Вячеслав Яковлевич Шишков "Угрюм-река"
Петр Громов после смерти родителя зажил широко.
- Все время на цепи сидел, как шавка... Раскачаться надо, мошной тряхнуть...
И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу.
Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:
- Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой... А просто так, из анбиции...
Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились - полон дом. Мария Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин. Зала - довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине - рожа Вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками. Посреди залы - огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше - четырехугольный, специально для «винной батареи», как выражался господин пристав - почетнейший гость, - из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.
- Ну вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! - посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке.
- Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте...
- Мне попроще. - И священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.
- А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, - шутит хозяин.
- А то ерша хвати, водки да лафитцу.
- Поди ты к монаху в пазуху, - острит священник.
- Чего ради? А впрочем... - Он смешал в чайном стакане водку с коньяком.
- Ну, дай Бог! - и, не моргнув глазом, выпил:
- Зело борзо!
Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал:
- До чего вы крепки, отец Ипат, Бог вас храни... Даже удивительно.
- А что?
- Я бы, простите Бога ради, не мог. Я бы тут и окочурился.
- Привычка... А потом - натура. У меня папаша от запоя помер. Чуешь?
- Ай-яяй!.. Царство им небесное, - перекрестился старшина, взглянув на лампадку перед кивотом, и хлопнул рюмку перцовки:
- С именинницей, Петр Данилыч!
- Кушайте во славу... Господин пристав! Чур, не отставать...
- Что вы!.. Я уже третью...
- Какой там, к шуту, счет... Иван Кондратьич, а ты чего?.. А еще писарем считаешься.
- Пожалуйста, не сомневайтесь... Мы свое дело туго знаем, - ответил писарь, высокий, чахоточный, с маленькой бородкой; шея у него - в аршин....
Угощал хозяин всякими закусками: край богатый, сытный, и денег у купца невпроворот. Нельмовые пупы жирнущие, вяленое, отжатое в сливках, мясо, оленьи языки, сохатиные разварные губы, а потом всякие кандибоберы заморские и русские, всякие вина - английских, американских, японских погребов. Гости осмелели, прожорливо накинулись на яства, - говорить тут некогда, - громко, вкусно чавкали, наскоро глотали, снова тыкали вилками в самые жирные куски, и некоторых от объедения уже бросило в необоримый сон. Но это только присказка.
И лишь пробили стенные часы десять, а под колпаком - тринадцать, вплыла в комнату сама именинница, кротко улыбаясь бесхитростным лицом и всей своей простой, тихой, в коричневом платье, фигурой.
- Ну, дорогие гостеньки, пожалуйте поужинать... - радушно сказала она.
- Гуляйте в столовую, гуляйте.
Все вдруг смолкло: остановились вилки, перестали чавкать рты.
- Поужи-и-нать? - хлопнул себя по крутым бедрам отец Ипат, засвистал, присел, потешно схватившись за бородку.
- Да ты, мать, в уме ли? - И захохотал. Пристав закатился мягким, благопристойным смехом и, щелкнув шпорами, поцеловал руку именинницы.
- Пощадите!.. Что вы-с... Еле дышим...
- Без пирожка нельзя... Как это можно, - говорила именинница.
- Анфисушка, отец Ипат, пожалуйте, пожалуйте в ту комнату. Гуляйте...
Всех охватило игривое, но и подавленное настроение: животы набиты туго, до отказа, - отродясь такого не было, чтобы обед, а после обеда - этакая сытная закуска, а после закуски - ужин... Однако, повинуясь необычному гостеприимству, толпой повалили в столовую. Низкорослый толстенький отец Ипат дорогой корил хозяина:
- А почему бы не предупредить... Я переложил дюже... Эх, Петр Данилыч!.. А впрочем... Могий вместити да вместит... С чем пирог-то? С осетром небось? Фю-фю... Лю-ю-блю пирог.
За столом шумно, весело. Поначалу как будто гости призадумались, налимью уху кушали с осторожностью, пытая натуру: слава Богу, в животах полное благополучие, для именинного пирога места хватит. А вот некоторые в расчетах зело ошиблись, и после пятого блюда, а именно - гуся с кашей, отец Ипат, за ним староста и с превеликим смущением сам господин пристав куда-то поспешно скрылись, якобы за платком в шинель или за папиросами, но вскоре пожаловали вновь, красные, утирая заплаканные глаза и приводя в порядок бороды.
- Анфиса Петровна! Желаю выпить... только с тобой. Чуешь? - звонко, возбужденно говорил хозяин и тянулся чокнуться с сидевшей напротив него красавицей-вдовой.
- Ах, чтой-то право, - жеманилась Анфиса, надменно, со злой усмешкой посматривая на именинницу.
- Ну, не ломайся, не ломайся... Эх ты, малина!.. Ведь я тебя еще девчонкой вот этакой, голопятенькой знавал...
- А где-то теперича Прошенька наш?.. - вздохнула Марья Кирилловна, усмотрев, как моргает нахальная вдова купцу, а тот...
- Прохор теперь большо-о-й, - сказал отец Ипат, аппетитно, с новым усердием обгладывая утиную ножку.
- Надо Бога благодарить, мать... Вот чего...
- Да ведь край-то какой!.. А он - мальчишка, почитай.
- Смелым Бог владеет, мать... Поминай в молитвах, да и все.
- Вы помяните у престола, батюшка...
- Помяну, мать, помяну... Ну-ка, клади, чего там у тебя? Поросенок, что ль? Смерть люблю поросятину... Зело борзо!..
- А ну, под поросенка! - налил пристав коньяку.
- Хе-хе-хе!.. Ваше здоровье, дражайшая! - крикнул он и так искусно вильнул глазами, что на его приветствие откликнулись сразу обе женщины: «Кушайте, кушайте!» - Анфиса и Марья Кирилловна.
- А поросенок этот, простите Бога ради, доморощенный? - поинтересовался старшина, которого начало изрядно пучить, - отличный поросенок... Видать, что свой... Вот у меня в третьем годе...
- Анфиса!.. Анфиса Петровна!.. настоящая ты пава...
- Кто? Кто такой?
- Прошенька-то ведь у меня единственный...
- Ах, хорош, хорош паренек, простите великодушно.
- Эх, на тройках бы... Анфиса! А?
- На тройках?.. Зело борзо!.. - вскрикнул веселый отец Ипат.
- Мать, чего там у тебя еще?..
Притащили гору котлет из рябчиков.
- Мимо... не желаем!.. - закричал белобородый румяный старик.
- Ух, до чего!.. Аж мутит.
- Нет, мать... Ты этак нас окормишь.
- Кушайте, дорогие гости, кушайте.
- Ешь, братцы, гуляй!.. Царство небесное родителю моему... Капиталишко оставил подходящий... - А ты на церковь жертвуй! Духовным отцам своим.
- На-ка, выкуси! Ххха-ха!.. Мы еще сами поживем... Анфиса, верно?
- Наше дело сторона, - передернула та круглыми плечами.
- А вот киселька отведайте!.. С молочком, с ватрушечками. Получайте.
- А подь ты с киселем-то!.. Ну, кто едет?.. Эй, Гараська! Крикни кучеру... Тройку!..
- Постыдись! - кротко сказала жена, сдерживая раздражение.
- К черту кисели, к черту!..
- Нет, Петр Данилыч... Погоди, постой... До киселька я охоч...
- И священник, икая, наложил полную тарелку.
- Господа, тост!.. - звякнул пристав шпорами и, браво крутя ус, покосился на ясное, загоревшееся лицо Анфисы.
- Уж если вы, Петр Данилыч, решили широко жить, давайте по-благородному. Тост!
- К черту тост! К черту по-благородному! - махал руками, тряс кудлатой бородой хозяин: - Тройку!.. Анфисушка, уважь...
- Постыдись ты, Петруша... Людей-то постыдись...
- Людей?! Ха-ха!.. - И, вынув пухлый бумажник, хлопнул им в ладонь.
- Во!.. Тут те весь закон, все люди...
Нельмовые пупы жирнущие -недавно читала про эти пупы.))
Это налимьи знаменитые печенки,которые шли в рыбные расстегаи к ухе.
О них писал Гиряровский,что печенку обязательно укладывали поверх фарша в отверстии расстегая.
И очень долго расстегаи выпекались круглыми,а не лодочкой какими мы их знаем..
О кройке розанчиком Гиляровский упоминал тоже.
И еще отрывок:
«А вскоре масленица подкатила, настоящая, сибирская: с блинами, водкой, пельменями, жаренной в сметане рыбой, вся в бубенцах, в гривастых тройках, с кострами, песнями, разгулом Прощеное воскресенье началось честь честью - православные к обедне повалили. Солнце поднималось яркое, того гляди к полудню капели будут, снег белел ослепительно, и воздух по-весеннему пахуч. Даже трезвон колоколов точно веселый пляс: это одноногий солдат Ефимка - чтоб ему - вот как раскамаривает!
«Четверть блина, четверть блина!» - задорно подбоченивались, выплясывали маленькие колокола.
«Полблина, полблина, полблина!» - приставали медногорлые середняки. И основательно, не торопясь, бухал трехсотпудовый дядя:
«Блин!»
А одноногий звонарь Ефимка - ноздри вверх, улыбка до ушей и глаза лукавят - только веревочки подергивает да живой ногой доску с приводом от главного колокола прижимает. Одно Ефимке утешенье, одна слава - первеющий звонарь. Посмотрите-ка! Он весь в звонах-перезвонах: локти ходят, голова кивает, деревяшка пляшет, живая нога в доску бьет. Да прострели его насквозь из тридцати стволов - и не учувствует. И мертвый будет поливать в колокола: Четверть блина, - Полблина, Четверть блина, Полблина, Блин, блин, блин! И кажется Ефимке - все перед глазами пляшет: солнце, избы, лес. А вот и... ха-ха!.. Дедка Наум в новых собачьих рукавицах усердно в церковь шел, остановился против колокольни, сунул в сугроб палку да как начал трепака чесать. Потом вдруг - стоп - задрал к звонарю седую бородищу, крикнул: - Эй ты, ирод! Чтоб те немазаным блином подавиться... В грех до обедни ввел!.. А штукарь Ефимка знай хохочет да наяривает: Четверть блина, - Полблина, Четверть блина, Полблина, Блин, блин, блин В церкви народу много. Лица старух и старцев сияли благочестием, - через недельку все свои грехи попу снесут, - а ядреные бабы с мужиками, те в гульбе, в блинах. От голов кудластых, лысых, стриженых и всяких невидимо возносился хмель и крепкий винный перегар, из алтаря же укорчиво плыл сизый ладан. Старушонки по-святому морщились, оскаливали зубы. «Тьфу, как в кабаке!» - и на всю церковь подымали дружный чих. Ребятишки прыскали в шапки смехом и получали по затылкам от родителей раза. Батюшка, отец Ипат, служил хотя и благолепно, но заливчато, как бы на веселый лад. Ведь и он не прочь погулеванить: блинки, икорка. От вчерашних блинов с превеликим возлиянием у священника вроде помрачение ума - кругом блины: по иконостасу, в алтаре, под куполом и вплоть до паперти - блины, блины.
- Слушай, - шепчет он подающему кадило, - принеси-ка снегу мне. Желаю слегка освежиться. Весь правый клирос битком набит самыми горластыми мужиками и мальчишками. То есть с такой свирепостью орали, так кожилились, что у басистого дяди Митродора в глотке даже щелкнуло. А как стали рвать: «Яко до царя!» - сам отец Ипат не утерпел, замахал на них кадилом: - Сбавьте, православные! Полегче.»
- Все время на цепи сидел, как шавка... Раскачаться надо, мошной тряхнуть...
И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу.
Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:
- Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой... А просто так, из анбиции...
Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились - полон дом. Мария Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин. Зала - довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине - рожа Вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками. Посреди залы - огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше - четырехугольный, специально для «винной батареи», как выражался господин пристав - почетнейший гость, - из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.
- Ну вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! - посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке.
- Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте...
- Мне попроще. - И священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.
- А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, - шутит хозяин.
- А то ерша хвати, водки да лафитцу.
- Поди ты к монаху в пазуху, - острит священник.
- Чего ради? А впрочем... - Он смешал в чайном стакане водку с коньяком.
- Ну, дай Бог! - и, не моргнув глазом, выпил:
- Зело борзо!
Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал:
- До чего вы крепки, отец Ипат, Бог вас храни... Даже удивительно.
- А что?
- Я бы, простите Бога ради, не мог. Я бы тут и окочурился.
- Привычка... А потом - натура. У меня папаша от запоя помер. Чуешь?
- Ай-яяй!.. Царство им небесное, - перекрестился старшина, взглянув на лампадку перед кивотом, и хлопнул рюмку перцовки:
- С именинницей, Петр Данилыч!
- Кушайте во славу... Господин пристав! Чур, не отставать...
- Что вы!.. Я уже третью...
- Какой там, к шуту, счет... Иван Кондратьич, а ты чего?.. А еще писарем считаешься.
- Пожалуйста, не сомневайтесь... Мы свое дело туго знаем, - ответил писарь, высокий, чахоточный, с маленькой бородкой; шея у него - в аршин....
Угощал хозяин всякими закусками: край богатый, сытный, и денег у купца невпроворот. Нельмовые пупы жирнущие, вяленое, отжатое в сливках, мясо, оленьи языки, сохатиные разварные губы, а потом всякие кандибоберы заморские и русские, всякие вина - английских, американских, японских погребов. Гости осмелели, прожорливо накинулись на яства, - говорить тут некогда, - громко, вкусно чавкали, наскоро глотали, снова тыкали вилками в самые жирные куски, и некоторых от объедения уже бросило в необоримый сон. Но это только присказка.
И лишь пробили стенные часы десять, а под колпаком - тринадцать, вплыла в комнату сама именинница, кротко улыбаясь бесхитростным лицом и всей своей простой, тихой, в коричневом платье, фигурой.
- Ну, дорогие гостеньки, пожалуйте поужинать... - радушно сказала она.
- Гуляйте в столовую, гуляйте.
Все вдруг смолкло: остановились вилки, перестали чавкать рты.
- Поужи-и-нать? - хлопнул себя по крутым бедрам отец Ипат, засвистал, присел, потешно схватившись за бородку.
- Да ты, мать, в уме ли? - И захохотал. Пристав закатился мягким, благопристойным смехом и, щелкнув шпорами, поцеловал руку именинницы.
- Пощадите!.. Что вы-с... Еле дышим...
- Без пирожка нельзя... Как это можно, - говорила именинница.
- Анфисушка, отец Ипат, пожалуйте, пожалуйте в ту комнату. Гуляйте...
Всех охватило игривое, но и подавленное настроение: животы набиты туго, до отказа, - отродясь такого не было, чтобы обед, а после обеда - этакая сытная закуска, а после закуски - ужин... Однако, повинуясь необычному гостеприимству, толпой повалили в столовую. Низкорослый толстенький отец Ипат дорогой корил хозяина:
- А почему бы не предупредить... Я переложил дюже... Эх, Петр Данилыч!.. А впрочем... Могий вместити да вместит... С чем пирог-то? С осетром небось? Фю-фю... Лю-ю-блю пирог.
За столом шумно, весело. Поначалу как будто гости призадумались, налимью уху кушали с осторожностью, пытая натуру: слава Богу, в животах полное благополучие, для именинного пирога места хватит. А вот некоторые в расчетах зело ошиблись, и после пятого блюда, а именно - гуся с кашей, отец Ипат, за ним староста и с превеликим смущением сам господин пристав куда-то поспешно скрылись, якобы за платком в шинель или за папиросами, но вскоре пожаловали вновь, красные, утирая заплаканные глаза и приводя в порядок бороды.
- Анфиса Петровна! Желаю выпить... только с тобой. Чуешь? - звонко, возбужденно говорил хозяин и тянулся чокнуться с сидевшей напротив него красавицей-вдовой.
- Ах, чтой-то право, - жеманилась Анфиса, надменно, со злой усмешкой посматривая на именинницу.
- Ну, не ломайся, не ломайся... Эх ты, малина!.. Ведь я тебя еще девчонкой вот этакой, голопятенькой знавал...
- А где-то теперича Прошенька наш?.. - вздохнула Марья Кирилловна, усмотрев, как моргает нахальная вдова купцу, а тот...
- Прохор теперь большо-о-й, - сказал отец Ипат, аппетитно, с новым усердием обгладывая утиную ножку.
- Надо Бога благодарить, мать... Вот чего...
- Да ведь край-то какой!.. А он - мальчишка, почитай.
- Смелым Бог владеет, мать... Поминай в молитвах, да и все.
- Вы помяните у престола, батюшка...
- Помяну, мать, помяну... Ну-ка, клади, чего там у тебя? Поросенок, что ль? Смерть люблю поросятину... Зело борзо!..
- А ну, под поросенка! - налил пристав коньяку.
- Хе-хе-хе!.. Ваше здоровье, дражайшая! - крикнул он и так искусно вильнул глазами, что на его приветствие откликнулись сразу обе женщины: «Кушайте, кушайте!» - Анфиса и Марья Кирилловна.
- А поросенок этот, простите Бога ради, доморощенный? - поинтересовался старшина, которого начало изрядно пучить, - отличный поросенок... Видать, что свой... Вот у меня в третьем годе...
- Анфиса!.. Анфиса Петровна!.. настоящая ты пава...
- Кто? Кто такой?
- Прошенька-то ведь у меня единственный...
- Ах, хорош, хорош паренек, простите великодушно.
- Эх, на тройках бы... Анфиса! А?
- На тройках?.. Зело борзо!.. - вскрикнул веселый отец Ипат.
- Мать, чего там у тебя еще?..
Притащили гору котлет из рябчиков.
- Мимо... не желаем!.. - закричал белобородый румяный старик.
- Ух, до чего!.. Аж мутит.
- Нет, мать... Ты этак нас окормишь.
- Кушайте, дорогие гости, кушайте.
- Ешь, братцы, гуляй!.. Царство небесное родителю моему... Капиталишко оставил подходящий... - А ты на церковь жертвуй! Духовным отцам своим.
- На-ка, выкуси! Ххха-ха!.. Мы еще сами поживем... Анфиса, верно?
- Наше дело сторона, - передернула та круглыми плечами.
- А вот киселька отведайте!.. С молочком, с ватрушечками. Получайте.
- А подь ты с киселем-то!.. Ну, кто едет?.. Эй, Гараська! Крикни кучеру... Тройку!..
- Постыдись! - кротко сказала жена, сдерживая раздражение.
- К черту кисели, к черту!..
- Нет, Петр Данилыч... Погоди, постой... До киселька я охоч...
- И священник, икая, наложил полную тарелку.
- Господа, тост!.. - звякнул пристав шпорами и, браво крутя ус, покосился на ясное, загоревшееся лицо Анфисы.
- Уж если вы, Петр Данилыч, решили широко жить, давайте по-благородному. Тост!
- К черту тост! К черту по-благородному! - махал руками, тряс кудлатой бородой хозяин: - Тройку!.. Анфисушка, уважь...
- Постыдись ты, Петруша... Людей-то постыдись...
- Людей?! Ха-ха!.. - И, вынув пухлый бумажник, хлопнул им в ладонь.
- Во!.. Тут те весь закон, все люди...
Нельмовые пупы жирнущие -недавно читала про эти пупы.))
Это налимьи знаменитые печенки,которые шли в рыбные расстегаи к ухе.
О них писал Гиряровский,что печенку обязательно укладывали поверх фарша в отверстии расстегая.
И очень долго расстегаи выпекались круглыми,а не лодочкой какими мы их знаем..
О кройке розанчиком Гиляровский упоминал тоже.
И еще отрывок:
«А вскоре масленица подкатила, настоящая, сибирская: с блинами, водкой, пельменями, жаренной в сметане рыбой, вся в бубенцах, в гривастых тройках, с кострами, песнями, разгулом Прощеное воскресенье началось честь честью - православные к обедне повалили. Солнце поднималось яркое, того гляди к полудню капели будут, снег белел ослепительно, и воздух по-весеннему пахуч. Даже трезвон колоколов точно веселый пляс: это одноногий солдат Ефимка - чтоб ему - вот как раскамаривает!
«Четверть блина, четверть блина!» - задорно подбоченивались, выплясывали маленькие колокола.
«Полблина, полблина, полблина!» - приставали медногорлые середняки. И основательно, не торопясь, бухал трехсотпудовый дядя:
«Блин!»
А одноногий звонарь Ефимка - ноздри вверх, улыбка до ушей и глаза лукавят - только веревочки подергивает да живой ногой доску с приводом от главного колокола прижимает. Одно Ефимке утешенье, одна слава - первеющий звонарь. Посмотрите-ка! Он весь в звонах-перезвонах: локти ходят, голова кивает, деревяшка пляшет, живая нога в доску бьет. Да прострели его насквозь из тридцати стволов - и не учувствует. И мертвый будет поливать в колокола: Четверть блина, - Полблина, Четверть блина, Полблина, Блин, блин, блин! И кажется Ефимке - все перед глазами пляшет: солнце, избы, лес. А вот и... ха-ха!.. Дедка Наум в новых собачьих рукавицах усердно в церковь шел, остановился против колокольни, сунул в сугроб палку да как начал трепака чесать. Потом вдруг - стоп - задрал к звонарю седую бородищу, крикнул: - Эй ты, ирод! Чтоб те немазаным блином подавиться... В грех до обедни ввел!.. А штукарь Ефимка знай хохочет да наяривает: Четверть блина, - Полблина, Четверть блина, Полблина, Блин, блин, блин В церкви народу много. Лица старух и старцев сияли благочестием, - через недельку все свои грехи попу снесут, - а ядреные бабы с мужиками, те в гульбе, в блинах. От голов кудластых, лысых, стриженых и всяких невидимо возносился хмель и крепкий винный перегар, из алтаря же укорчиво плыл сизый ладан. Старушонки по-святому морщились, оскаливали зубы. «Тьфу, как в кабаке!» - и на всю церковь подымали дружный чих. Ребятишки прыскали в шапки смехом и получали по затылкам от родителей раза. Батюшка, отец Ипат, служил хотя и благолепно, но заливчато, как бы на веселый лад. Ведь и он не прочь погулеванить: блинки, икорка. От вчерашних блинов с превеликим возлиянием у священника вроде помрачение ума - кругом блины: по иконостасу, в алтаре, под куполом и вплоть до паперти - блины, блины.
- Слушай, - шепчет он подающему кадило, - принеси-ка снегу мне. Желаю слегка освежиться. Весь правый клирос битком набит самыми горластыми мужиками и мальчишками. То есть с такой свирепостью орали, так кожилились, что у басистого дяди Митродора в глотке даже щелкнуло. А как стали рвать: «Яко до царя!» - сам отец Ипат не утерпел, замахал на них кадилом: - Сбавьте, православные! Полегче.»