Из дневника Михаила Пришвина (1917 - 1952)
Русский писатель Михаил Михайлович Пришвин всю жизнь вел дневник, который был издан в наше время в 18-ти томах. Он сформулировал задачу: "Надо писать дневник так, чтобы личное являлось на фоне великого исторического события, в этом и есть интерес мемуаров". У него получилось. Дневник Пришвина - это отражение истории России первой половины XX века.
Писал Пришвин в советское время ради заработка про природу, охоту, детей и зверей. Его маленькие рассказики были обязательны на страницах "Родной речи" - был такой учебник в советское время. Однако сегодня ясно, что самый важный и колоссальный его труд - это личный дневник.
В 1917 году Пришвин делает вывод: "Жизнь есть путешествие. Я всегда был путешественником. Дом, который я выстроил, часто мне представляется кораблем, вечером, когда я сижу на террасе, весной, летом, осенью, зимой, кажется мне часто, будто я куда-то плыву..." Дневники Пришвина - это тоже путешествие, только в историю России.
Начало цитаты:
19 мая 1917 года: "...не рад этой революции, лишившей меня пристанища. Лишили меня запаса ржи и раздали его бессмысленно крестьянам, которые богаче меня... Земля поколебалась, но этот сад, мной выстраданный, насаженный из деревьев, взятых на небе, неужели и это есть предмет революции?.. Революция села на мель безденежья и уперлась в одно-единственное чувство злобы к имущим классам".
1 сентября 1917 года: "Большевики - это люди обреченные, они ищут момента дружно умереть и в ожидании этого в будничной жизни бесчинствуют".
14 сентября 1917 года: "Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила?.. В них есть идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей, на забвение, на какие-то вторые похороны наших родителей, на опустошение родной страны."
"Воцарился на земле нашей новый, в миллион более страшный Наполеон, страшный своей безликостью. Ему нет имени собственного - он большевик."
23 апреля 1918 года: "Я с малолетства знаю всех мужиков и баб в нашей деревне, они мне кажутся людьми совершенно такими же, как все люди русского государства: дурные, хорошие, лентяи, бездарные и очень интеллигентные. Никогда я себя не отделял от них, никогда не выделял мужиков от других сословий, только они ближе других были ко мне, и потому я говорю о них."
1 марта 1918 года: "Единственный человек, который что-нибудь выводит (логически думает), - это Ленин, его статьи в "Правде" - образцы логического безумия. Я не знаю, существует ли такая болезнь - логическое безумие, но летописец русский не назовет наше время другим именем."
26 сентября 1921 года: "Характерно, что во всей советской прессе нет смеха, иронии, никто даже не подмигнет, не перекинется значительным взглядом. Словом, у нас не шутят!"
9 января 1923 года. "На колокольне идет снятие Карнаухого, очень плохо он поддается, качается, рвет канаты..."
Пришвин учился в гимназии с Семашко, будущим наркомом ленинского правительства. Встреча старых друзей в 1906 году была радостной - не могли наговориться. Семашко спросил: "Ты что же теперь делаешь?" - "Пишу... Моя книга посвящена моей родине", - ответил Пришвин. "Не любить надо, а ненавидеть эту родину" - ответил друг. Пришвина так поразили эти слова, что он почти каждый год возвращался к ним в дневнике. Как это - ненавидеть родину? Можно ненавидеть царя, правительство, монархию, государственный строй, но ненавидеть Россию - как?
24 октября 1928 года неожиданная для Пришвина запись: "Говорят, что Сталин гонит всех правых, а потом сделает все ихнее сам. Правильно поступает, потому что народ сейчас до того обозлен, что до нового хорошего урожая необходимо все держать в кулаке".
В записи 1929 года Пришвин размышляет над громадными портретами Сталина: "...очень напоминает собой царя Николая 1-го: тоже такие откровенно-государственные глаза". И в этом же году кончаются его надежды на изменение жизни к лучшему: "Политическая атмосфера сгущается до крайности...< > Кончилась "передышка" Ленина. Начинается сталинское наступление".
Запись 1930 года: "Может быть, Сталин и гениальный человек и ломает страну не плоше Петра, но я понимаю людей лично: бить их массами, не разбирая правых от виноватых - как это можно?!"
13 апреля 1930 года: "Среди бедняков 50 процентов природных лентяев".
27 марта 1930 года: "В Бобошине Еремин - бедняк держал всю деревню в страхе. Первое, конечно, что бедняк и у него особенные права. В последние дни страх в народе дошел до невозможного. Довольно было, чтобы на улице показался какой-нибудь неизвестный человек с папкой в руке, чтобы бабы бросались прятать добро, а если нечего прятать, то с болезненным чувством ожидать какой-нибудь кары".
19 декабря 1930 года: "Я живо представил себе состояние духа Толстого, когда он желал, чтобы его тоже вместе с другими мучениками отправили в тюрьму и на каторгу. И мне теперь тоже жизнь в ссылке, где-нибудь на Соловках, начинает мерещиться как нечто лучшее".
15 ноября 1932 года: "О пятилетке нет больше лозунгов: не удалась. Общее уныние. "Если теперь, - сказал N, - стать далеко и смотреть так, что все наше строительство провалилось, то причина этого будет в чрезмерном, подавляющем всякое личное творчество развитии бюрократии".
20 января 1932 года: "Три года живу я на этой улице. Все знают меня, но почему-то лучше бы не знали... С ненавистью говорят: "Вот пи-са-тель идет". Иногда молодые огарки и оскалепки остановятся как пораженные и вдруг, выпучив глаза, скажут в упор: "Жу-ковс-кий!"
Запись 1932 года: "Что меня теперь больше всего останавливает в этом русском народе - это молчание на людях, отделенное несогласием людей. Вчера вот Иван Митрич так умно и горячо говорил мне против тиранов, сегодня на сходе он молчит. Спросишь, оправдывается: "Нишь можно на людях? < > ...существует ли общественное мнение? Оно - в молчании и анекдотах; во всяком случае, это не сила, на которую можно опираться, пользоваться, рассчитывать; это сила, подобная сну: видел сон и забыл".
Запись 1932 года: "Сталин в легендах бесконечно привлекательней Ленина: Сталин решительный, честный, готовый помочь... Мне думается, что скоро он поймет, какой перегиб делает политика в отношении искусства, и что-то произойдет..."
15 мая 1932 года: "Мне так чуется, будто сталинская революция стукнулась в тупик и начала ослабевать: сталь и чугун задавили жизнь, вместо мяса - чугун".
16 июня 1934 года: "Гаражи все на один лад, везде пьянство и ничего нет: какая-нибудь иголка для вентиля понадобится, так бегают, бегают... Но если приедет кто-нибудь со стороны и умеючи подойдет, то для него все явится: если это шина, то сейчас же с казенной новой машины снимут шину... Утром в гараж все запаздывают после выпивки, и начинается разговор о том-сем, потом начинают искать чего-нибудь: непременно у каждого чего-нибудь не хватает".
Пришвин знал экономику не понаслышке. Производство изучал в поездках по стране. Видел, как строился Уралмаш, куда поехал в надежде набрать материал для книги. Книги не получилось. Картины строительства страшные, угнетающие. Беспорядок, неорганизованность, все тянули на жилах. Он делает запись: "Я так оглушен окаянной жизнью Свердловска, что потерял способность отдавать себе в виденном отчет... не с чем сравнить этот ужас..."
27 мая 1935 года: "После революции мало-помалу зачахла и вовсе скрылась женщина увлекательная: во множестве явились женщины рабочие, служащие, ученые, спортсменки - все серые. Слишком много дела, нет игры, а без игры нет и женщины увлекательной".
4 декабря 1936 года: "До чего совестно жить становится! Никакое настоящее общение невозможно, потому что боишься труса в себе и противно говорить с человеком, имея в виду, что он, может быть, для того и беседует с тобой, чтобы куда-то сообщить. < > Свобода творится всем обществом, но ее нельзя просить у хозяина государства".
Запись 1936 года: "Ведь нужна же, наконец, философия, не остановилась же она на 18 томах Ленина (какая это философия!)".
1 ноября 1937 года: "Когда у Сталина выходит очередная расправа с врагами, то она кажется на первых порах безумием и концом всего: через это, кажется, ему уж и не перейти. Проходит некоторое время, и совершается "тот поворот": одумаешься и начинаешь понимать и мириться".
По поводу очередного суда над врагами народа:
"Процесс раскрывает картину полного разложения партии и полное одиночество Сталина и зыбкость нашего государственного бытия: случись что-нибудь плохое со Сталиным, и все развалится начисто. А может быть, напротив, все распавшиеся ныне и только внешне связанные элементы общества соединятся внутренно? У некоторых, многих есть такое же чувство в отношении к Сталину, как было при царе: убрать царя, и будет хорошо. Какие дураки были тогда мы!"
Запись 1937 года: "Поведение в Москве: нельзя говорить о "чем-то" и с какими-то людьми. Надо совершенно уничтожить в себе все остатки потребности отводить душу".
"Слушал в парткабинете доклад Сталина. Конец речи был похож на грузинский тост: чем хуже говорит грузин по-русски, тем милее выходит у него тост. Грузинский акцент еще помогает юмору, Сталин этим пользуется: если бы русский сказал - не было бы смешно, а у кавказца смешно. При всем том простота речи, непретенциозность, речь для дела, но не дело для речи... Живая речь живого человека".
20 июля 1937 года: "Президиум Верховного Совета: ни одного интеллигентно-осмысленного лица, всё как результат нигилизма..."
1 апреля 1938 года: "Не могу с большевиками, потому что у них столько было насилия, что едва ли им уже простит история за него".
18 октября 1939 года как выстраданное открытие: "Вечером поехал в Москву. По дороге любовался людьми русскими и думал, что такое множество умных людей рано или поздно все переварит и выпрямит всякую кривизну, в этом нет никакого сомнения: все будет как надо".
Продолжение этой мысли 9 октября 1940 года: "Были вечером в концерте Рахманинова "Колокола". Удивлялся людям, консерватория, оказалось, является хранилищем людей: я таких людей видел только до революции. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию. Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему".
Запись 1 февраля 1946 года: "Русский при всех своих государственных и общественных невзгодах остается личностью. Даже и сквозь коммунизм русский пронесет свое особенное лицо".
11 февраля 1946 года:
"Переживается суровая речь Сталина: и после такой-то войны, таких-то страданий, такой победы все те же пятилетки, все те же колхозы и гонка вооружений. Ни одного ласкового слова хотя бы для детей..."
Запись 1948 года, почти через двадцать лет: "У литераторов в связи с вызовом партии на единомыслие стон стоит..."
"Вышел с Жулькой погулять по Замоскворечью, и вот какой-то парень, обгоняя меня, проговорил: "Сам ничего не делает, а собаку содержит".
"Почему строительством коммунизма называются стройки каналов и заводов, но не человеческого понимания?"
Запись 1952 года: "Ленин был не мыслитель, а революционный делец". < > Вдруг понял Ленина: он сектант, один из обыкновенных русских сектантов, коих я на своем веку повидал предостаточно".
Источник: https://rg.ru/2018/03/19/rodina-prishvin.html
Писал Пришвин в советское время ради заработка про природу, охоту, детей и зверей. Его маленькие рассказики были обязательны на страницах "Родной речи" - был такой учебник в советское время. Однако сегодня ясно, что самый важный и колоссальный его труд - это личный дневник.
В 1917 году Пришвин делает вывод: "Жизнь есть путешествие. Я всегда был путешественником. Дом, который я выстроил, часто мне представляется кораблем, вечером, когда я сижу на террасе, весной, летом, осенью, зимой, кажется мне часто, будто я куда-то плыву..." Дневники Пришвина - это тоже путешествие, только в историю России.
Начало цитаты:
19 мая 1917 года: "...не рад этой революции, лишившей меня пристанища. Лишили меня запаса ржи и раздали его бессмысленно крестьянам, которые богаче меня... Земля поколебалась, но этот сад, мной выстраданный, насаженный из деревьев, взятых на небе, неужели и это есть предмет революции?.. Революция села на мель безденежья и уперлась в одно-единственное чувство злобы к имущим классам".
1 сентября 1917 года: "Большевики - это люди обреченные, они ищут момента дружно умереть и в ожидании этого в будничной жизни бесчинствуют".
14 сентября 1917 года: "Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила?.. В них есть идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей, на забвение, на какие-то вторые похороны наших родителей, на опустошение родной страны."
"Воцарился на земле нашей новый, в миллион более страшный Наполеон, страшный своей безликостью. Ему нет имени собственного - он большевик."
23 апреля 1918 года: "Я с малолетства знаю всех мужиков и баб в нашей деревне, они мне кажутся людьми совершенно такими же, как все люди русского государства: дурные, хорошие, лентяи, бездарные и очень интеллигентные. Никогда я себя не отделял от них, никогда не выделял мужиков от других сословий, только они ближе других были ко мне, и потому я говорю о них."
1 марта 1918 года: "Единственный человек, который что-нибудь выводит (логически думает), - это Ленин, его статьи в "Правде" - образцы логического безумия. Я не знаю, существует ли такая болезнь - логическое безумие, но летописец русский не назовет наше время другим именем."
26 сентября 1921 года: "Характерно, что во всей советской прессе нет смеха, иронии, никто даже не подмигнет, не перекинется значительным взглядом. Словом, у нас не шутят!"
9 января 1923 года. "На колокольне идет снятие Карнаухого, очень плохо он поддается, качается, рвет канаты..."
Пришвин учился в гимназии с Семашко, будущим наркомом ленинского правительства. Встреча старых друзей в 1906 году была радостной - не могли наговориться. Семашко спросил: "Ты что же теперь делаешь?" - "Пишу... Моя книга посвящена моей родине", - ответил Пришвин. "Не любить надо, а ненавидеть эту родину" - ответил друг. Пришвина так поразили эти слова, что он почти каждый год возвращался к ним в дневнике. Как это - ненавидеть родину? Можно ненавидеть царя, правительство, монархию, государственный строй, но ненавидеть Россию - как?
24 октября 1928 года неожиданная для Пришвина запись: "Говорят, что Сталин гонит всех правых, а потом сделает все ихнее сам. Правильно поступает, потому что народ сейчас до того обозлен, что до нового хорошего урожая необходимо все держать в кулаке".
В записи 1929 года Пришвин размышляет над громадными портретами Сталина: "...очень напоминает собой царя Николая 1-го: тоже такие откровенно-государственные глаза". И в этом же году кончаются его надежды на изменение жизни к лучшему: "Политическая атмосфера сгущается до крайности...< > Кончилась "передышка" Ленина. Начинается сталинское наступление".
Запись 1930 года: "Может быть, Сталин и гениальный человек и ломает страну не плоше Петра, но я понимаю людей лично: бить их массами, не разбирая правых от виноватых - как это можно?!"
13 апреля 1930 года: "Среди бедняков 50 процентов природных лентяев".
27 марта 1930 года: "В Бобошине Еремин - бедняк держал всю деревню в страхе. Первое, конечно, что бедняк и у него особенные права. В последние дни страх в народе дошел до невозможного. Довольно было, чтобы на улице показался какой-нибудь неизвестный человек с папкой в руке, чтобы бабы бросались прятать добро, а если нечего прятать, то с болезненным чувством ожидать какой-нибудь кары".
19 декабря 1930 года: "Я живо представил себе состояние духа Толстого, когда он желал, чтобы его тоже вместе с другими мучениками отправили в тюрьму и на каторгу. И мне теперь тоже жизнь в ссылке, где-нибудь на Соловках, начинает мерещиться как нечто лучшее".
15 ноября 1932 года: "О пятилетке нет больше лозунгов: не удалась. Общее уныние. "Если теперь, - сказал N, - стать далеко и смотреть так, что все наше строительство провалилось, то причина этого будет в чрезмерном, подавляющем всякое личное творчество развитии бюрократии".
20 января 1932 года: "Три года живу я на этой улице. Все знают меня, но почему-то лучше бы не знали... С ненавистью говорят: "Вот пи-са-тель идет". Иногда молодые огарки и оскалепки остановятся как пораженные и вдруг, выпучив глаза, скажут в упор: "Жу-ковс-кий!"
Запись 1932 года: "Что меня теперь больше всего останавливает в этом русском народе - это молчание на людях, отделенное несогласием людей. Вчера вот Иван Митрич так умно и горячо говорил мне против тиранов, сегодня на сходе он молчит. Спросишь, оправдывается: "Нишь можно на людях? < > ...существует ли общественное мнение? Оно - в молчании и анекдотах; во всяком случае, это не сила, на которую можно опираться, пользоваться, рассчитывать; это сила, подобная сну: видел сон и забыл".
Запись 1932 года: "Сталин в легендах бесконечно привлекательней Ленина: Сталин решительный, честный, готовый помочь... Мне думается, что скоро он поймет, какой перегиб делает политика в отношении искусства, и что-то произойдет..."
15 мая 1932 года: "Мне так чуется, будто сталинская революция стукнулась в тупик и начала ослабевать: сталь и чугун задавили жизнь, вместо мяса - чугун".
16 июня 1934 года: "Гаражи все на один лад, везде пьянство и ничего нет: какая-нибудь иголка для вентиля понадобится, так бегают, бегают... Но если приедет кто-нибудь со стороны и умеючи подойдет, то для него все явится: если это шина, то сейчас же с казенной новой машины снимут шину... Утром в гараж все запаздывают после выпивки, и начинается разговор о том-сем, потом начинают искать чего-нибудь: непременно у каждого чего-нибудь не хватает".
Пришвин знал экономику не понаслышке. Производство изучал в поездках по стране. Видел, как строился Уралмаш, куда поехал в надежде набрать материал для книги. Книги не получилось. Картины строительства страшные, угнетающие. Беспорядок, неорганизованность, все тянули на жилах. Он делает запись: "Я так оглушен окаянной жизнью Свердловска, что потерял способность отдавать себе в виденном отчет... не с чем сравнить этот ужас..."
27 мая 1935 года: "После революции мало-помалу зачахла и вовсе скрылась женщина увлекательная: во множестве явились женщины рабочие, служащие, ученые, спортсменки - все серые. Слишком много дела, нет игры, а без игры нет и женщины увлекательной".
4 декабря 1936 года: "До чего совестно жить становится! Никакое настоящее общение невозможно, потому что боишься труса в себе и противно говорить с человеком, имея в виду, что он, может быть, для того и беседует с тобой, чтобы куда-то сообщить. < > Свобода творится всем обществом, но ее нельзя просить у хозяина государства".
Запись 1936 года: "Ведь нужна же, наконец, философия, не остановилась же она на 18 томах Ленина (какая это философия!)".
1 ноября 1937 года: "Когда у Сталина выходит очередная расправа с врагами, то она кажется на первых порах безумием и концом всего: через это, кажется, ему уж и не перейти. Проходит некоторое время, и совершается "тот поворот": одумаешься и начинаешь понимать и мириться".
По поводу очередного суда над врагами народа:
"Процесс раскрывает картину полного разложения партии и полное одиночество Сталина и зыбкость нашего государственного бытия: случись что-нибудь плохое со Сталиным, и все развалится начисто. А может быть, напротив, все распавшиеся ныне и только внешне связанные элементы общества соединятся внутренно? У некоторых, многих есть такое же чувство в отношении к Сталину, как было при царе: убрать царя, и будет хорошо. Какие дураки были тогда мы!"
Запись 1937 года: "Поведение в Москве: нельзя говорить о "чем-то" и с какими-то людьми. Надо совершенно уничтожить в себе все остатки потребности отводить душу".
"Слушал в парткабинете доклад Сталина. Конец речи был похож на грузинский тост: чем хуже говорит грузин по-русски, тем милее выходит у него тост. Грузинский акцент еще помогает юмору, Сталин этим пользуется: если бы русский сказал - не было бы смешно, а у кавказца смешно. При всем том простота речи, непретенциозность, речь для дела, но не дело для речи... Живая речь живого человека".
20 июля 1937 года: "Президиум Верховного Совета: ни одного интеллигентно-осмысленного лица, всё как результат нигилизма..."
1 апреля 1938 года: "Не могу с большевиками, потому что у них столько было насилия, что едва ли им уже простит история за него".
18 октября 1939 года как выстраданное открытие: "Вечером поехал в Москву. По дороге любовался людьми русскими и думал, что такое множество умных людей рано или поздно все переварит и выпрямит всякую кривизну, в этом нет никакого сомнения: все будет как надо".
Продолжение этой мысли 9 октября 1940 года: "Были вечером в концерте Рахманинова "Колокола". Удивлялся людям, консерватория, оказалось, является хранилищем людей: я таких людей видел только до революции. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию. Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему".
Запись 1 февраля 1946 года: "Русский при всех своих государственных и общественных невзгодах остается личностью. Даже и сквозь коммунизм русский пронесет свое особенное лицо".
11 февраля 1946 года:
"Переживается суровая речь Сталина: и после такой-то войны, таких-то страданий, такой победы все те же пятилетки, все те же колхозы и гонка вооружений. Ни одного ласкового слова хотя бы для детей..."
Запись 1948 года, почти через двадцать лет: "У литераторов в связи с вызовом партии на единомыслие стон стоит..."
"Вышел с Жулькой погулять по Замоскворечью, и вот какой-то парень, обгоняя меня, проговорил: "Сам ничего не делает, а собаку содержит".
"Почему строительством коммунизма называются стройки каналов и заводов, но не человеческого понимания?"
Запись 1952 года: "Ленин был не мыслитель, а революционный делец". < > Вдруг понял Ленина: он сектант, один из обыкновенных русских сектантов, коих я на своем веку повидал предостаточно".
Источник: https://rg.ru/2018/03/19/rodina-prishvin.html