(no subject)
Погрязнув в телесной немощи, совершенно перестала есть. Так, чашка чая с булочкой за весь день. Но многокилометровые прогулки по любимому городу-то никто не отменял. И то ли от образовавшейся в теле голодной невесомости, то ли от дурных мыслей о невозможности Праги, почувствовала себя привидением, бесплотным духом, бессильным покинуть мир живых. Вот стоит на углу лоток с жареными колбасками, источающими вкусный запах, и ты устремляешься к нему, но чем ты ближе, тем он острее и гуще, запах перченой, копченой убоины, земной, почти звериный, - нет, не могу, - и отводишь прозрачные руки. Вот прекрасные платья, усыпанные розами, их носят весной, на свидания, живые молодые девушки, легконогие, с полными горизонтами счастья. Вот книги для тех, кто способен забыться и грезить, не жалея потраченного времени; вот пиво для веселых, абсент для мрачных, вино для элегантных; вот музыка для тех, кто любит истекать кровью, вот укромные садики для любовной беседы. А для меня здесь только огни, золотые и синие, мерцающие далеко внизу, если смотреть на них из черноты Виткова, с безнадежной жадностью, как смотрит дракон на чужие сокровища.
Все же собрались с Алинкой в оперу, и я даже купила нелепое платьице, в припадке самоуничижения, конечно, черное, в стиле "чемпионат по фигурному катанию среди работников похоронных бюро". До последнего думала, что три часа мне не высидеть: нога молила об ампутации, съеденный дома бутерброд настойчиво ломился на выход; зал Народного Театра - почти вертикальный, сужающийся книзу плюшевый колодец, наполненный людьми, - гостеприимно обещал паническую атаку. Но время пролетело незаметно, музыка омыла меня, как соленая вода, страх растворился. Хотелось бы написать, что уступил место состраданию, но нет, я не сочувствовала умирающей Виолетте, сочувствие вообще не по моей части. Улетела мыслями туда, где похоронена Дама с камелиями, на кладбище Монмартр, на которое мы с Дусей ходили в Париже как на работу (как тут, в Праге, ходим на Ольшанское, а в Баре - на все окрестные). Никогда не думала, что стану завсегдатаем кладбищ, но что поделать, если там покой.
Как бы разбить, как бы сломать невидимую перегородку, отделяющую меня от густой и сытной, ароматной жизни, перестать быть пугливой и скользкой, как бы улучшить сцепление с плотным миром. Стать такой большой, чтоб раздаривать щедро, чтобы смеяться, обнимать людей и животных, не ведать тоски и усталости, чтоб путешествия не превращались в подобие междумирного посмертного дрейфа.
Все же собрались с Алинкой в оперу, и я даже купила нелепое платьице, в припадке самоуничижения, конечно, черное, в стиле "чемпионат по фигурному катанию среди работников похоронных бюро". До последнего думала, что три часа мне не высидеть: нога молила об ампутации, съеденный дома бутерброд настойчиво ломился на выход; зал Народного Театра - почти вертикальный, сужающийся книзу плюшевый колодец, наполненный людьми, - гостеприимно обещал паническую атаку. Но время пролетело незаметно, музыка омыла меня, как соленая вода, страх растворился. Хотелось бы написать, что уступил место состраданию, но нет, я не сочувствовала умирающей Виолетте, сочувствие вообще не по моей части. Улетела мыслями туда, где похоронена Дама с камелиями, на кладбище Монмартр, на которое мы с Дусей ходили в Париже как на работу (как тут, в Праге, ходим на Ольшанское, а в Баре - на все окрестные). Никогда не думала, что стану завсегдатаем кладбищ, но что поделать, если там покой.
Как бы разбить, как бы сломать невидимую перегородку, отделяющую меня от густой и сытной, ароматной жизни, перестать быть пугливой и скользкой, как бы улучшить сцепление с плотным миром. Стать такой большой, чтоб раздаривать щедро, чтобы смеяться, обнимать людей и животных, не ведать тоски и усталости, чтоб путешествия не превращались в подобие междумирного посмертного дрейфа.