощение в праздники.
Люди это знали и являлось их тогда немало..
Святки
Птицы Божьи
Рождество…
Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и снежность. Самое слово это видится мне голубоватым.
Они являлись на Рождество. Может быть, приходили и на Пасху, но на Пасху - неудивительно. А на Рождество, такие трескучие морозы… а они являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в кофтах и не могли говорить от холода, а прыгали все у печки и дули в сизые кулаки, - это осталось в памяти.
- А где они живут? - спрашиваю я няню.
- За окнами.
За окнами… За окнами - чернота и снег.
- А почему у кормилицы сын мошенник?
- Потому. Мороз вон в окошко смотрит.
Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.
- А завтра они придут?
- Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.
А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в солнце. У меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило ноги в заячьих сапожках, пока шел от обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?
Приходят «со всех концов». Проходят с черного хода, крадучись. Я украдкой сбегаю в кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей… - после поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные - в церкви были. В льдинках искристых окон плющится колко солнце. И все-то праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки, блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы - не дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.
А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые розовые брюки, бархатные, дамские сапожки. Уши обвязаны платочком, и так туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него отмерзли, - «собаки их объели», - когда спал на снегу зачем-то. Он, должно быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже кучер его жалеет:
- Пискун ты. Пискун… пропащая твоя головушка!
Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.
- А Пискун кто? - спрашивал я у няни.
- Был человек, а теперь Пискун стал. Из рюмочек будешь допивать, вот и будешь Пискун.
Рядом с ним сидит плотник Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как елочка, в розовых с белым валенках. В целой руке у него кулечек с еловыми свежими кирпичиками: мне подарок. Правый рукав у полушубка набит мочалой, - он охотно дает пощупать, - стянут натуго ремешком, - «так, для тепла пристроил!» - похож на большую колбасу. Руку у него «Антон съел».
- Какой Антон?
- А такой. Доктор смеялся так: зовется «Антон огонь».
Ему завидуют: хорошо живет, от хозяина красную в месяц получает, в монастырь даже собирается на спокой.
Дальше - бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая, страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только смотрит, в другой - розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то плачет, сует лапку ему в кармашек.
- Чего уж убиваться-то так, нехорошо… праздник такой!.. - жалеет ее кухарка. - Господь милостив, не оставит.
Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:
- Господь и на каждую птицу посылает вон, - говорит он ласково и смотрит на свой рукав, - а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да… Вон, руки нет, а… сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.
Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.
Все больше и больше их. Разные старички, старушки, - подходят и подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:
- Кровельщик-то не приходил, Глухой? Верно, значит, что помер, за трешницей своей не пришел. Сколько вас тут… десять, пятнадцать… осьмнадцать душ, так.
- Зачем - помер! - говорит Семен. - Его племянник в деревню выписал, трактир открыл… для порядку выписал.
Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она в бархатной пышной кофте, в ковровом платке с цветами. Сидит и плачет. Почему она все плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И кто-то «пачпорта не дает», а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:
- Ты, Настюша, прошение строгое напиши и к губернатору самому подай… так не годится утеснять, хошь муж-размуж!
Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют «Подбитый Барин». Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между пуговиц распирает, и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем, с дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню, потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.
- Вввахх… хха-хаа… - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем кашлять. - Ммарроз… вввахх-хха-хха!..
Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать «Стрелочка». Я хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые глаза.
- Свистать-то, будто, и не годится, барин… чай, у нас образа висят! - говорит укоризненно Марьюшка.
- Птица какая прилетела… - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на барина.
Он все посвистывает, но уже не «Стрелочка», а любимую мою песенку, которую играет наш органчик - «Ехали бояре из Нова-Города». И вдруг выхватывает из пальто письмо.
- Доложите самому, что приехал с визитом… барин Энтальцев! - вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный стих Рождества! Собственноручно, стих… ввот! - хлопает он письмом.
Все на него смеются, и никто не идет докладывать.
- На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, таммы… что вот, барин Энтальцев, приехал с поздравлением… и желает! А? Не стесняйся, милашка… скажи папа, что вот… я приехал?..
- Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..
- Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает, крестясь на образ, - и Господь питает нас.
- Вот это верно, - говорят сразу несколько голосов, - все мы птицы Божьи, чего уж тут считаться!..
Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и начинает читать бумажку:
- Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!
Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит отец:
- Ну, парад начинается… подходи!
Василь-Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит наконец и до монаха:
- Иди уж, садова голова… для-ради такого Праздника! - говорит примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.
- Ааа… то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.
Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.
Продолжение следует..
По ним мы отследим отношение хозяина купца Шмелева,отца известного писателя-эмигранта И.Шмелева.
Тему написала для Оли cookingoffroad в ее ФМ Весенние посиделки
Немного про эту книгу, хотя его же "Богомолье" не менее ярко и нравственно..
"Лето Господне" самое известное произведение писателя, публициста, православного мыслителя И. С. Шмелева. В нем автор бережно описывает внутренний мир русского человека, проникнутый христианским духом, подробно воссоздает семейный уклад и бытовые подробности жизни дореволюционной России.
Крестьянская и купеческая среда предстаёт в книге целостным и органичным миром, полным нравственного здоровья, внутренней культуры, любви и человечности. В «Лете Господнем» чрезвычайно полно и глубоко воссоздан церковно-религиозный пласт народной жизни. Смысл и красота православных праздников, обрядов, обычаев, остающихся неизменными из века в век, раскрыт настолько ярко и талантливо, что роман стал подлинной энциклопедией жизни русского православного человека. Язык Шмелёва органически связан со всем богатством и разнообразием живой народной речи, в нём отразилась сама душа России.
По книгам Ивана Шмелева понятно как его отец, купец средней руки,занимающийся подрядами
заботился о своих рабочих.
Служили у него и годами, и десятилетиями, и нанимались на срок подряда, и на год, два и т.д.
Всем пришлым,т.е. из соседних деревень и сел, с окраин столицы, а жили Шмелевы в Москве в собственном доме и при желании можно даже определить где именно,и всем рабочим было и жилье и бесплатное питание от хозяина.
Несколько человек у него и работали бессменно годами и жили не один десяток лет.
Это в первую очередь Горкин, правая рука хозяина, очень честный, очень верующий, не зря ему Шмелев доверил единственного сына..Горкин очень много уделял мальчику внимания, воспитывал его не только как воспитывают мальчика,
но и очень много дал ему в плане религиозного воспитания..строго следил за мальчиком, не пропускал ни мелочи в его жизни,
дай бы Бог такого воспитателя каждой семье.. к нему шли и за советом и за участием все, кто работал у Шмелевых, хозяин же безоговорочно следовал его советам и во всем полагался на него..
Старший приказчик Василь Василич Косой (то ли фамлия,а скорее прозвище) так же преданно служил хозяину, но бывал запойно пьян,чем немало огорчал его..
Пост,первые дни после Масленицы, мастерская при доме, тут же и живут, обедают, тут же и хлеба выпекают для всех рабочих..:
В мастерской лежат на стружках, у самой печки, Петр Глухой и Антон Кудрявый. Головы у них обложены
листьями кислой капусты, - “от угара”. Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки. У окошка читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок. По складам читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут идти на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:
- ..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.
Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными глазами, глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному чтению святых слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:
- Ох, кваску бы... огурчика бы...
А вот о службе Василь Василича строчки, от хозяина получил выговор, обиделся.))
После унылого обеда, в общем молчании, отец все еще расстроен, - я тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок поедем только завтра, а к ефимонам рано. Василь-Василич тоже уныло ходит, расстроенный. Поковыряет снег, постоит. Говорят, и обедать не садился. Дрова поколет, сосульки метелкой посбивает... А то стоит и ломает ногти. Мне его очень жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее чего-то и отдает - ни слова.
- А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши. - Расчет, говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Иван Иваныча еще служил, у дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не стану. Ну, пусть им Господь простит...
Конечно, никуда не поедет, конечно и с хозяином помирится.))
И вот первый пример душевного отношения к работникам..
- Пойдем-ка в церкву, Васильевские у нас сегодня поют, - говорит мне Горкин.
Уходит приодеться. Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело кличет:
- Василь-Василич... зайди-ка на минутку, братец.
Когда мы уходим со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит взволнованно, - дрожит у него голос:
- Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей. А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь-Василичу четвертной билет выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что... десятникам по пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши робята хо-рошие, они це-нют...
Снег сгребали в тот день после обеда,работа незапланированная была, а и она не осталась без оплаты..
Я вот над этим отрывком немало подумала,вставлять или нет..
Но в нем так хорошо показана сцена отношений между рабочими и хозяином, что я решила ее разместить..
И шум за окном, особенный.
Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот... - не набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь-Василича, будто кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:
- Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы..!
Слышен и голос Горкина, как комарик:
- Снежком-то, снежком... поддолбливай!
Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.
Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает блеском зеленого-голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого колодца, - весь двор завален. И сизые голубки на нем: им и деваться некуда! В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце - зеленый, яркий. Острые его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые дровянки... Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями, орут ужасно, ругаются:
- Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..
Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку, сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.
- Порожняки, отъезжай... черти!.. - кричит Василь-Василич, попрыгивая по глыбам. - Стой... который?.. Сорок семой, давай!..
Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель - барабанит, как ливень дробный. А Василь-Василич совсем по-летнему - в розовой рубахе и жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает. Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять опускаются на лед: на сараях стоят с лопатами и швыряют-швыряют снег. Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться. А солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через стекла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах, весна!.. Такая теплынь и свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним душистым снегом. Остреньким холодочком веет с ледяных гор. Слышу - рекою пахнет, живой рекою!..
В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лед отец, ходит по острым глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги, выпятил грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне. Смеется что-то, шутит с Василь-Василичем, и вдруг - толкает. Василь-Василич летит со льда и падает на корзину снега, которую везут из сада. На крышах все весело гогочут, играют новенькими лопатами, - летит и пушится снег, залепляет Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится, хватает комья и начинает швырять на крышу. Его закидывают опять. Проходит Горкин, в поддевочке и шапке, что-то грозит отцу: одеваться велит, должно быть. Отец прыгает на него, они падают вместе в снег и возятся в общем смехе. Я хочу крикнуть в форточку... но сейчас загрозит отец, а смотреть в форточку приятней. Сидят воробьи на ветках, мокрые все, от капель, качаются... - и хочется покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу, отец кричит:
- Ну, будет баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду чтоб все погреба набить, поднос будет!
С крыши ему кричат:
- Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим хозяину, для весны!
...И мы хо-зяину ува-жим,
Ро-бо-теночкой до-ка-жим...
Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи. Но отец велит замолчать:
- Ну, не время теперь, ребята... пост!
К обеду - ни глыбы льда, лишь сыпучие вороха осколков, скользкие хрустали в снежку. Все погреба
набиты. Молодцам поднесли по шкалику, и, разогревшиеся с работы, мокрые и от снега, и от пота, похрустывают они на воле крепкими, со льду, огурцами, белыми кругами редьки, залитой конопляным маслом, заедают ломтями хлеба, - словно снежком хрустят. Хоть и Великий Пост, но и Горкин не говорит ни слова: так уж заведено, крепче ледок скипится. Чавкают в тишине на бревнах, на солнышке, слушают, как идет капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз поспели: поест снежок.
- Горы какие были... а все упрятали!
Еще ситуация с барками, которые принадлежали Шмелевым.
Я понимаю, что далеко где-то срезало наши барки, и теперь-то они плывут. Водолив с Ильинского проскакал пять часов, - такой-то везде разлив, чуть было не утоп под Сетунькой! - а срезало еще в обедни, и где теперь барки - неизвестно. Полный ледоход от верху, катится вода - за час по четверти. Орут - «эй, топорики-ломики забирай, айда!». Нагружают полки канатами и якорями, - и никого уже на дворе, как вымерло. Отец поскакал на Кунцево через Воробьевы Горы. Денис, уводя партию, окрикнул: «эй, по две пары чтобы рукавиц… сожгет!»
Темно, но огня не зажигают. Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят и шепчутся. Слышу - жавороночек опять поет, иду на цыпочках к кабинету и слушаю. Думаю о большой реке, где теперь отец, о Горкине, - под Симоновом где-то…
Едва светает, и меня пробуждают голоса. Веселые голоса, в передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью до самых плеч, и Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней. Василь-Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка - ожгло канатом. Валит из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.
- Ты чего, чиж, не спишь? - хватает меня отец и вскидывает на мокрые колени, на холодные сапоги в грязи. - Поймали барочки! Денис-молодчик на все якорьки накинул и развернул… знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка наш, старина, и Василь-Косой… все! Кланяйся им, да ниже!.. Порадовали, чер… молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а? И тормошит-тормошит меня.
Всегда истинная благодарность рабочему человеку, хотя баловство, пьянство и безобразие прощал с трудом и уж за особые заслуги..
Пасха.
- Пойдем, дружок, по хозяйству чего посмотрим, распорядиться надо. Приходи завтра на воле разговляться. Пять годов так не разговлялись. Как Мартыну нашему помереть, в тот год Пасха такая же была, на травке… Помни, я тебе его пасошницу откажу, как помру… а ты береги ее. Такой никто не сделает. И я не сделаю.
Празднование Пасхи в доме со Шмелевыми общее..
Хозяева разговлялись ночью сразу после церкви, но днем празднование было общим..
Солнце, трезвон и гомон. Весь двор наш - Праздник. На розовых и золотисто-белых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни глянешь, - всюду пестрят рубахи, самые яркие, новые, пасхальные: красные, розовые, желтые, кубовые, в горошек, малиновые, голубые, белые, в поясках. Непокрытые головы блестят от масла. Всюду треплются волосы враскачку - христосуются трижды. Гармошек нет. Слышится только чмоканье. Пришли рабочие разговляться и ждут хозяина. Мы разговлялись ночью, после заутрени и обедни, а теперь - розговины для всех.
Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось «то древности», объяснил мне Горкин, - от дедушки. Василь-Василич Косой, старший приказчик, одет парадно. На сапогах по солнцу. Из-под жилетки - новая, синяя, рубаха, шерстяная. Лицо сияет, и видно в глазу туман. Он уже нахристосовался как следует. Выберет плотника или землекопа, всплеснет руками, словно лететь собрался, и облапит:
- Ва-ся!.. Что же не христосуешься с Василь-Василичем?.. Старого не помню… ну?
И все христосуется и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки, но все хватают, сажают на руки, трут бородой, усами, мягкими, сладкими губами. Пахнет горячим ситцем, крепким каким-то мылом, квасом и деревянным маслом. И веет от всех теплом. Старые плотники ласково гладят по головке, суют яичко. Некуда мне девать, и я отдаю другим. Я уже ничего не разбираю: так все пестро и громко, и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от крыш и сеновалов, от голубей, с скворешни, с распушившихся к Празднику берез, льется от этих лиц, веселых и довольных, от режущих глаз рубах и поясков, от новых сапог начищенных, от мелькающих по рукам яиц, от встряхивающихся волос враскачку, от цепочки Василь-Василича, от звонкого вскрика Горкина. Он всех обходит по череду и чинно. Скажет-вскрикнет «Христос Воскресе!» - радостно-звонко вскрикнет - и чинно, и трижды чмокнет.
Входит во двор отец. Кричит:
- Христос Воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем.
Валят толпой к навесу. Отец садится под «траспарат». Рядом Горкин и Василь-Василич. Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по ряду. Весело глазам: все пестро. Куличи и пасхи в розочках, без конца. Крашеные яички, разные, тянутся по столам, как нитки. Возле отца огромная корзина, с красными. Христосуются долго, долго. Потом едят. Долго едят и чинно. Отец уходит. Уходит и Василь-Василич, уходит Горкин. А они все едят. Обедают. Уже не видно ни куличей, ни пасочек, ни длинных рядов яичек: все съедено. Земли не видно, - все скорлупа цветная. Дымят и скворчат колбасники, с черными сундучками с жаром, и все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным рубцом в жгутах. Привезенный на тачках ситный, великими брусками, съеден. Землекопы и пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но землекопы еще сидят. Сидят и пильщики. Просят еще добавить. Съеден молочный пшенник, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И - каши нет. И последнее блюдо студня, черный великий противень, - нет его. Пильщики говорят: будя! И розговины кончаются. Слышится храп на стружках. Сидят на бревнах, на штабелях. Василь-Василич шатается и молит:
- Робята… упаси Бог… только не зарони!.. Горкин гонит со штабелей, от стружек: ступай на лужу! Трубочками дымят на луже. И все - трезвон. Лужа играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет. У высоченных качелей, к саду, начинается гомозня. Качели праздничные, поправлены, выкрашены зеленой краской. К вечеру тут начнется, придут с округи, будет азарт великий. Ондрейка вызвал себе под пару паркетчика с Зацепы, кто кого? Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:
- Кто на меня выходит?.. Давай… скачаю!..
- Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.
Двор затихает, дремлется.
Царица Небесная
С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из деревни ездившие погулять на Пасху, приходят рядиться новые. На кирпичах, на бревнах, на настилке каретника, даже на крыше погреба и конуре Бушуя - народ и народ, с мешками и полушубками вверх овчиной, с топориками, пилами, которые цепляют и тонко звенят, как струнки. Всюду лежат вповалку, сидят, прихватив колени в синеватых портах из пестряди: пьют прямо под колодцем, наставив рот; расчесываются над лужей, жуют краюхи, кокают о бревно и обколупывают легонько лазоревые и желтые яички, крашенные васильком и луком. У сараев, на всем виду, стоят дюжие землекопы-меленковцы.
У конторы за столиком сидит грузный Василь-Василич; Тут и Горкин, для помощи, - «сама правда»; его и хозяин слушает.
- Суббота у нас завтра… Иверскую. Царицу Небесную принимаем. Когда назначено?
Горкин кладет записочку:
- Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал - ожидайте Царицу Небесную в четыре… а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.
- Хорошо. Помолимся - и начнем.
- Как, не помолемшись! - говорит Горкин и смотрит в углу на образ. - Наше дело опасное. Сушкин летось не приглашал… какой пожар-то был! Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.
- От прихода для встречи Спаситель будет с Николай-Угодником. Ратников калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем…
- Калачи будут, обещал. И бараночник корзину баранок горячих посулил, для торжества.
Много у него берут в деревню…
- Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.
- Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму…
- Будто и не годится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говорит Василь-Василич. - Баба к нему приехала из деревни… нескладно будто..?
- А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на полсотню хоть образов найдем.
Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят из уважения. Песочком посорим, можжевелочкой, травки новой в Нескушном подкосим, под Владычицу-то подкинуть…
- Ну, все. Пошлешь к Митреву в трактир… калачика бы горяченького с семгой, что ли… - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто верст без малого отмахал.
- Слушаю-с, - говорит Василь-Василич. - Уж и гирой вы!..
Приходят с других дворов, дивятся - какой парад!
Ступени высокого помоста накрыты красным сукном - с «ердани», и даже легкую сень навесили, где будет стоять Она: воздушный, сквозной шатер, из тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как кружево! Легкий сосновый крестик, будто из розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же резьба навесок - звездочками и крестиками, и точеные столбушки из реек, - загляденье. И даже «сияние» от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем живое!
- Ах, Ондрейка! - хлопает себя Горкин по коленкам, - Мартын бы те прямо…
Андрюшка, совсем еще молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает «часовенку».
- Так, ладно… - говорит он с собой, прищурясь, несет в мастерскую дранки, свистит веселое, - и вот, на моих глазах, выходит у него птичка с распростертыми крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой! Его он вешает под подзором сени, крылышки золотятся и трепещут, и все дивятся, - какие живые крылья, «как у Святого Духа!». Сквозные, они парят.
Вечерком заходит взглянуть отец. За ним ходит Горкин с Василь-Василичем. Молча глядит отец, глядит долго… роется пальцами в жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в трактире.
- Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.
Цитата про рабочие спальни, значит у Шмелевых были особые помещения для работников и даже спальни.
Несут (икону) по рабочим спальням. Для легкого воздуха накурено можжухой. Спаситель и Николай-Угодник провожают.
Вносят и в наши комнаты, выносят во двор и снова возносят на подмостки. Приходят с улицы - приложиться. Поют народом - Пресвятая Богоро-дице. спаси на-ас Горкин руками водит, чтобы складнее пели. Батюшки кушают чай в парадном зале, закусывают семгой и белорыбицей, со свежими, паровыми огурцами. Василь-Василич угощает в конторе «ящичного» и кучера с мальчишкой; мальчишку - стоя. Народ стережет священную карету. На ее дверцах написаны царские короны, золотые. Старушки крестятся на Ее карету, на лошадей; кроткие у Ней лошадки, совсем святые.
Голубая карета едва видна, а мы еще все стоим, стоим с непокрытыми головами, провожаем…
- Помолемшись… - слышатся голоса в народе.
И вот так на каждой буквально странице - раздача денег, бесплатное угощение, работа вместе с работниками, что хозяин, что рабочие - одно неразрывное целое и постоянная хозяйская благодарность. Василь Василичу:
- Помни. За порядок - красную, за чуть что… искупаю!
- По гривеннику выдать, чайку попьют, - говорит отец. - Ну, помолились, братцы… завтра, благословясь, начнем.
Весело говорят:
- Дай Господи.
Праздник еще не кончился. Через дорогу несут от Ратникова на узких лотках калачики - горячие, огневые, - жгутся. Плывут лотки за лотками на головах, как лодочки. А вот и горячие баранки, с хрустом. Едят на бревнах, идут в трактиры. Толкутся в воротах нищие, поздравляют: «помолемшись!» Им дают грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный двор, как-то особенно притихший, - обмоленный. Жалко расстаться с ним.
Троица:
Работников своих так же поколениями, как и Бугровы,не забывали:
У голубого домика стоит высокий старик, в накинутом на рубаху полушубке; с ним девочка, в розовом платьице. Здороваются, и отец спрашивает, готов ли его заказ. Мы идем в сад, и старик срезает для нас крупные, темные пионы. Отец торопится, надо взглянуть на лодки. Старик говорит девочке: «жениху-то цветочков дай». Девочка смотрит исподлобья, сосет пальчик. Когда мы садимся ехать, подходят бабы. В ведрах у них сирень, ландыши, незабудки и желтые бубенцы. Старик говорит, что это все к нашему заказу, завтра пришлет поутру. Девочка - у ней синие глазки и светлые, как у куклы, волосы - протягивает мне пучочек ландышков, и все смеются. «Хороший садовод, - говорит мне потом отец, - богатый, а когда-то у дедушки работал».
Яблочный Спас.
Первое яблочко, грушовка в нашем саду, - поспела, закраснелись. Будем ее трясти - для завтра. Горкин утром еще сказал:
- После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.
Такая радость. Отец - староста у Казанской, уже распорядился:
- Вот что, Горкин… Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли… да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.
Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.
- Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жадный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.
Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, «каких нет нигде».
Бедному народу, нищим, убогим всегда был у Шмелевых приют и угощение в праздники.
Люди это знали и являлось их тогда немало..
Святки
Птицы Божьи
Рождество…
Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и снежность. Самое слово это видится мне голубоватым.
Они являлись на Рождество. Может быть, приходили и на Пасху, но на Пасху - неудивительно. А на Рождество, такие трескучие морозы… а они являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в кофтах и не могли говорить от холода, а прыгали все у печки и дули в сизые кулаки, - это осталось в памяти.
- А где они живут? - спрашиваю я няню.
- За окнами.
За окнами… За окнами - чернота и снег.
- А почему у кормилицы сын мошенник?
- Потому. Мороз вон в окошко смотрит.
Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.
- А завтра они придут?
- Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.
А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в солнце. У меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило ноги в заячьих сапожках, пока шел от обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?
Приходят «со всех концов». Проходят с черного хода, крадучись. Я украдкой сбегаю в кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей… - после поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные - в церкви были. В льдинках искристых окон плющится колко солнце. И все-то праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки, блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы - не дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.
А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые розовые брюки, бархатные, дамские сапожки. Уши обвязаны платочком, и так туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него отмерзли, - «собаки их объели», - когда спал на снегу зачем-то. Он, должно быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже кучер его жалеет:
- Пискун ты. Пискун… пропащая твоя головушка!
Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.
- А Пискун кто? - спрашивал я у няни.
- Был человек, а теперь Пискун стал. Из рюмочек будешь допивать, вот и будешь Пискун.
Рядом с ним сидит плотник Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как елочка, в розовых с белым валенках. В целой руке у него кулечек с еловыми свежими кирпичиками: мне подарок. Правый рукав у полушубка набит мочалой, - он охотно дает пощупать, - стянут натуго ремешком, - «так, для тепла пристроил!» - похож на большую колбасу. Руку у него «Антон съел».
- Какой Антон?
- А такой. Доктор смеялся так: зовется «Антон огонь».
Ему завидуют: хорошо живет, от хозяина красную в месяц получает, в монастырь даже собирается на спокой.
Дальше - бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая, страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только смотрит, в другой - розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то плачет, сует лапку ему в кармашек.
- Чего уж убиваться-то так, нехорошо… праздник такой!.. - жалеет ее кухарка. - Господь милостив, не оставит.
Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:
- Господь и на каждую птицу посылает вон, - говорит он ласково и смотрит на свой рукав, - а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да… Вон, руки нет, а… сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.
Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.
Все больше и больше их. Разные старички, старушки, - подходят и подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:
- Кровельщик-то не приходил, Глухой? Верно, значит, что помер, за трешницей своей не пришел. Сколько вас тут… десять, пятнадцать… осьмнадцать душ, так.
- Зачем - помер! - говорит Семен. - Его племянник в деревню выписал, трактир открыл… для порядку выписал.
Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она в бархатной пышной кофте, в ковровом платке с цветами. Сидит и плачет. Почему она все плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И кто-то «пачпорта не дает», а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:
- Ты, Настюша, прошение строгое напиши и к губернатору самому подай… так не годится утеснять, хошь муж-размуж!
Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют «Подбитый Барин». Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между пуговиц распирает, и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем, с дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню, потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.
- Вввахх… хха-хаа… - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем кашлять. - Ммарроз… вввахх-хха-хха!..
Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать «Стрелочка». Я хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые глаза.
- Свистать-то, будто, и не годится, барин… чай, у нас образа висят! - говорит укоризненно Марьюшка.
- Птица какая прилетела… - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на барина.
Он все посвистывает, но уже не «Стрелочка», а любимую мою песенку, которую играет наш органчик - «Ехали бояре из Нова-Города». И вдруг выхватывает из пальто письмо.
- Доложите самому, что приехал с визитом… барин Энтальцев! - вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный стих Рождества! Собственноручно, стих… ввот! - хлопает он письмом.
Все на него смеются, и никто не идет докладывать.
- На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, таммы… что вот, барин Энтальцев, приехал с поздравлением… и желает! А? Не стесняйся, милашка… скажи папа, что вот… я приехал?..
- Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..
- Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает, крестясь на образ, - и Господь питает нас.
- Вот это верно, - говорят сразу несколько голосов, - все мы птицы Божьи, чего уж тут считаться!..
Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и начинает читать бумажку:
- Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!
Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит отец:
- Ну, парад начинается… подходи!
Василь-Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит наконец и до монаха:
- Иди уж, садова голова… для-ради такого Праздника! - говорит примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.
- Ааа… то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.
Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.
Продолжение следует..