Все те же грабли. Перечитывая Винниченко.
Величайшим бедствием украинской нации во всей ее трагичной истории была и есть ее прекрасная территория, плодородная земля, богатства вод и земли, мягкий, теплый, здоровый климат, ее работящее население. И это было самым большим стимулом того страстного стремления Москвы к теснейшему „породнения с братским народом”, до переделки злосчастного переяславского трактата на свое понимание и хотение.
Украинский народ на основе этого трактата поступил в государственные и правовые отношения с Московским государством, как равный с равным, обеспечивая себе ту равенство указанными в договоре способами. Но какое может быть равенство между сильным и слабым? Так что равенство, так торжественно, так клятвенно указанное в переяславском трактате, было сразу же отброшено в сторону, как не соответствующее действительному, реальному соотношению сил. Основной исторической, коренной целью российского империализма с самого начала было уничтожение всякой тени права украинской нации на этот трактат.
Определенная близость этих двух народов облегчала задачи империализма. С родственниками, конечно, меньше всего церемонятся. Но, чтобы иметь свободную руку в эксплуатации богатств Украины, чтобы чувствовать себя как совсем у себя дома, надо было родственника окончательно изгнать из собственного дома, уничтожив всяческую память о нем. Вся история отношений между Москвою и Украиной, с момента объединения этих двух государств - планомерное, безоглядное, бесстыдное, наглое уничтожение украинской нации всякими способами, до дыр до стираемый всякий ее след, чтобы даже имени ее не осталось.
...
Мы лишь скромно хотели, чтобы Правительство „в том или ином акте принципиально выразило свое благосклонное отношение к автономии Украины. Только принципиально. Только где-то там себе хоть вспомните, что вы именно к автономии Украины относитесь „благосклонно”. Не заводите ее сейчас, мы готовы сколько там надо ждать осуществления этого постулата; не решайте даже теперь, не говорите, что так и будет, лишь только заявите, что вы благосклонно относитесь”. Размер, характер, взаимоотношения - это все решится потом, на Учредительном Собрании или когда там еще. Теперь же мы хотели только, чтобы нам сказали, что русское правительство относится благосклонно к принципу автономии Украины, и все.
Нет, они так не могли, они очень хотели, чтобы сейчас же было решено - и размер, и объем, и взаимоотношения, и территория. Даже карту России принесли, начали рассматривать, измерить.
Но характерно между прочим, что в этой комедии кадетских профессоров во время увлеченных дебатов из под строгой научной мантии невольно выглянуло их сытое, хамское буржуазно-классовое тело. Вымеряя территорию будущей автономии Украины, они коснулись Черного Моря, Одессы, Донецкого района, Екатеринославщины, Херсонщины, Харьковской области. И тут, от одной мысли, от одного представления, что донецкий и херсонский уголь, что екатеринославское железо, что харьковская индустрия отпадет от них, они настолько заволновались, что забыли о своей профессорской мантии, о своей чистой науке, о высоком Учредительном Собрании, начали размахивать руками, расхристались и проявили всю суть своего русского ненасытного, алчного национализма.
О, нет, в таком размере они ни за что не могли признать автономии. Киевщину, Полтавщину, Подолию, ну пусть еще Волынь, ну ладно, пусть уже и Черниговщину, это они могли бы еще признать украинскими. Но Одесса с Черным Морем, с портом, с путем до вожделенных Дарданел, в Европу? Но Харьковщина, Таврия, Екатеринославщина, Херсонщина? И какие же они украинские? Это - Новороссия, а не Малороссия, не Украина. Да там и население в большинстве не украинское, это, словом, русский край. Бедные профессора даже науке своей наплевали в лицо и, как неловкий щенок, отшвырнули от себя ногой, когда она подбежала к ним со своей статистикой, с удостоверением Российской Академии Наук. Какая там, к чертям, Академия Наук, когда отнимаются Дарданеллы, уголь, железо, соль? Русский буржуа и отца родного отшвырнул бы ногой, если бы тот препятствовал ему держать и не пущать эти богатства.
Так же на Украине все крестьянство верило Центральной Раде, потому что она была „своя”, она хорошо знала нужды „простых людей” и хотела осуществить их потребности. Эти потребности назывались „автономия Украины” и „федеративная Россия”. В этих словах содержалось и пробужденная нежность крестьянства, и реабилитированная простота, и уважение к „простому” языку, и узаконенное его отличие от „русского”, „кацапа”, и ликвидация оскорбительного вечного пренебрежения этого „кацапа” к „хахлам”, и, наконец, в этих словах было решение вопроса войны и земли. Реалистичный, монистический ум крестьянина эти две группы, - национальное и социальное, - сейчас же сливал в одну, неделимое, орґанично связанное между собой целое. Кто за землю, тот и за Автономию. Кто против Автономии, тот и против земли.
Вот почему ни одна русская партия на Украине не имела и не могла иметь никакого влияния среди украинского крестьянства. Они были чужие, не „из своих”, они были против автономии; следовательно они были против интересов украинского крестьянина, а, значит, и против земли ему.
Но вместо того, чтобы идти к своему пролетариату, хотя бы и еще не совсем пробужденного национально, вместо того, чтобы будить его и набираться у него социальной решительности и отваги, вместо того, чтобы, идя с ним социально, повести его за собой национально, мы отшатнулись от его, мы испугались его, и даже того крестьянства, которое пошло за ним.
Это была основная ошибка и беда наша.
А из нее уже естественно стали вытекать и все наши дальнейшие, болезненные и фатальные ошибки. И главной из них было фальшивое понимание нашей национально-украинской державности.
Мы были самым демократичным Правительством. Это правда. И искренне демократическим. Но это не мешало тому, что вся система экономической и социальной жизни оставалась сугубо буржуазной.
Мы так боялись, чтобы промышленность на Украине не пострадала. Мы совсем не хотели быть большевиками, которые „вносили анархию” в индустрию, которые „демагогично” отнимали у магнатов землю и без всяких церемоний отдавали ее крестьянам.
Мы не смели и пальцем тронуть финансовый капитал на Украине, этой самой неприступной крепости современного капитализма. Мы корчились от нехватки денег, не знали чем платить железнодорожникам, рабочим, не имели чем даже своих служащих удерживать, вызвали против себя недовольство, подрывали самый престиж украинской власти, но тронуть банки, где лежали нужные для общего блага деньги, мы никак не посмели.
А суд? Разве мы коснулись сути этого сторожевого пса буржуазии? Разве мы задумались над тем, что всякий суд в буржуазном обществе является не органом справедливости, а органом охраны всех привиллегий и способов грабежа господствующих классов? Нет, мы не посмели, как это сделали большевики, выбросить в помойное ведро истории весь „сводъ дЂйствующихъ законовъ” царизма и господствующих классов, и заменить его открытым, народном судом?
А школа? Боже упаси. Мы и здесь только изменили язык, изменили учителей. Только перевели на украинский язык весь тот мусор, которым старая школьная наука набивает молодые умы.
Вся наша „революция” ограничивалась тем, что мы неукраинцев заменяли украинцами и велели прикладывать те законы „именем Украинской Народной Республики”.
Ужасно характерно, как мы тогда дорожили приверженностью к нашей державности буржуазных классов. Мы не боялись потерять благосклонность рабочих классов, не боялись своими этими поступками, своей этой политикой вызвать их недоверия. Мы ослеплено думали, что они до того преданны нам, к тому проняты самым национальным духом, что будут идти за нами, в какую бы социальную пакость мы их ни вели, лишь бы она имела желто-голубой флаг.
И не удивительно, что к нам с севера скатывались все черепки разбитых большевиками буржуазных органов и аппаратов. А мы с гордостью и самодовольством подбирали эти обломки и помещали их на лучшие места. Надо было всего-то, чтобы они имели сине-желтую краску. Большинство наших правительственных и административных органов были загажены этим вышвырнутым большевиками мусором. Мы их называли специалистами, „специалистами”, знатоками своего дела. О, они, действительно, были знатоки „своего дела”, дела поддерживания обмана, насилия и грабительства господствующих классов.
И вот понемногу, незаметно начало развиваться такое интересное явление. Чем тверже снаружи казалась наша государственность, что больше она набирала вида „настоящей” державности, тем больше и больше ощущала слабость и упадок всередине, в своих действительно настоящих основах - в широких народных массах.
Мы, как уже сказано, крайне наивно поясняли недоверие к нам разлагающим, „бессовестным” влиянием Москвы, ее агитацией, демагогией. Ослепленные, загипнотизированные, одурманенные своим идеалом государственности „как у людей”, мы не видели того, что мы сами и были теми агитаторами и демагогами, которые разлагали наши массы.
Единственной активной милитарной нашей силой была наша интеллигентская молодежь и часть национально-сознательных рабочих, которые горячо стояли за украинскую государственность, понимая эту государственность так же, как и мы ее понимали. Это, действительно, были герои, самоотверженные, отважные и последовательные до самого конца - до смерти. И нет большей боли и стыда, чем вспомнить, как мы цвет нашей нации, лучший ее элемент посылали на смерть во имя борьбы за чужую нам государственность, за сохранение господства классов, вечно враждебных нашему национальному возрождению.
Но и эти жертвы не помогали. Наша молодежь, студенты, гимназисты, наш самый активный элемент пролетариата погибал без толку и без надежды на победу. Не в лицах было дело. Если бы ожил Александр Македонский или Наполеон, и захотел помочь Центральной Раде и Генеральному Секретариату, то не помогли бы и они.
Единственная помощь, единственное спасение было не идти вразрез с настроениями масс, а согласиться на их желание смены власти и ее социальной политики, тем сохранить эту власть в национально-украинских руках и не внести в массы конфликта между национальной и социальной идеей. Не надо было национальную идею, все дело национального возрождения нашего народа делать делом буржуазного демократизма и тем баламутить широкие массы и отвращать активный их элемент - пролетариат, от самой идеи национального возрождения. Надо было быть, по крайней мере, умными политиками: надо было понять дух времени, его тенденции и не выпускать власти из украинских рук.
Владимир Винниченко. 1920.
Украинский народ на основе этого трактата поступил в государственные и правовые отношения с Московским государством, как равный с равным, обеспечивая себе ту равенство указанными в договоре способами. Но какое может быть равенство между сильным и слабым? Так что равенство, так торжественно, так клятвенно указанное в переяславском трактате, было сразу же отброшено в сторону, как не соответствующее действительному, реальному соотношению сил. Основной исторической, коренной целью российского империализма с самого начала было уничтожение всякой тени права украинской нации на этот трактат.
Определенная близость этих двух народов облегчала задачи империализма. С родственниками, конечно, меньше всего церемонятся. Но, чтобы иметь свободную руку в эксплуатации богатств Украины, чтобы чувствовать себя как совсем у себя дома, надо было родственника окончательно изгнать из собственного дома, уничтожив всяческую память о нем. Вся история отношений между Москвою и Украиной, с момента объединения этих двух государств - планомерное, безоглядное, бесстыдное, наглое уничтожение украинской нации всякими способами, до дыр до стираемый всякий ее след, чтобы даже имени ее не осталось.
...
Мы лишь скромно хотели, чтобы Правительство „в том или ином акте принципиально выразило свое благосклонное отношение к автономии Украины. Только принципиально. Только где-то там себе хоть вспомните, что вы именно к автономии Украины относитесь „благосклонно”. Не заводите ее сейчас, мы готовы сколько там надо ждать осуществления этого постулата; не решайте даже теперь, не говорите, что так и будет, лишь только заявите, что вы благосклонно относитесь”. Размер, характер, взаимоотношения - это все решится потом, на Учредительном Собрании или когда там еще. Теперь же мы хотели только, чтобы нам сказали, что русское правительство относится благосклонно к принципу автономии Украины, и все.
Нет, они так не могли, они очень хотели, чтобы сейчас же было решено - и размер, и объем, и взаимоотношения, и территория. Даже карту России принесли, начали рассматривать, измерить.
Но характерно между прочим, что в этой комедии кадетских профессоров во время увлеченных дебатов из под строгой научной мантии невольно выглянуло их сытое, хамское буржуазно-классовое тело. Вымеряя территорию будущей автономии Украины, они коснулись Черного Моря, Одессы, Донецкого района, Екатеринославщины, Херсонщины, Харьковской области. И тут, от одной мысли, от одного представления, что донецкий и херсонский уголь, что екатеринославское железо, что харьковская индустрия отпадет от них, они настолько заволновались, что забыли о своей профессорской мантии, о своей чистой науке, о высоком Учредительном Собрании, начали размахивать руками, расхристались и проявили всю суть своего русского ненасытного, алчного национализма.
О, нет, в таком размере они ни за что не могли признать автономии. Киевщину, Полтавщину, Подолию, ну пусть еще Волынь, ну ладно, пусть уже и Черниговщину, это они могли бы еще признать украинскими. Но Одесса с Черным Морем, с портом, с путем до вожделенных Дарданел, в Европу? Но Харьковщина, Таврия, Екатеринославщина, Херсонщина? И какие же они украинские? Это - Новороссия, а не Малороссия, не Украина. Да там и население в большинстве не украинское, это, словом, русский край. Бедные профессора даже науке своей наплевали в лицо и, как неловкий щенок, отшвырнули от себя ногой, когда она подбежала к ним со своей статистикой, с удостоверением Российской Академии Наук. Какая там, к чертям, Академия Наук, когда отнимаются Дарданеллы, уголь, железо, соль? Русский буржуа и отца родного отшвырнул бы ногой, если бы тот препятствовал ему держать и не пущать эти богатства.
Так же на Украине все крестьянство верило Центральной Раде, потому что она была „своя”, она хорошо знала нужды „простых людей” и хотела осуществить их потребности. Эти потребности назывались „автономия Украины” и „федеративная Россия”. В этих словах содержалось и пробужденная нежность крестьянства, и реабилитированная простота, и уважение к „простому” языку, и узаконенное его отличие от „русского”, „кацапа”, и ликвидация оскорбительного вечного пренебрежения этого „кацапа” к „хахлам”, и, наконец, в этих словах было решение вопроса войны и земли. Реалистичный, монистический ум крестьянина эти две группы, - национальное и социальное, - сейчас же сливал в одну, неделимое, орґанично связанное между собой целое. Кто за землю, тот и за Автономию. Кто против Автономии, тот и против земли.
Вот почему ни одна русская партия на Украине не имела и не могла иметь никакого влияния среди украинского крестьянства. Они были чужие, не „из своих”, они были против автономии; следовательно они были против интересов украинского крестьянина, а, значит, и против земли ему.
Но вместо того, чтобы идти к своему пролетариату, хотя бы и еще не совсем пробужденного национально, вместо того, чтобы будить его и набираться у него социальной решительности и отваги, вместо того, чтобы, идя с ним социально, повести его за собой национально, мы отшатнулись от его, мы испугались его, и даже того крестьянства, которое пошло за ним.
Это была основная ошибка и беда наша.
А из нее уже естественно стали вытекать и все наши дальнейшие, болезненные и фатальные ошибки. И главной из них было фальшивое понимание нашей национально-украинской державности.
Мы были самым демократичным Правительством. Это правда. И искренне демократическим. Но это не мешало тому, что вся система экономической и социальной жизни оставалась сугубо буржуазной.
Мы так боялись, чтобы промышленность на Украине не пострадала. Мы совсем не хотели быть большевиками, которые „вносили анархию” в индустрию, которые „демагогично” отнимали у магнатов землю и без всяких церемоний отдавали ее крестьянам.
Мы не смели и пальцем тронуть финансовый капитал на Украине, этой самой неприступной крепости современного капитализма. Мы корчились от нехватки денег, не знали чем платить железнодорожникам, рабочим, не имели чем даже своих служащих удерживать, вызвали против себя недовольство, подрывали самый престиж украинской власти, но тронуть банки, где лежали нужные для общего блага деньги, мы никак не посмели.
А суд? Разве мы коснулись сути этого сторожевого пса буржуазии? Разве мы задумались над тем, что всякий суд в буржуазном обществе является не органом справедливости, а органом охраны всех привиллегий и способов грабежа господствующих классов? Нет, мы не посмели, как это сделали большевики, выбросить в помойное ведро истории весь „сводъ дЂйствующихъ законовъ” царизма и господствующих классов, и заменить его открытым, народном судом?
А школа? Боже упаси. Мы и здесь только изменили язык, изменили учителей. Только перевели на украинский язык весь тот мусор, которым старая школьная наука набивает молодые умы.
Вся наша „революция” ограничивалась тем, что мы неукраинцев заменяли украинцами и велели прикладывать те законы „именем Украинской Народной Республики”.
Ужасно характерно, как мы тогда дорожили приверженностью к нашей державности буржуазных классов. Мы не боялись потерять благосклонность рабочих классов, не боялись своими этими поступками, своей этой политикой вызвать их недоверия. Мы ослеплено думали, что они до того преданны нам, к тому проняты самым национальным духом, что будут идти за нами, в какую бы социальную пакость мы их ни вели, лишь бы она имела желто-голубой флаг.
И не удивительно, что к нам с севера скатывались все черепки разбитых большевиками буржуазных органов и аппаратов. А мы с гордостью и самодовольством подбирали эти обломки и помещали их на лучшие места. Надо было всего-то, чтобы они имели сине-желтую краску. Большинство наших правительственных и административных органов были загажены этим вышвырнутым большевиками мусором. Мы их называли специалистами, „специалистами”, знатоками своего дела. О, они, действительно, были знатоки „своего дела”, дела поддерживания обмана, насилия и грабительства господствующих классов.
И вот понемногу, незаметно начало развиваться такое интересное явление. Чем тверже снаружи казалась наша государственность, что больше она набирала вида „настоящей” державности, тем больше и больше ощущала слабость и упадок всередине, в своих действительно настоящих основах - в широких народных массах.
Мы, как уже сказано, крайне наивно поясняли недоверие к нам разлагающим, „бессовестным” влиянием Москвы, ее агитацией, демагогией. Ослепленные, загипнотизированные, одурманенные своим идеалом государственности „как у людей”, мы не видели того, что мы сами и были теми агитаторами и демагогами, которые разлагали наши массы.
Единственной активной милитарной нашей силой была наша интеллигентская молодежь и часть национально-сознательных рабочих, которые горячо стояли за украинскую государственность, понимая эту государственность так же, как и мы ее понимали. Это, действительно, были герои, самоотверженные, отважные и последовательные до самого конца - до смерти. И нет большей боли и стыда, чем вспомнить, как мы цвет нашей нации, лучший ее элемент посылали на смерть во имя борьбы за чужую нам государственность, за сохранение господства классов, вечно враждебных нашему национальному возрождению.
Но и эти жертвы не помогали. Наша молодежь, студенты, гимназисты, наш самый активный элемент пролетариата погибал без толку и без надежды на победу. Не в лицах было дело. Если бы ожил Александр Македонский или Наполеон, и захотел помочь Центральной Раде и Генеральному Секретариату, то не помогли бы и они.
Единственная помощь, единственное спасение было не идти вразрез с настроениями масс, а согласиться на их желание смены власти и ее социальной политики, тем сохранить эту власть в национально-украинских руках и не внести в массы конфликта между национальной и социальной идеей. Не надо было национальную идею, все дело национального возрождения нашего народа делать делом буржуазного демократизма и тем баламутить широкие массы и отвращать активный их элемент - пролетариат, от самой идеи национального возрождения. Надо было быть, по крайней мере, умными политиками: надо было понять дух времени, его тенденции и не выпускать власти из украинских рук.
Владимир Винниченко. 1920.