Голод 1942. Самое страшное испытание.
Самое страшное испытание - испытание голодом. Положение Ленинграда стремительно ухудшалось с каждым днем.
Поэт Николай Тихонов писал:
«Наступили дни, которых не смог бы выдумать самый неуемный писатель-фантаст. Картины Дантова ада померкли, потому что они были только картинами, а здесь сама жизнь взяла на себя труд показывать удивленным глазам небывалую действительность»
Об ужасах того времени лучше и полнее всего описано в мемуарах Д.Лихачева, который выжил в осажденном городе в страшный первый год блокады, а также в «Блокадной книге», составленной А.Адамовичем и Д.Граниным по воспоминаниям блокадников. Читая их, даже не верится, что все это на самом деле происходило.
Почти ежедневно враг по нескольку раз совершал налеты на город, разрушая административные и жилые здания, склады, заводы и фабрики. Только 13 октября 1941 года немцы сбросили на Ленинград 12 тысяч зажигательных бомб. Но к этому времени горожане научились с ними бороться, устраивали дежурства на крышах, чтобы гасить «зажигалки».
Ужасный случай произошел в одном из домов, где размещался госпиталь. В него попала комбинированная фугасно-зажигательная бомба:
«Она пробила все этажи, уничтожив лестницу. Пожар начался снизу, и выйти из здания было нельзя. Раненые выбрасывались из окон: лучше разбиться насмерть, чем сгореть»
Дети тоже помогали взрослым:
«Стремясь обезопасить дома от зажигательных бомб, мальчики и девочки засыпают чердаки песком, запасают воду для тушения пожаров, во время воздушных налетов вместе со взрослыми дежурят на крышах. У многих ребят свой боевой счет. Например, ученик третьего класса 178-й школы Коля Андреев вместе со своими товарищами обезвредил 43 зажигательные бомбы, девятилетний Гена Толстов - 19, его ровесник Олег Пегов - 15»
Голод пришел очень скоро. С ноября начались самые мрачные и тяжелые для Ленинграда месяцы. Зима в том году выдалась, как назло, очень суровой. Ни отопления, ни воды. В домах было почти также холодно, как и на улице. Буржуйки же были далеко не у всех, а иногда и по одной на дом. В комнатах царил почти мрак - нельзя было, чтобы вражеские самолеты заметили даже небольшой огонек. Для этого окна плотно завешивали.
С декабря 1941 года условия блокады стали особенно тяжелыми. От истощения и голодной смерти умирало все больше и больше людей. Пик смертности от голода пришелся на январь-апрель 1942 года и был настолько массовым, что многие уже и не замечали трупы.
«Умирают так, как будто засыпают. А окружающие полуживые люди не обращают на них никакого внимания. Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать»
В городе появилось много крыс, которые съедали не только запасы еды, но и нападали на людей. Ослабшие от голода, некоторые были даже не в силах отогнать поедавших их заживо крыс.
Город опустел. Улицы завалило снегом, который никто не чистил, так как дворников почти не осталось. К концу декабря полностью перестал ходить транспорт. Больные, изможденные люди с осунувшимися черными лицами пешком плелись кто на работу, кто за продуктами. В очереди за хлебом можно было потерять полдня, в ней стояли с ночи, в ней умирали.
Художник Иван Андреевич Коротков вспоминал:
«Я стою в очереди за хлебомв булочной. Там горит светильничек такой, и по карточкам нам дают мокрый кусочек. Я чувствую, что я зацепляюсь за что-то иперешагиваю. У меня нет сознания, что это человек. Я думаю:ктоэто таммешоккакой-то бросил? Никак не мог понять, что вообще происходит. Яперешагнул, и другие идут. Когда я вышел, только тогда до меня дошло, что мы ходили по человеку, который тут упал!»
Чтобы не умереть с голоду в пищу шли и клей, и ремни, и ботинки, - все, что хоть отдаленно можно было употребить. Многие травились и умирали:
«… Оставалось, как полярным путешественникам из рассказов об Амундсене или Нансене, переходить на ремни. Но это дело нехорошее получалось. Потому что тогда, у тех путешественников, ремни были сыромятные. Это сыромятная кожа, не выделанная химически, не прошедшая, так сказать, обработку. А ремень - что? Ничего! Его вот изрежешь, искрошишь, попытаешься сварить, варишь-варишь - он не разваривается. А если и разварится, съешь это все, то, как говорится, никакой радости от этого нет, ничего нет»
Из воспоминаний Зои Алексеевны Берникович:
« Конечно, все приходилось есть: и ремни я ела, и клей я ела, и олифу: жарила на ней хлеб. Потом нам сказали, что из горчицы очень вкусные блины. За горчицей какая была очередь!
- Что же, из одной горчицы?
- Надо было уметь делать. Я две пачки положила (взяла-то пятнадцать пачек, думала, запас будет, может, жить буду). Вот надо ее мочить семь дней, сливать воду и опять наливать, чтобы горечь вся вышла. Ну, конечно, я спекла блинчики, два. Съела один, и потом я стала кричать как сумасшедшая. У меня были такие рези! Очень многие умерли. Все-таки это горчица; говорят, съела кишки. Когда вызвали ко мне врача, он спрашивает: «Сколько вы съели блинчиков?» - «Только один». - «Ваше счастье, что вы съели мало. Ваше счастье!» Вот так я осталась жива…»
На месте разбомбленных Бадаевских складов добывали землю, которую продавали как съедобный продукт. Про бадаевскую «сладкую» землю рассказывают многие. Валентина Степановна Мороз до сих пор вспоминает ее вкус:
Потом еще такая деталь запомнилась: когда разбомбили Бадаевские склады, мы бегали туда, или, вернее, добредали. И вот земля. У меня остался вкус земли, то есть до сих пор впечатление, что я ела жирный творог. Это черная земля. То ли в самом деле она была промаслена?
- Сладость чувствовалась?
- Даже не сладость, а что-то такое жирное, может быть, там масло и было. Впечатление, что земля эта была очень вкусной, такой жирной по-настоящему!
- Как готовили эту землю?
- Никак не готовили. Просто по маленькому кусочку заглатывали и кипятком запивали...
"Страшнее всего было, что страшными казались лица студентов, сотрудников, знакомых. А как меняется лицо человека, который глядит так, как глядели мы? Этого словами описать нельзя. Может быть, это можно было бы нарисовать. Это просто страшно. Не так страшно, когда человек просто болен и умирает или если умирает необычно (может быть, цинично так сказать), которого убил снаряд или бомба. Но то, что делалось в результате голода, это было особенно ужасно, как менялся облик человека. Менялся облик, лицо, человек был вроде движущегося трупа, а известно, что труп - это зрелище тяжелое. Эти желтые лица очень страшны, причем заметно остановившийся взгляд. Это не то, что когда болит рука или нога и человек очень сильно мучается. Тут весь организм расстраивался, часто имелись нарушения психических процессов. Желтое лицо, остановившийся взгляд, заметно терялся голос, нельзя было по голосу судить - мужчина это или женщина, дребезжащий голос, существо, потерявшее возраст, пол…" (Ляпин Е. С.)
В столовые, где давали «суп» из дрожжей и то, что и едой можно было назвать с большой натяжкой, ходили и те, кто не мог себе позволить купить даже эти несъедобные блюда. Они вылизывали тарелки. Да что там тарелки, многие готовы были слизывать капли еды прямо с пола. И люди с сочувствием их понимали.
Некоторые, даже будучи сильно истощенными, готовы были копить продукты, отрывая их от своего скудного пайка. К примеру, у одного из рабочих после его смерти нашли 3000 рублей и килограмм сахара, который он то ли сберег, то ли выпросил по крупицам у таких же умирающих соседей.
Были и другие случаи. К примеру, в комнате одной женщины, погибшей в ту страшную зиму, обнаружили небольшой узелок с крупой. Умирая от голода, она хранила запас на случай возвращения пропавшего без вести мужа.
Пожары в городе стали случаться все чаще и чаще. Обессиленные люди просто не могли уследить за буржуйками. Со временем голод притупил все эмоции. Люди больше не боялись бомбежек. Многие перестали укрываться в бомбоубежище, когда объявляли тревогу. Больше не было брезгливости и страха перед умершими. Смерть стала частью быта. Везде - на улице, в домах, комнатах, на лестницах, в госпиталях, подвалах - лежали трупы умерших. Весь город, казалось, стал моргом.
«Помню - я был зачем-то в платной поликлинике на Большом проспекте Петроградской стороны. В регистратуре лежали на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». - «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» - «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню - один был еще совсем молодой. Лицо у него было черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо пока они еще теплые. Когда труп похолодеет, выползают вши. Город был заражен вшами: голодающим было не до «гигиены». «Весной по Неве поплыли вереницы трупов красноармейцев. Но воду из Невы продолжали брать, оттолкнет труп и зачерпывает, а что делать»
"Трупы умерших от истощения почти не портились: они были такие сухие, что могли лежать долго. Семьи умерших не хоронили своих: они получали на них карточки. Страха перед трупами не было, родных не оплакивали - слез тоже не было. В квартирах не запирались двери: на дорогах накапливался лед, как и по всей лестнице (ведь воду носили в ведрах, вода расплескивалась, ее часто проливали обессиленные люди, и вода тотчас замерзала). Холод гулял по квартирам. Так умер фольклорист Калецкий. Он жил где-то около Кировского проспекта. Когда к нему пришли, дверь его квартиры была полуоткрыта. Видно было, что последние жильцы пытались сколоть лед, чтобы ее закрыть, но не смогли. В холодных комнатах, под одеялами, шубами, коврами лежали трупы: сухие, не разложившиеся. Когда умерли эти люди?"
"Воду мы брали из люка. Каждое утро выходили - это тоже был подвиг. Ведра нет. Мы приспособили кувшинчик, наверно, литра на три воды. Надо было достать эту воду. До Невы идти далеко. Открыт был люк. Каждый день мы находили новые и новые трупы тех, которые не доходили до воды, Потом их заливало водой. Вот такая это горка была: гора и корка льда, а под этой коркой трупы. Это было страшно. Мы по ним ползли, брали воду и носили домой.
- Видны они были сквозь лед?
- Да, видны."
Каждый выживал, кто как мог. Все больший размах в городе приобретали мошенничество, воровство, спекуляция, разбои, грабежи.
«Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели»
"В эти три дня тяжелые я одну ночь почувствовала - умираю. У меня длинная слюна бесконечная была. Рядом лежала девочка, моя дочка. Я чувствую, что в эту ночь я должна умереть. Но поскольку я верующая (я это скрывать не буду), я стала на колени в темноте ночью и говорю: «Господи! Пошли мне, чтобы я до утра дожила, чтобы ребенок меня не увидел мертвую. Потом ее возьмут в детское учреждение, а вот чтобы она меня мертвой не увидела». Я пошла на кухню. Это было в чужой квартире (мы там жили, мой дом на улице Комсомола, пятьдесят четыре, был разбомблен). Пошла на кухню и - откуда силы взялись - отодвинула столы. И за столом нахожу (вот перед богом говорю) бумагу из-под масла сливочного, валяется там еще три горошины и шелуха от картошки. Я с такой жадностью это поднимаю: это оставлю, я завтра суп сварю. А бумагу себе запихиваю в рот. И мне кажется, что из-за этой бумаги я дожила.
- Только бумага от масла? Масла не было?
- Да, бумага. Из-за этой бумаги я дожила до шести часов утра. В шесть часов утра мы побежали все за хлебом. Прихожу я в булочную и смотрю - там дерутся. Боже мой! Что же это дерутся? Говорят: бьют парня, который у кого-то отнял хлеб. Я, знаете, тоже начинаю его толкать - как же так ты, мы три дня хлеба не получали! И вы представляете себе, не знаю как, но евонный хлеб попадает мне в руку, я кладу в рот - чудеса - и продолжаю того парня тискать. А потом говорю себе: «Господи! Что же я делаю? Хлеб-то уже у меня во рту?!» Я отошла и ушла из булочной.
- И не получили хлеба?
- Я потом пришла за хлебом. Мне стало стыдно, я опомнилась. Пришла домой и простить себе не могу. Потом пошла и получила хлеб. Я получала двести пятьдесят граммов, я была рабочая, и девочка сто двадцать пять."
«А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта»
В воспоминаниях Екатерины Павловны Янишевской есть сцена, кажется вобравшая в себя всю трагедию утерянных карточек и особую нравственность первой блокадной зимы: «Видела на проспекте Энгельса такое: везет старик полные дровни трупов, слегка покрытых рогожей. А сзади старушонка еле идет: «Подожди, милый, посади». Остановился: «Ну, что, старая, ты не видишь, какую кладь везу?» - «Вижу, вижу, вот мне и по пути. Вчера я потеряла карточку, все равно помирать, так чтоб мои-то не мыкались со мной, довези меня до кладбища, посижу на пеньке, замерзну, а там и зароют»… Был у меня в кармане кусочек хлеба граммов сто пятьдесят, я ей отдала…»
На черных рынках люди обменивали на еду ценные вещи. Часто людей обманывали и под видом еды продавали непригодные в пищу продукты. Так, например, могли продать котлеты из навоза или студень из человеческого мяса. Людоедство в Ленинграде принимало разные формы.
«На одной с нами площадке, в квартире Колосовских, как мы впоследствии узнали, произошел следующий случай. Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но... не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного»
«…Были и такие мерзавцы, которые убивали людей, чтобы добыть их мясо для продажи. В огромном красном доме бывшего Человеколюбивого общества (угол Зелениной и Гейслеровского) обнаружили следующее. Кто-то якобы торговал картошкой. Покупателю предлагали заглянуть под диван, где лежала картошка, и, когда он наклонялся, следовал удар топором в затылок. Преступление было обнаружено каким-то покупателем, который заметил на полу несмытую кровь. Были найдены кости многих людей... Так съели одну из служащих Издательства АН СССР - Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем»
«У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны»
«Тот, кто обрезал труп, - редко ел это мясо сам. Он либо продавал это мясо, обманывая покупателя, либо кормил им своих близких, чтобы сохранить им жизнь. Ведь самое важное в еде белки. Добыть эти белки было неоткуда. Когда умирает ребенок и знаешь, что его может спасти только мясо, - отрежешь у трупа...»
От голода многие сходили с ума. Это были уже не люди - звери, которые охотились на соседей, на тех, кто, как они считали, скоро должен умереть.
С.Л. Пышкин:
«И ведь меня самого чуть не съели… Это одна из самых примечательных историй о блокаде в нашей семье. Пока бабушка могла ходить, она носила меня у себя на спине, и в какой-то момент за нами повадилась ходить какая-то тетка, я так понимаю из нашего дома, и откровенно выжидала пока бабушка упадет, чтобы забрать меня и сожрать… Причем, насколько я понял, она ходила за нами не день, не два, а какое-то время, и я хоть и был совсем маленький, но отчетливо помню хищное выражение ее глаз… Это был взгляд не человека, а зверя, который за тобой охотится…»
«В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие - злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды»
Умер художник-авангардист Леонид Терентьевич Чупятов. Д.С. Лихачев вспоминал: «Умирая, он рисовал, писал картины. Когда не хватило холста, он писал на фанере и на картоне... Лучшая его картина... темный ленинградский двор колодцем, вниз уходят темные окна, ни единого огня в них нет; смерть там победила жизнь; хотя жизнь, возможно, и жива еще, но у нее нет силы зажечь коптилку. Над двором на фоне темного ночного неба - покров Богоматери. Богоматерь наклонила голову, с ужасом смотрит вниз, как бы видя все, что происходит в темных ленинградских квартирах, и распростерла ризы; на ризах - изображение древнерусского храма... Душа блокады в ней отражена больше, чем где бы то ни было».
Л. Т. Чупятов. Покров Богородицы над осаждённым городом. 1941 год
Источники:
"Блокадная книга" (Гранин, Адамович) http://knigosite.org/library/read/3216
Воспоминания о блокаде Д.С.Лихачева https://1mim.livejournal.com/512030.html