Типаж подкулачника
Интересный и очевидно жизненный типаж подкулачника из романа о коллективизации «Лапти»
«Путь Данилкиной жизни тяжел.
Отец его был таким бедняком, какого можно найти разве лишь в первом обществе, хотя жил он в третьем. Тесная избенка полна ребятишками. Земли на них не давали, и орава, озлобленно-крикливая, всегда голодала. Ни лошади, ни коровы не было, и отец часто отправлялся «христарадничать» в соседние села.
Шли годы. Подрос старший сын Еремка. Отец взялся с ним пасти овец. А когда подтянулся и Данилка, их обоих отец отдал в телячьи пастухи. Так и пошло из года в год. Отец, перебираясь из села в село, по дороге замерз, в гражданскую войну убили Еремку. На Данилку свалилась семья. Правда, земли теперь нарезали уже на всех, но она была ни к чему - ни лошади, ни сохи. Вдобавок и Данилку взяли на фронт. Через два месяца он вернулся без глаза. Как инвалиду-бедняку ему помог комитет бедноты, дав невзрачную, но молодую кобыленку. Недоедая сам, выкармливал лошадь. Братишек наняло третье общество пасти коров. Сберегая копейку, подзарабатывая где только можно, Данилка осилил купить корову. Старуха мать от радости плакала. И еще одно счастье пришло: весной, пасясь в табуне, огулялась Данилкина кобыла. Принесла она ему серого жеребенка. Сколько было хлопот и трудов! Через два года у него был уже бороновальщик. Перестал Данилка сдавать свою землю, обрабатывал сам. Старуха купила на базаре маленького поросенка и заботилась о нем куда больше, чем о ребятишках. Поросенок вырос в породистую свинью. Получилось так, как в сказке: свинья принесла восемь поросят. Трудно было выкормить всех, но выкормили. Уземотдел отпустил бесплатно лесу, сельсовет помог перевезти этот лес. Данилка продал поросят, нанял плотников и выстроил - смело подумать! - пятистенку. Сколько же было радости, когда они вошли жить в эти, как старуха назвала, «хоромы»!
В «хоромы-то» и привел себе жену. В гнилую избу, да еще за кривого, за пастуха, никто не шел. А тут нашлась девка. И не совсем из бедной семьи. Еще более ретиво взялся молодой мужик за свое хозяйство. Часто недосыпая ночей, он то ездил в извоз, то нанимался пилить лес в лесничестве. И выбился в люди. И никто не скажет, что Данилка воровал, или землю арендовал, или голодающих обирал, - нет. И стал Данилка пользоваться уважением со стороны мужиков.
За последние годы совсем оправился. Построил теплые хлевы, перетряс и расширил амбар, женил брата, уговорив его не делиться, выдал сестру. Но работал так же остервенело, как и раньше. Напряженно трудовая жизнь не прошла бесследно, она отложила на Данилке отпечаток болезненного пристрастия к своему хозяйству. Дальше своего двора, своей избы, своего сарая ничего не хотел видеть.
И вот пришла сплошная.
Несколько раз заглядывали к нему колхозники, но толку от этого не получалось. Правда, он ходил на собрания, слушал и сам что-то кричал. Иногда мелькала мысль: ведь советская власть - «наша власть», помогла вот ему в люди выйти, - но как только придет домой да заслышит волнующее ржание двух лошадей, мычание коровы, взглянет на овец, на свиней - огнем прохватит мысль:
«Мое все».
Все мое!
Хотя бы вот эти вилы, что торчат в овсяной соломе.
Он помнит, за сколько купил их на базаре, как к ним выстругивал черен.
Грабли рядом.
Будто только сегодня тесал он березовую колодку из швырка, обделывал кленовые зубья.
Две телеги в поднавесе.
Одну купил готовую, но колеса оправил сам, а другую всю сделал он, Данилка, своими руками. Не сразу, - в этом и главное, - а то одно смастерит, то другое приготовит, то третье подберет.
Да мало ли! Сбруя, например: хомуты вязал сам, шлею сшил из двух купленных старых шлей, от седелки только железная кобылка валялась где-то в амбаре, а теперь седелка обшита кожей, внизу мягкий войлок. Даже гвоздочки с желтыми головками набил по краям для красоты.
На какую бы вещь ни глянул Данилка, все по нескольку раз побывало в его руках.
И вдруг теперь: «Свести обеих лошадей на колхозную конюшню», «Отдать телеги», «Оттащить двухлемешный плуг, бороны, сеялку», «Отнести в сбруйный сарай хомуты, седелки, дуги, узды, вожжи, канаты».
Что же останется?
Пусто будет во дворе, пусто возле двора и в сарае. Не услышит уже ржания своих лошадей, не увидит, придя в мазанку, хомутов, повешенных на деревянных гвоздях. И седелок не будет… И ничего не будет. Прежний Данилка - гол как сокол!
«Не пойду! Нет, нет!»
Уполномоченный очень старательно искал сучки в Данилкиной жизни, но досадливо морщился. Ни эксплуатации, ни дезертирства, ни гонки самогона, ни аренды земли, ни налогов, ни убоя скота - ничего. Тем и досаднее, что Данилка не идет в колхоз. Да мало того, что не идет, а и других отговаривает. А когда рабочего с собрания прогоняли, Данилка тоже старался.
«Однако стой! - стукнул себя по лбу Скребнев. - Что же я? Да он по этим причинам, во-первых, подкулачник, а во-вторых, контрреволюционер».
Застывшая дверь сильно хрястнула, и Данилка ввалился к Скребневу. На Данилке теплая, из пестрого собачьего меха, шапка с ушами, одет в полушубок, крытый домотканым сукном. Сборки у полушубка почему-то ниже пояса, отчего Данилка казался еще осанистее; на ногах подшитые валенки с кожаными желтыми заплатками на задниках. В руках не то грабельник, не то большая палка.
- Здорово! - крикнул Данилка. Скребнев кивнул.
- Что угодно? - сдвинув шапку с глаз на лоб, смело спросил Данилка.
- Во-первых, поставь палку в угол, - предложил Скребнев, - а во-вторых, садись. Ты мне нужен.
- По какому делу?
И вызывающе уставился на Скребнева острым, как бурав, единственным глазом.
- Садись.
- Некогда рассиживаться.
- Ладно, коли так, - нахмурился Скребнев. - До меня дошли слухи, что ты выступаешь на собраниях против колхоза. Верно это?
- Верно, - ответил Данилка. - Молчать не люблю.
- Стало быть, вины не отрицаешь?
- Вина не пью, виновным не считаюсь.
- Вижу, востер на язычок. Хорошо, пойдем дальше.
- Иди, только не спотыкнись, - посоветовал Данилка.
- Мне доподлинно известно, - уже повысив голос и как бы нечаянно сдвинув портфель, из-под которого выглянул маузер, начал Скребнев, - что именно ты, а не кто другой, был главарем контрреволюционного поступка, прогоняя рабочего с собрания третьего общества. Факт налицо?
- Приходи, и тебя прогоню, - ответил Данилка.
За дощатой перегородкой, отделявшей комнатушку от сельсовета, сгрудились мужики. Прослышав, что Скребнев на сегодня вызывает Данилку, они заранее собрались в сельсовете и с нетерпением ждали, что из этого получится. Кроме того, «исповеди» подлежал еще Перфил. Мужик тоже занимательный.
Уселись мужики у перегородки так, чтобы ни одного слова не пропустить. Некоторые посматривали в щель.
- Стало быть, не только ты сам не идешь в колхоз, но и других сбиваешь?
- У других своя башка на плечах, а сам не пойду.
- Почему?
- А почему я обязан идти?
- Ты бедняк?
- Был бедняк, стал середняк.
- Тебе что, в колхозе хуже будет?
- А тебе забота, где мне хуже, где лучше? Вот отец родной нашелся!
Скребнев долго молчал. Он затруднялся, что бы еще сказать Данилке. А тот покосился на портфель, заметил маузер и чуть-чуть усмехнулся.
- Выходит, что ты не признаешь советской власти, - решил Скребнев.
- С бабушкой на печке аль один надумал? - спросил Данилка.
- Факт налицо, ты убежденный контр…
- А я вот думаю, что ты убежденный контр…
- Я член партии.
- Мне на это плевать…
- Вот как?! - воскликнул Скребнев. - Тебе плевать на Коммунистическую партию?
- Не кипяти-ись! - поднял голос Данилка. - Иди снегом харю потри. Дурь выйдет. Ишь распетушился, как у тещи на блинах.
Такая выходка вконец взорвала Скребнева. С ним никто еще так не говорил. Он вскочил и застучал кулаком по столу.
- Ты какое право имеешь со мной так разговаривать? Ты знаешь, кто я? Ты забываешь, что я уполномоченный…
- Половину ты намоченный аль весь до пяток?.. - заглушая голос Скребнева, перебил Данилка.
- А-а, та-а-ак!.. - шепотом произнес Скребнев. - Ну, тогда с тобой, с банди…
Мужики замерли. Сначала послышалась возня, бормотание, затем раздался высокий, как всегда на собраниях, голос Данилки:
- Не хватай, не хватай его лучше! Пущай лежит для острастки дураков. Чекушки твоей не боюсь. Мы один на один. Хошь, давай на кулаки? Ну?!
Хлопнув шапкой по столу, Данилка крепко выругался.
- С наганом ты в колхоз не вгонишь! Коих напугал - разбегутся. Таких, как ты, гнать из партии в три шеи надо! Я глаз за советскую власть потерял, а ты, может, в конопляниках прятался. Когда надо, сам войду. А чекушка у меня своя была. Дай-ка мне ее, что ты с ней…
Опять возня, опять бормотанье. Что-то упало со стола. Но вот сразу все смолкло, только слышалось тяжелое дыхание. И голос, совсем иной голос. И не узнать, что это Скребнев говорит. Мягко, робко, упрашивающе:
- Положи на место.
- Я тебе попугаю, я тебе… - уже тихо, но радостно пробурчал Данилка.
- Зачем взял, ну?
- Собаке под хвост пихну, - ответил Данилка. - Хошь, в тебя пукну? Читай «Отче наш», пиши свой адрес.
- Даниил Сергеич, положи. Разговор наш окончен.
Данилка внезапно расхохотался и сквозь смех едва выговорил:
- И-ишь ты, теперь Да-ани-ил Серге-еи-ич! Как грозить, так… Ну на, черт с тобой! Не надо мне его.
- Зачем же под стол? - упрекнул Скребнев.
- В окно бы бросить, да стекла жалко. Прощай!
- До свиданья! - кинул Скребнев. - Палку свою не забудь.
- Палку не забуду. В третьем обществе у нас собаки злые…
Дверь опять скрипнула, Данилка вышел, а уполномоченный шумно вздохнул.»
Как видим, перед нами путь из наследственного батрака в середняки. Что помогло Даниле выйти в люди? Во-первых, революция: передел земли в его пользу плюс прямая помощь от власти. Во-вторых, наличие в его семье нескольких работников-братьев при полном отсутствии иждивенцев. Отчаянный труд и скопидомство не указываю, - это норма для крестьян. В отличие от антисоветчиков, у которых идеология вынуждена основываться на тезисе, что половина крестьян в России, батраков и бедняков, были лентяями и пьяницами, я понимаю и знаю, что это не так. Но у них врать по-другому не получается.
И вот, Данила достиг первой мечты батрака и бедняка - стал самостоятельным хозяином, заимел собственное и всего лишь середняцкое хозяйство. У середняка своя мечта - стать кулаком. Не виноваты крестьяне, ну не было в николаевской России у наших крестьян перед глазами других примеров надежного благополучия. Закончить начальную школу и стать писарем - потолок. Но там частые попойки. Средних школ практически нет на селе, карьеру через образование не сделать. Низшая духовная карьера возможна, правда, «патлатых», сельских служителей не уважали, да и жили они тоже бедно, разве что жилы не рвали. В город - «гастарбайтером», это от полной безнадеги, только если жрать нечего. Россия, которую они потеряли, - это страна с закрытыми социальными нишами.
Данила достиг первой крестьянской мечты и не успел нахозяйствоваться до одури, до ясного понимания дальнейшей безнадеги. Когда думаешь, что еще чуток и ты будешь держать в руках капиталец, станешь небольшим жирненьким кулачком. Сможешь мясо есть не только по праздникам. И бум-бам: неурожай, раздел семьи, лошадь издохла, ограбили в городе, пожар, болезнь, смерть мужика. Надрывайся сначала.
Много таких данилок было после революции, приподнявшихся из бедняков в середняки. Статистика подтверждает. Так что такой крестьянский типаж, фактически поддержавший кулацкую линию против колхозов, необходимо знать и понимать.
«Путь Данилкиной жизни тяжел.
Отец его был таким бедняком, какого можно найти разве лишь в первом обществе, хотя жил он в третьем. Тесная избенка полна ребятишками. Земли на них не давали, и орава, озлобленно-крикливая, всегда голодала. Ни лошади, ни коровы не было, и отец часто отправлялся «христарадничать» в соседние села.
Шли годы. Подрос старший сын Еремка. Отец взялся с ним пасти овец. А когда подтянулся и Данилка, их обоих отец отдал в телячьи пастухи. Так и пошло из года в год. Отец, перебираясь из села в село, по дороге замерз, в гражданскую войну убили Еремку. На Данилку свалилась семья. Правда, земли теперь нарезали уже на всех, но она была ни к чему - ни лошади, ни сохи. Вдобавок и Данилку взяли на фронт. Через два месяца он вернулся без глаза. Как инвалиду-бедняку ему помог комитет бедноты, дав невзрачную, но молодую кобыленку. Недоедая сам, выкармливал лошадь. Братишек наняло третье общество пасти коров. Сберегая копейку, подзарабатывая где только можно, Данилка осилил купить корову. Старуха мать от радости плакала. И еще одно счастье пришло: весной, пасясь в табуне, огулялась Данилкина кобыла. Принесла она ему серого жеребенка. Сколько было хлопот и трудов! Через два года у него был уже бороновальщик. Перестал Данилка сдавать свою землю, обрабатывал сам. Старуха купила на базаре маленького поросенка и заботилась о нем куда больше, чем о ребятишках. Поросенок вырос в породистую свинью. Получилось так, как в сказке: свинья принесла восемь поросят. Трудно было выкормить всех, но выкормили. Уземотдел отпустил бесплатно лесу, сельсовет помог перевезти этот лес. Данилка продал поросят, нанял плотников и выстроил - смело подумать! - пятистенку. Сколько же было радости, когда они вошли жить в эти, как старуха назвала, «хоромы»!
В «хоромы-то» и привел себе жену. В гнилую избу, да еще за кривого, за пастуха, никто не шел. А тут нашлась девка. И не совсем из бедной семьи. Еще более ретиво взялся молодой мужик за свое хозяйство. Часто недосыпая ночей, он то ездил в извоз, то нанимался пилить лес в лесничестве. И выбился в люди. И никто не скажет, что Данилка воровал, или землю арендовал, или голодающих обирал, - нет. И стал Данилка пользоваться уважением со стороны мужиков.
За последние годы совсем оправился. Построил теплые хлевы, перетряс и расширил амбар, женил брата, уговорив его не делиться, выдал сестру. Но работал так же остервенело, как и раньше. Напряженно трудовая жизнь не прошла бесследно, она отложила на Данилке отпечаток болезненного пристрастия к своему хозяйству. Дальше своего двора, своей избы, своего сарая ничего не хотел видеть.
И вот пришла сплошная.
Несколько раз заглядывали к нему колхозники, но толку от этого не получалось. Правда, он ходил на собрания, слушал и сам что-то кричал. Иногда мелькала мысль: ведь советская власть - «наша власть», помогла вот ему в люди выйти, - но как только придет домой да заслышит волнующее ржание двух лошадей, мычание коровы, взглянет на овец, на свиней - огнем прохватит мысль:
«Мое все».
Все мое!
Хотя бы вот эти вилы, что торчат в овсяной соломе.
Он помнит, за сколько купил их на базаре, как к ним выстругивал черен.
Грабли рядом.
Будто только сегодня тесал он березовую колодку из швырка, обделывал кленовые зубья.
Две телеги в поднавесе.
Одну купил готовую, но колеса оправил сам, а другую всю сделал он, Данилка, своими руками. Не сразу, - в этом и главное, - а то одно смастерит, то другое приготовит, то третье подберет.
Да мало ли! Сбруя, например: хомуты вязал сам, шлею сшил из двух купленных старых шлей, от седелки только железная кобылка валялась где-то в амбаре, а теперь седелка обшита кожей, внизу мягкий войлок. Даже гвоздочки с желтыми головками набил по краям для красоты.
На какую бы вещь ни глянул Данилка, все по нескольку раз побывало в его руках.
И вдруг теперь: «Свести обеих лошадей на колхозную конюшню», «Отдать телеги», «Оттащить двухлемешный плуг, бороны, сеялку», «Отнести в сбруйный сарай хомуты, седелки, дуги, узды, вожжи, канаты».
Что же останется?
Пусто будет во дворе, пусто возле двора и в сарае. Не услышит уже ржания своих лошадей, не увидит, придя в мазанку, хомутов, повешенных на деревянных гвоздях. И седелок не будет… И ничего не будет. Прежний Данилка - гол как сокол!
«Не пойду! Нет, нет!»
Уполномоченный очень старательно искал сучки в Данилкиной жизни, но досадливо морщился. Ни эксплуатации, ни дезертирства, ни гонки самогона, ни аренды земли, ни налогов, ни убоя скота - ничего. Тем и досаднее, что Данилка не идет в колхоз. Да мало того, что не идет, а и других отговаривает. А когда рабочего с собрания прогоняли, Данилка тоже старался.
«Однако стой! - стукнул себя по лбу Скребнев. - Что же я? Да он по этим причинам, во-первых, подкулачник, а во-вторых, контрреволюционер».
Застывшая дверь сильно хрястнула, и Данилка ввалился к Скребневу. На Данилке теплая, из пестрого собачьего меха, шапка с ушами, одет в полушубок, крытый домотканым сукном. Сборки у полушубка почему-то ниже пояса, отчего Данилка казался еще осанистее; на ногах подшитые валенки с кожаными желтыми заплатками на задниках. В руках не то грабельник, не то большая палка.
- Здорово! - крикнул Данилка. Скребнев кивнул.
- Что угодно? - сдвинув шапку с глаз на лоб, смело спросил Данилка.
- Во-первых, поставь палку в угол, - предложил Скребнев, - а во-вторых, садись. Ты мне нужен.
- По какому делу?
И вызывающе уставился на Скребнева острым, как бурав, единственным глазом.
- Садись.
- Некогда рассиживаться.
- Ладно, коли так, - нахмурился Скребнев. - До меня дошли слухи, что ты выступаешь на собраниях против колхоза. Верно это?
- Верно, - ответил Данилка. - Молчать не люблю.
- Стало быть, вины не отрицаешь?
- Вина не пью, виновным не считаюсь.
- Вижу, востер на язычок. Хорошо, пойдем дальше.
- Иди, только не спотыкнись, - посоветовал Данилка.
- Мне доподлинно известно, - уже повысив голос и как бы нечаянно сдвинув портфель, из-под которого выглянул маузер, начал Скребнев, - что именно ты, а не кто другой, был главарем контрреволюционного поступка, прогоняя рабочего с собрания третьего общества. Факт налицо?
- Приходи, и тебя прогоню, - ответил Данилка.
За дощатой перегородкой, отделявшей комнатушку от сельсовета, сгрудились мужики. Прослышав, что Скребнев на сегодня вызывает Данилку, они заранее собрались в сельсовете и с нетерпением ждали, что из этого получится. Кроме того, «исповеди» подлежал еще Перфил. Мужик тоже занимательный.
Уселись мужики у перегородки так, чтобы ни одного слова не пропустить. Некоторые посматривали в щель.
- Стало быть, не только ты сам не идешь в колхоз, но и других сбиваешь?
- У других своя башка на плечах, а сам не пойду.
- Почему?
- А почему я обязан идти?
- Ты бедняк?
- Был бедняк, стал середняк.
- Тебе что, в колхозе хуже будет?
- А тебе забота, где мне хуже, где лучше? Вот отец родной нашелся!
Скребнев долго молчал. Он затруднялся, что бы еще сказать Данилке. А тот покосился на портфель, заметил маузер и чуть-чуть усмехнулся.
- Выходит, что ты не признаешь советской власти, - решил Скребнев.
- С бабушкой на печке аль один надумал? - спросил Данилка.
- Факт налицо, ты убежденный контр…
- А я вот думаю, что ты убежденный контр…
- Я член партии.
- Мне на это плевать…
- Вот как?! - воскликнул Скребнев. - Тебе плевать на Коммунистическую партию?
- Не кипяти-ись! - поднял голос Данилка. - Иди снегом харю потри. Дурь выйдет. Ишь распетушился, как у тещи на блинах.
Такая выходка вконец взорвала Скребнева. С ним никто еще так не говорил. Он вскочил и застучал кулаком по столу.
- Ты какое право имеешь со мной так разговаривать? Ты знаешь, кто я? Ты забываешь, что я уполномоченный…
- Половину ты намоченный аль весь до пяток?.. - заглушая голос Скребнева, перебил Данилка.
- А-а, та-а-ак!.. - шепотом произнес Скребнев. - Ну, тогда с тобой, с банди…
Мужики замерли. Сначала послышалась возня, бормотание, затем раздался высокий, как всегда на собраниях, голос Данилки:
- Не хватай, не хватай его лучше! Пущай лежит для острастки дураков. Чекушки твоей не боюсь. Мы один на один. Хошь, давай на кулаки? Ну?!
Хлопнув шапкой по столу, Данилка крепко выругался.
- С наганом ты в колхоз не вгонишь! Коих напугал - разбегутся. Таких, как ты, гнать из партии в три шеи надо! Я глаз за советскую власть потерял, а ты, может, в конопляниках прятался. Когда надо, сам войду. А чекушка у меня своя была. Дай-ка мне ее, что ты с ней…
Опять возня, опять бормотанье. Что-то упало со стола. Но вот сразу все смолкло, только слышалось тяжелое дыхание. И голос, совсем иной голос. И не узнать, что это Скребнев говорит. Мягко, робко, упрашивающе:
- Положи на место.
- Я тебе попугаю, я тебе… - уже тихо, но радостно пробурчал Данилка.
- Зачем взял, ну?
- Собаке под хвост пихну, - ответил Данилка. - Хошь, в тебя пукну? Читай «Отче наш», пиши свой адрес.
- Даниил Сергеич, положи. Разговор наш окончен.
Данилка внезапно расхохотался и сквозь смех едва выговорил:
- И-ишь ты, теперь Да-ани-ил Серге-еи-ич! Как грозить, так… Ну на, черт с тобой! Не надо мне его.
- Зачем же под стол? - упрекнул Скребнев.
- В окно бы бросить, да стекла жалко. Прощай!
- До свиданья! - кинул Скребнев. - Палку свою не забудь.
- Палку не забуду. В третьем обществе у нас собаки злые…
Дверь опять скрипнула, Данилка вышел, а уполномоченный шумно вздохнул.»
Как видим, перед нами путь из наследственного батрака в середняки. Что помогло Даниле выйти в люди? Во-первых, революция: передел земли в его пользу плюс прямая помощь от власти. Во-вторых, наличие в его семье нескольких работников-братьев при полном отсутствии иждивенцев. Отчаянный труд и скопидомство не указываю, - это норма для крестьян. В отличие от антисоветчиков, у которых идеология вынуждена основываться на тезисе, что половина крестьян в России, батраков и бедняков, были лентяями и пьяницами, я понимаю и знаю, что это не так. Но у них врать по-другому не получается.
И вот, Данила достиг первой мечты батрака и бедняка - стал самостоятельным хозяином, заимел собственное и всего лишь середняцкое хозяйство. У середняка своя мечта - стать кулаком. Не виноваты крестьяне, ну не было в николаевской России у наших крестьян перед глазами других примеров надежного благополучия. Закончить начальную школу и стать писарем - потолок. Но там частые попойки. Средних школ практически нет на селе, карьеру через образование не сделать. Низшая духовная карьера возможна, правда, «патлатых», сельских служителей не уважали, да и жили они тоже бедно, разве что жилы не рвали. В город - «гастарбайтером», это от полной безнадеги, только если жрать нечего. Россия, которую они потеряли, - это страна с закрытыми социальными нишами.
Данила достиг первой крестьянской мечты и не успел нахозяйствоваться до одури, до ясного понимания дальнейшей безнадеги. Когда думаешь, что еще чуток и ты будешь держать в руках капиталец, станешь небольшим жирненьким кулачком. Сможешь мясо есть не только по праздникам. И бум-бам: неурожай, раздел семьи, лошадь издохла, ограбили в городе, пожар, болезнь, смерть мужика. Надрывайся сначала.
Много таких данилок было после революции, приподнявшихся из бедняков в середняки. Статистика подтверждает. Так что такой крестьянский типаж, фактически поддержавший кулацкую линию против колхозов, необходимо знать и понимать.